Страницы:   1  2  3  4

Но там немцы очухались и начали поливать из автоматов и новейшего пулемета МГ-43, сшибая и срезая с брустверов вороха земли. Вот для чего нужен миномет. Гранатами не дотянуться, а пять прицельных минометных выстрелов — и пулемет замолчит навсегда. А главное — шума столько, будто в наступление перешла вся дивизия.

В немецком опорном пункте обороны удалось захватить оглушенного лейтенанта и фельдфебеля. Рослый и наглый немец отказался идти вперед, садился на землю, пинался.

— Сука фашистская! — сказал сержант Бодров и, не раздумывая, касательно выстрелил немцу в руку, обещая всерьез прострелить вторую, если тот не побежит своими ногами. Фельдфебель сразу сник и зашлепал к нейтралке, словно бык на веревке, подгоняемый увесистыми пинками...

Дивизионная и полковая артиллерия по первому же сигналу открыла отсечный огонь. При отходе группы Глазырина погиб один из саперов, два разведчика получили ранения. Из показаний пленных стало известно, что на этот участок фронта переброшена свежая дивизия из Италии. Об успешной разведывательной операции написали в армейском информационном листке, а по ходатайству начальника разведуправления фронтовое начальство согласилось наградить Жарькова орденом Красного Знамени.

Дивизию готовили к очередному наступлению. На отдельных направлениях пробовали прорвать немецкую оборону при поддержке танкового батальона — не получилось. Дважды приезжал командир корпуса генерал Гиагинский. Сначала проявлял недовольство и нетерпение. Но после анализа разведданных, множества рекогносцировок (одна закончилась трагически: погиб адъютант, прикрыв собой комкора) Гиагинский убедился в бесперспективности наступательных действий. И признался в этом честно в присутствии подчиненных, что бывало крайне редко...

Нарвская Застава

В Колпино поредевший полк вышел без приключений. Первым делом взялись за технику, потому как в последний месяц ее порядочно запустили. А машину не только любить, о ней заботиться надо, чтоб не подвела, да еще, не дай бог, в бою... Потому на ремонте и осмотрах все на равных, тут лейтенант — не командир, тут механик за главного. Вдовин наружную грязь да гарь счищает. Сорокин помогает фильтры и масло менять. Стахов с Калугиным за протяжку болтовых соединений взялись.

К вечеру едва управились с основным, первостепенным. Определили, что надо ходовую часть тщательней просмотреть, траки подбить, протянуть. Затем обвес двигателя закрепить, подачу топлива отрегулировать — это на целый день. В результате устали чертовски. Еще один вопрос встал жестко — о ночлеге: невмоготу уже в машинах на креслах ютиться. Решили подыскать нормальное место.

После недолгих поисков обнаружили брошенную связистами землянку, но в ней стояла вода выше нар. Всей батареей, тремя экипажами начали пробивать водоотводящую канаву. И снова за дело взялись без служебного ранжира, выстроились без чинов-орденов воду черпать да по цепи передавать.

Колупались почти час, пока настил деревянный не показался. Пробили в нём дыру, чтоб жижу согнать. Но вода талая текла и текла со всех сторон. Решили установить дежурство, отчерпывать воду, сменяясь через два часа. Поразмыслив, взяли у старшины два брезентовых тента — один на нары, другой вместо полога, иначе капли с потолка прольются дождем...

Когда улеглись да надышали, убежище в парную превратилось. Но это посчитали за мелочь, главное — за много дней можно было вытянуться в рост. Сон, конечно, беспокойный: баня только намечается, насекомые в тепле осмелели, но всё равно хорошо. Утром проснулись, а вставать не хочется. Лежали, подремывали, пока старшина не пришел с махоркой и мылом. «Жи-жи-и...» Ему в ответ хором: «Да живы, живы!»

Мартовское солнышко поднялось довольно высоко, но пригревало еще слабо. Цукан решил привести себя в порядок, умыться, а потом и побриться. Для начала снял телогрейку, рукава подвязал вдоль пояса, натянул комбинезон и стал полоскаться снеговой водой из лужи. Грязь, смешанная с маслом и соляркой, отмывалась холодной водой плохо. Он старался, как мог, местами кожа на лице и руках становилась розоватой. Внезапно небо закрыла черная тень и всё погрузилось в непроницаемый мрак...

— ...Держите ему голову, а то захлебнется, — доплыл до него чей-то голос, глухой, незнакомый. И следом довольно отчетливо: — Куда нести танкиста?

Потолок и лампочка — прямо в глаза. И тут же — вроде бы тысячи муравьев облепили тело, впились безжалостно. Ни рук, ни ног нет. Только голова... И бессильное тулово, которое облепили эти чертовы грызуны. Попытался крикнуть, но голоса тоже нет. Стряхнуть бы муравьев, хотя бы с лица, но невозможно...

Когда он наконец смог повернуть голову и осмотреться, то картина перед глазами возникла безрадостная. Один сосед в гипсе, с подвешенной к потолку ногой. Другой — будто мумия, весь в бинтах с запекшейся кровью. Лишь по проблескам глаз угадывалось, что еще живой.

К рукам и ногам медленно возвращалась чувствительность, но тело ломило так, словно его переехал танк. Каждый вдох и выдох давался с трудом. Пришла санитарочка, рыжеватая и худая, словно подросток. Говорит что-то, а он ни слова не слышит, только глядит на девушку, у нее на губе и на носике бисеринки пота... Хлопот, видно, много, а тут еще танкист — словно колода. Подсела с тарелкой и опять твердит что-то, ложку ему в рот толкает, сердится. Стал он глотать кое-как, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Больше недели пролежал Цукан, прежде чем сумел сесть на кровати. Пытался разговаривать, но язык не слушался. Хуже батальонного старшины. Странное ощущение. Неожиданно на табуретке возник Стахов. «Уж не сон ли?» Потрогал за штанину. Нет, живой, не приснился. Хотел заорать от радости, а вместо крика сип сплошной. Тот всё понял, взялся успокаивать: лежи, мол, лежи. А Цукан без того належался так, что невмоготу. Кое-как сел. За рукав Стахова подергал, мол, рассказывай, что произошло.

— В рубашке ты, Аркаша, родился... Короче, артобстрел начался на Колпино. Первым снарядом тебя и гахнуло. Повезло, что фугасным, а не осколочным. Накрыло взрывной волной, а следом торфом мягким. Обстрел больше часа длился. Отрыли тебя, как говорится, без признаков жизни. Решили, что отвоевался наш Цукан. От налета пять убитых, четверо раненых. Тебя к убитым отнесли. Стали воронку под могилу углублять, расширять, чтобы всех разом по-человечески похоронить, уложить как надо. Вырыли, а на дне вода проступила. Стали доски какие-нибудь искать, не класть же погибших бойцов в воду. Обмыли тебе лицо, в плащ-палатку обрядили. На твое счастье фельдшер подошел: надо, говорит, проверить в последний раз. Начал пульс щупать, потом зеркальце к носу приставил. И на тебе! Чуть запотело зеркальце. Велел тебя в сторону отложить. Тут как раз стали раненых в виллис грузить. Медсестра ругается: зачем, кричит, труп сюда тащите, раненым и так места мало, это вам не полуторка. А фельдшер хоть и молодой, но настойчивый: мол, еще не труп, а ежели помрет по пути, так в госпитале хоть похоронят нормально. В общем, теснота, не двинешься. Вижу, что такое дело, и бегом к комбату. Отпросился сопровождать. Сорок два километра, я по спидометру засек, держал твою башку, чтоб она об борт не билась, а сам на том борту сидел, как петух на заборе. Чуть не вывалился, но с тебя глаз не сводил. Смотрю, на одной руке пальцы зашевелились. Я обрадовался, тебя первого с машины сняли и быстрей на обработку да в ванну. Опять голову твою держал, чтоб не захлебнулся ты...

Медсестра пришла выпроваживать Стахова, но он выпросил еще пять минут, стал рассказывать, что полк стоит в самом Ленинграде. С их экипажем порядок, все здоровы.

— Нестеров приходил, о тебе спрашивал,— поднявшись с табуретки, добавил лейтенант. — А Воронкова похоронили. Вы рядышком в тот день, у могилы лежали... — Стахов хотел что-то добавить, но сдержался, привычно пожелал скорой выписки, дружески махнул рукой и вышел из палаты.

Цукан лежал и думал о том, какая же это своенравная штука — судьба. Сколько раз выручала при бомбежках. И когда застрелить хотели. И на заброшенном картофельном поле прошептала отчетливо: «Мины!..» А тут, почти в тылу, ничего не шепнула.

Мало-помалу Цукан оклемался, стал бродить по палате, помогать лежачим. Разговаривал плохо, заикался, с трудом подбирая слова. Но и оценил, какой в России в целом добрый народ. Вроде и мрачноватый, и хитроватый, но и отзывчивый в нужный момент — то ли бесконечные войны наложили отпечаток, то ли по природе своей... Вот стали его передразнивать в коридоре. Попытался объяснить, что это контузия, так они пуще того — забаву устроили. Нашлись в палате два ретивых доброхота, взялись подначивать расспросами да вопросами типа того, что не пора ли на обед. Попытался отвечать, а какое-то «кура-ре-ку» получается, вот им и смешно. Стоят, ржут во всю глотку. Мимо проходил капитан медицинской службы. Разогнал эту ораву, Цукана в ординаторскую отвел. Дал карандаш с ручкой и говорит: «Вопросы и ответы на бумажке пиши. Так часто бывает после тяжелой контузии. Должно пройти».

К вечеру освободили для Цукана кладовку, где поместились кровать и тумбочка. Высоко над дверью окно. Врач принес журналов стопку, пообещал навещать. Медсестры заходили: поставят тарелку на тумбочку — и в дверь без разговоров. Через неделю военврач прямо с порога: «Здравствуй, танкист, как дела?» Он в ответ медленно, врастяжку, но поздоровался, за помощь поблагодарил. Врач подбодрил, попросил не торопиться при разговоре. Показал, как дышать надо правильно.

— Большинство после такой контузии инвалидами остаются на всю жизнь, — говорит он, не уставая нахваливать явно идущего на поправку танкиста.

Вскоре Цукана перевели в общую палату, стали готовить к выписке. Потому он очень обрадовался, когда снова заглянул Стахов. Лейтенант признался, что ему дважды предлагали доукомплектовать экипаж. «Пока отказался... Но, сам понимаешь, еще три-четыре дня — и заставят».

Главная причина, по которой приехал командир, — удостовериться, сможет ли механик справляться с машиной как раньше. Цукан это понял, тут же продемонстрировал гимнастические упражнения и стал нетерпеливо расспрашивать, как добраться до полка, далеко ли от госпиталя.

Стахов, как опытный водитель, четко расписал весь путь до Нарвской Заставы, все повороты и приметные исторические памятники, а также расстояние и азимут. И даже о патрулях помянул, которых, по его утверждению, в Ленинграде полным-полно. Медсестра опять его чуть ли не в спину выталкивает. Успел Аркадию в халат что-то сунуть. В дверях глянул внимательно и произнес:

— Помни, у нас три дня. Будь осторожен, в городе в оба гляди...

После ухода лейтенанта Цукан обнаружил в кармане сержантские погоны. Риск большой. Но на войне без риска не бывает...

На следующий день его комиссовали. Выдали видавшее виды обмундирование, такое застиранное, что гимнастерка на спине вся белая. Старенькие сапоги на два размера больше, пришлось бумагу в носки набить. Ни знаков различия, ни документов на руках. Объявили, что направляют в запасной полк. Собралось таких «выпускников» два десятка. В сопровождающие дали санитара пожилого, но горластого. Он попытался командовать, а народ-то бывалый, враз осадили, грубо и резко. Пошли ватагой к трамвайной остановке. Здесь санитар опять раскипятился, стал загонять всех в трамвай. Цукан покорно залез и тут же вышел через переднюю дверь, пока тот заталкивал с руганью остальных. Обогнул трамвай и спокойно направился в противоположную южную сторону. Как и объяснял Стахов.

В первой же подворотне снял гимнастерку и пристегнул к ней погоны. Сразу почувствовал себя увереннее. Козырял теперь офицерам четко, как когда-то учили на строевых. На одном из перекрестков засомневался, куда двигаться дальше, а расспрашивать на улице о расположении воинских подразделений опасно: ленинградцы люди бдительные, в момент в шпионы угодишь. Все же решился, пристроился к пожилой женщине и вежливо объяснил, что из госпиталя, нужно добраться в свой полк у Нарвской Заставы.

— Так садитесь в трамвай, номер пять.

— Нельзя без документов. Понимаете?

Она окинула взглядом и все поняла. Стала подробно объяснять... И вдруг затараторила про какую-то Машу и тетю Валю, которая живет в Ораниенбауме, под руку подхватила. По тротуару двигался патруль. Старший слегка замедлил шаг, но не стал мешать «встрече старых знакомых».

Женщина призадумалась, восстанавливая в памяти картинки площадей, и медленно, как ребенку, стала рассказывать бойцу подробности:

— На следующей площади увидите постамент от памятника, его пройдете и сразу налево. Потом будет большой дом с колоннами...

Он тепло кивнул, прощаясь, сделал несколько шагов, но женщина тут же догнала:

— Ты, сынок, на левую сторону переходи, там патрули меньше встречаются.

Обойти стражей воинского порядка не удавалось и на левой стороне. Заметив патруль, Цукан несколько раз нырял во дворы, находил какую-нибудь лавку, бревно или ступеньку, осторожно садился, перематывал портянки. Вставал все трудней и трудней: контузия и два месяца госпиталя не шутка. И пить хотелось невыносимо — день хоть и апрельский, но душный. Или от волнения жажда.

Он уже еле плелся. Солнышко спустилось совсем низко. Заметил над аркой коней крылатых, как и объяснял Стахов. Площадь большая, полдюжины улиц в разные стороны расходятся, по какой нужно сворачивать, этого командир не сказал. Впереди старичок топает, в черном пальто. Цукан к нему чуть ли не с радостью:

— Папаша, тут где-то танкисты располагаются, не знаешь?

— Танкисты? Какие... танкисты?

И прихватил за рукав. Надо бы сразу вырваться, но Цукан подумал, что старик глуховат, и опять ему про танкистов. Старик непростой оказался, бдительный и не робкого десятка: одной рукой в рукав впился, другой машет, внимание привлекает.

Тут и вездесущий патруль как из-под земли возник. Старший, сержант лет двадцати, потребовал, понятно, документы. Цукан честно объяснил, что из госпиталя направляется в свою часть, командир приезжал в госпиталь и рассказал, что полк размещен возле Нарвской Заставы.

— Никакого танкового полка здесь нет. Ясно? — уверенно заявил сержант. Старичок поддакивает: нету, мол, никаких танкистов, никто их здесь не видел.

Повели Цукана куда-то в переулок, вдоль длинного заводского или фабричного забора до деревянной будки. Там часовой, одинокий солдатик, скучает. Цукан к нему:

— Воды дай, сил нет...

Тот отвинтил колпачок, протянул фляжку, но сержант перехватил. Ничего не скажешь, охранник стоящий. Стращает, солдатика из будки послал дозваниваться в комендатуру или еще куда. Уселся Цукан на большой плоский камень и стал ждать, проклиная невезение: «Совсем малость осталась, и попался...»

Явившиеся солдаты подхватили его с двух сторон и опять потащили вдоль забора. Впереди показалась площадь и перекресток, а из ближайшей улицы... танкисты в комбинезонах выходят! Непонятно откуда силы взялись, но вырвался Цукан из строгих объятий и прокричал, как ему казалось, громко: «Ребята!.. Эй!..» Когда увидел, что кое-кто оглянулся, еще громче: «Сообщите в экипаж Стахова... Механик Цукан здесь... в коменд...»

Сержант в васильковой фуражке с краповым околышем резко пихнул его на землю, стал руку заламывать. Цукан лежал, подвернув голову в сторону удалявшихся танкистов, и думал, что, видно, кричал слабо, не расслышали ребята...

А старшой патрульный гнёт как шпиону:

— Что, артист, не удался спектакль! Вставай, гадина!..

Подхватили под руки, поволокли. Сержант еще и в бок тычет.

Тащат «шпиона», стараются. А впереди вдруг человек пять. Свои!.. Танкисты!.. Бегут, грохочут сапогами, кричат:

— Цукан!.. Живой!.. Ты откуда тут взялся?..

А на сержанта напирают, кулаками размахивают: «Почему возле полка танкистов хватаете?»

Сержант храбрится, про полномочия лопочет, мол, они при исполнении и документов никаких у задержанного. Его еще серьезней за грудки, фуражку синюю сбили: «Так узнали бы в полку! Он же говорил, из какой части в госпиталь попал и кого ищет. Совсем обнаглели! Мы щас покажем исполнение!..»

Навстречу уже Стахов бежит:

— Аркаша! Добрался!..

Следом Сорокин. Обхватили, повели в казарму, по ходу объясняют, что полк разместили в фабричном училище. Койки здесь как в гостинице, полный ажур. К одной подвели показать, а он едва сапоги стянул и упал как подкошенный...

Утром Сорокин завтрак принес. До того радостный, что Аркадию неловко стало, вроде бы не заслужил. Алексей тут же стал рассказывать про батарейные дела, что идет у них переподготовка полным ходом, наводчиков переучивают, а у командиров каждый день тактические занятия. Про старшину опять же, что жадюга еще тот: «Если будет тебе бэу пихать, не бери, скажи, Стахов приказал всё новое выдать».

Старшина встретил Цукана чуть ли не с распростертыми объятиями, но, узнав про приказ командира, грустно вздохнул: «Ничего нового нет в наличии, только бывшее в употреблении. Я ж говорил Стахову». Потом все же нашел новую гимнастерку и штаны. Сапоги новые, правда, не отыскались.

— Ладно, пойду босиком к комбату, он приказал мне явиться.

Сработало. Заметался старшина, вытащил ящик с НЗ, ворча что-то про любимчиков и обманщиков...

Цукана освободили от нарядов и занятий на две недели. Кормили по первой фронтовой категории, а Сорокин еще ухитрялся раздобыть добавку. Поэтому здоровье быстро шло на поправку.

Однажды, прогуливаясь по переулку вдоль того самого фабричного забора, Цукан случайно увидел в окне дома напротив книжные ряды. Остановился, стал вглядываться. Вышедшая из подъезда старушка вежливо спросила, что молодой человек здесь ищет.

Аркадий смутился, подумал, что его могут принять за какого-нибудь вора или мародера. Ответил честно, что просто загляделся на книги. Пожилая женщина тепло улыбнулась: «Боже мой... Мы всё о смерти, о хлебе... И вдруг книги... Я вам дам почитать что-нибудь из русской классики. Только верните. Если не застанете меня — за водой ходить далеко приходится, то положите возле двери».

Вечером он читал Пушкина и чуть не плакал, вспоминая, как мама холодными вечерами, когда увезли всех Цуканов на лесозаготовки, шептала ему сказку про попа и его работника Балду. Как обнимала: «Цуканенок ты мой, единственный...» А он не знает ни дня рождения мамы, ни дня смерти, поминая лишь в Родительскую субботу...

Старушке, владелице библиотеки, Цукан принес хлеба и полкотелка каши, сдобренной жиром. Пережившая почти три блокадные зимы, она стеснялась, отказывалась, с трудом отводя от хлеба глаза, невольно глотая при виде пищи... Смотреть на это было тяжело. Поэтому он надавил голосом: «Берите, берите же наконец-то!»

В Ленинграде не попадалось ни собак, ни кошек, а тут вдруг объявился худой, как селедка, кот, дымчато-серый, в полоску. Он крутился под ногами, обтирал голенища, прямо-таки умоляя дать ему каши. А потом увязался в полк, словно собака. Когда Цукан остановился и откозырял начальнику штаба, котяра присел рядом, поглядывая на «деда». Так в полку звали майора, седоватого пятидесятилетнего человека, казавшегося всем стариком.

Цукана майор помнил. Однажды зимой попросил его подремонтировать штабную эмку и всё удивлялся звучной фамилии, намекал, что она — производное от «Цукермана»... Начштаба оглядел сержанта с ног до головы и вдруг разразился тирадой:

— Сержант Цукан, как вы посмели самовольно покинуть госпиталь! Вас разыскивают по всему Ленинградскому фронту. Приказано при обнаружении арестовать и отправить в центральную комендатуру.

Цукан стоял как изваяние, вскинув к виску ладонь.

Майор выдержал паузу, а потом захохотал так, что стали оглядываться танкисты, спешившие в столовую на обед. Несколько человек остановились, но подойти ближе не решались.

— Опусти руку, дурачок. Человек сбежал из госпиталя в свой полк, в свой экипаж, а его судить... Ну прислали нам бумажку, мы им ответим так, что в носу зачешется. Быстрей поправляйся, а то вон на кота этого похож... Нам выступать скоро.

И пошел своим путем.

«Вот же старый чёрт! — злился Цукан. — Разыграл как мальчишку и гогочет. Ладно хоть никто не услышал, что дурачком назвал. А то зубоскалы вмиг растрезвонят по полку...»

В столовой подсел механик Чубров и въедливо, с подходцем поинтересовался: «А что это дед так ржал?»

— Я ему рассказывал, как из госпиталя сбежал в старых обносках, он и развеселился. И еще просил объявить выговор Чуброву за то, что нос сует, куда собака не сунет.

Вечером перед отбоем Стахов явился с постным озабоченным лицом:

— Плохи твои дела, Аркадий, а как помочь, не знаю пока... Бумага на тебя пришла в штаб, строгая...

Тут уж сам Цукан не стерпел, рассмеялся:

— Опоздал, товарищ командир. Меня начштаба еще днем напугать пробовал.

— Тьфу ты! Вот дед, не выдержал. А уверял, что никому не скажет про бумагу.

— Не ты один, деду тоже пошутить охота.

Стахов заметил кошака:

— Это еще откуда?

— Приблудился. Кличка Тигр, просится в члены экипажа. Ты как, командир?

— Кличка подходящая, но не для такой худобы. Откармливать надо. Скажу старшине, чтоб его на довольствие поставил...

Перед уходом Стахов, клоня голову, выдал тайну, которую уже знал весь полк:

— Скоро в наступление. Через Лугу пойдем.

Тайна будоражила. Невольно по-мальчишески думалось о подвигах и наградах, а потом уже — как уцелеть...