Страницы:   1  2  3  4

Александр ЦУКАНОВ
Сталинград. Берлин. Магадан
(Продолжение. Начало в № 1—4 за 2018 г.)

Комбат Глазырин

Комбат сидел на земле, прислонясь спиной к стенке сарая, и улыбался. Маторин закричал так, как не кричал с давних пор: «Встать!..» Но капитан Глазырин лишь приподнялся и снова сполз по стене, пьяновато кривя губы.

Эта усмешка и отступление батальона с позиций, когда каждый боец на счету, на миг затмили Маторину свет. Он выхватил из кобуры пистолет...

По фронтовым меркам он этого офицера знал достаточно. Под Мгой Глазырин во главе штурмовой группы обошел по топкой ложбине позиции противника и нанес стремительный удар с фланга. Небольшая полурота смяла немцев и на плечах отступающих ворвалась во вторую линию обороны. Это определило успех наступления всего полка, которым командовал майор Винченко.

Начштаба Кабанов принес после боя стопку представлений к наградам на отличившихся бойцов капитана Глазырина. Испытывая неловкость, что вынужден «закладывать» комбата, сказал, что тот пьет без меры.

— Политрука бы ему дельного. Предыдущий слабоват оказался. Пил с ним на равных.

Вызвали командира полка. Винченко высказался против лишения награды, нажимая на то, что Глазырин — офицер толковый, смелый, бойцы его любят. Пообещал серьезно поговорить с ним. Представление на орден Красного Знамени ушло в штаб армии. А дней через десять комбат, пьяный до непотребства, подрался с начальником дивизионного отделения управления. История дошла до армейского прокурора. Засидевшись в тылу, тот напористо взялся за дело и довел его до суда.

Глазырина отправили в штрафную роту. Удивил его ординарец: решил быть рядом с командиром и в штрафной, стал проситься туда добровольно.

Два месяца не прошло, как Глазырин снова объявился в полку с нашивкой за ранение и новенькой медалью «За отвагу». Рассказывал, что в роте оказались с десяток недавних воров из Одессы и весьма известный в определенных кругах «медвежатник» Кацо, здоровый как бык. Этот Кацо вытащил его в полном беспамятстве с нейтральной полосы, когда возвращались из разведпоиска.

По ходатайству Винченко капитана Глазырина назначили командиром роты. В штабе при всех он заявил, что теперь не пьет, а если вдруг придется, то только после победы. Чтобы снять все сомнения, Маторин вместе с комиссаром нагрянул поздно вечером в роту Глазырина.

Веселый просверк в глазах ротного, лихо сдвинутая на затылок шапка, быстрые точные ответы на вопросы — всё подтверждало незаурядность натуры. В том, как оборудован НП, как действует связь и насколько расторопны подчиненные, угадывались его командирская грамотность и природная хватка.

— А что с земляком твоим, ординарцем? — поинтересовался Маторин.

— Жив. В госпитале окопался, собачий сын. Мы с ним одного корня, станишники.

В интонации и грубоватой шутке проглядывалась теплота чувств к подчиненному, который готов идти за ним и в огонь, и в воду, и даже в штрафники.

Учитывая всё положительное, Глазырина назначили командиром батальона. Опытных офицеров в дивизии наперечет, командиры многих рот — вчерашние курсанты пехотных училищ. Потому никто не возражал. И на тебе... Такой перец! Две недели не продержался, дорвавшись до пайковой водки. Вместе с верным ординарцем и начальником своего штаба. Батальон остался без надежного управления...

— Встать!.. — увидев валяющегося комбата, опять закричал Маторин, готовый в тот момент запросто пристрелить его, как дезертира, срывающего наступление полка. И если бы Глазырин смог подняться, то...

Неподалеку разорвался снаряд, осыпав комками влажной земли, пылью. Слева в низине замаячили немецкие танки и бронетранспортеры, обнаружилась цепочка пехоты.

«Обходят полк. Нужно немедленно сообщить Назарову, чтобы огонь всей артиллерии обрушить на этот фланг», — быстро оценил тревожную обстановку Маторин и побежал вдоль деревянных построек, оглядываясь по сторонам. Радиста Митрохина найти не удалось. Пока разбирался с комбатом и его помощниками по пьянке, полковник Казолев, верно угадав замысел немцев, кинулся к своим артиллеристам, следом за ним и Митрохин.

Маторин приказал орудийному расчету пушки ЗИС-3 развернуться и точнее ударить осколочными по пехоте, совершавшей обходной маневр. Это приостановило движение немцев. Самоходка «Веспе» выплюнула несколько снарядов, пытаясь накрыть наше орудие. Разрывами посекло артиллеристов, разворотило пулеметную точку в двадцати метрах от дома, где находился Маторин. Следом снова зашевелилась немецкая пехота, пошла вперед, делая короткие перебежки. Он оглянулся назад, прикидывая расстояние до ближайшего укрытия. Автоматная очередь косо прошла над головой, срезав щепу с бревенчатого сруба. Маторин инстинктивно упал вперед, спешно решая, как вырываться из западни. Он даже пересчитал на крайний случай патроны в обойме...

Спас тот же Казолев. По радиосвязи напрямую, без кодирования, в момент приказал перенести огонь дивизионной артиллерии на левый фланг. Немецкий батальон разбили в клочья вместе с бронетехникой.

Оглохший от близких разрывов Маторин помчался на наблюдательный пункт, чтобы связаться с комполка Винченко, затем выяснить, почему остался без радийной связи. Майор доложил, что отбили три контратаки фрицев, существенные потери есть лишь во втором батальоне Глазырина.

— Я расстрелял этого сукина сына!.. — тут же гневно выпалил Винченко. — Фельдшер нашатырем привел его в чувство. Я ему, гаду, о погибших по его вине солдатах и ротном Сергееве. А он меня к чертовой матери! Тут уж я не выдержал. И... как предателя Родины...

Винченко объяснял про потери, сорванную атаку, а Маторин думал о том, что за такой расстрел положено отдавать под суд. Но вспомнил, как сам при виде пьяного Глазырина дважды выхватывал из кобуры пистолет. И даже пальнул вверх. Потому, сдерживая гнев, глухо и ровно произнес:

— Ты с ума сошел!.. Это ж явное самоуправство, черт побери! И что теперь?..

Хотел добавить, что командир должен действовать в рамках уставов, но в такой ситуации подобные нравоучения звучали бы фальшиво. По закону надо снимать Винченко с должности комполка. Легко сказать: он — опытный офицер, идут тяжелые бои. Придет на его место неизвестно кто, еще начнет геройствовать, погонит полк сдуру под минометы или еще куда...

В редкое затишье между боями Маторин собрал офицеров, чтобы провести рекогносцировку на местности. Не успел начать, как связисты доложили: в дивизию приехал военный прокурор Петухов. Понятно, что желает оперативно расследовать происшествие о самоуправстве при расстреле капитана Глазырина.

Маторин шел к штабу раздосадованный. Случившееся отвлекало от основного: определения всех задач и нюансов управления предстоящим боем. Угнетало то, что надо оправдываться, писать объяснительные да рапорты, за которыми непременно последует наказание Винченко. Сейчас, когда первичная злость улеглась, в душе саднило занозой: вместо того чтобы Винченко всё же как-то сдержаться, а ему, комдиву, потом перевести оступившегося, пусть и не впервой, офицера куда-нибудь с глаз подальше в тыловое подразделение, Глазырина сгоряча укокошили. И кто? Собственный командир...

Петухов — грузный, вальяжный, с бритой головой — неожиданно прытко поднялся со скамьи.

— Товарищ Маторин, Александр Семенович!.. Здравствуйте! Вы не узнаёте меня?.. Новый год в гарнизонном Доме офицеров, в сороковом, помните? Мы тогда рядом сидели. Я, вы уж извините, слегка ухаживал за вашей женой. Даже на вальс пригласил. А вы прямо искры метали из глаз... Теперь-то вспомнили?

Петухов так заразительно рассмеялся, что и Маторин невольно приподнял нахмуренные брови, улыбнулся прокурору приветливо, как старому знакомому. Ту новогоднюю встречу он толком уже не помнил: слишком много с тех пор не только воды утекло, но и крови пролито...Но всё же от рассказа Петухова повеяло теплом: в последнем предвоенном году, несмотря на далеко не победные результаты войны с упорными белофиннами, все казалось в стране непоколебимо прочным, стабильным. Ему тогда предлагали должность начальника штаба дивизии и переезд в Новосибирск из приграничного городка, что очень обрадовало жену. Валентина, помнится, прямо задергала: «Саша, соглашайся... Я в театре десять лет не была. Анечке скоро в институт поступать...»

Между тем адъютант вежливо предложил пообедать с дороги. Но прокурор как-то по-свойски отказался: дела доделаем, тогда уж. Вынул из портфеля папку-скоросшиватель с бумагами.

— Формальности, Александр Семенович, надо соблюсти. Расскажите, как произошло это...

Петухов хотел произнести вполне уместное здесь слово «преступление», но сдержался. Если преступление, то кто-то должен отвечать за него и быть наказан. А комдив ему симпатичен с той давней поры, когда один из командиров в Сибирском округе порекомендовал присмотреться к Маторину: «Далеко пойдет, если не попадет под раздачу...»

Петухов намек понял. На том памятном предновогоднем вечере хотел вытянуть офицера на откровенный дружеский разговор, вспомнил парочку анекдотов, приперченных матерком. По тому, как дернулись губы подполковника Маторина, как сузились большие черные, словно у цыгана, глаза, — понял, что не попал в лад. Быстро свернул разговор. Он и сейчас ощущал настороженность комдива и мог бы сказать, мол, ладно, не напрягайся, мы ж сибиряки. Но делать этого не стал, привычно страхуясь. Мало ли как оно потом еще повернется?

Маторин пересказал подробности боя, нажимая на то, что батальон Глазырина остался без управления, начал отступать, что могло привести к серьезным потерям и даже разгрому полка при фланговом обхвате. Ничего не утаил, вспомнил, как сам готов был расстрелять капитана Глазырина, когда одна из его рот бросила позиции, отступила.

Прокурор Петухов потребовал вызвать в штаб комполка Винченко.

— Я вас очень прошу следственные действия не проводить сейчас, когда большие потери в полку, люди не отошли после боя, сгоряча наговорят сто верст и всё лесом.

Маторин пояснял всё это, в отличие от других старших офицеров, без выкрутасов, спокойно и деловито. Пообещал, что вместе с замполитом дивизии Зильдерманом проведет разъяснительную работу с личным составом.

— А Винченко после боев обязательно накажем, — вроде бы подводя черту, сказал он.

Оба понимали, что бои идут сплошной чередой и неизвестно, кто из них доживет до отвода дивизии в тыл на переформирование. Но спорить Петухов не стал и от водки не отказался. В сумерках, когда отобедали, вспомнили общих знакомых по Новосибирску. Петухов, обхлопывая, словно бы в наказание, свой портфель, пообещал спустить дело на тормозах. По тому, как смотрел командир дивизии и жал на прощание руку, понял, что этот не подведет и, скорее всего, звание генерала получит, но далеко не продвинется, потому что прямодушен, подлаживаться под людей и возникающие ситуации не умеет. Или, скорее всего, не желает...

На следующий день после отъезда прокурора комдиву доложили, что капитан Глазырин находится в госпитале. «Выжил, сукин сын!.. — с некоторым даже восхищением рассказывал Винченко. — Я ж и стрелял как в горячке, и ушел не помню как. А его ординарец спас, тот, с кем он в штрафной был, перевязал, в санчасть оттащил».

После первоначального удивления встал жестко вопрос, что же делать с провинившимся и жестоко наказанным комбатом? Это до того задело многих офицеров, что комбат Титов схватил за грудки самого заместителя начальника штаба дивизии с криком: «А ты по траншеям, в грязи, под пулями полазай, поползай с его, а после будешь боевого офицера под суд отдавать!» Некоторые предлагали вернуть Глазырина в полк пусть и с понижением в должности вплоть до низшей.

Страсти кипели, и начальнику политотдела дивизии пришлось учинить над Глазыриным офицерский суд чести, что в войсках случалось крайне редко. После бурного обсуждения решили не отдавать раненого офицера под трибунал. Направили в штаб армии протокол собрания с резолюцией: отстранить от должности с сохранением звания и наград. После выписки из госпиталя Глазырина определили рядовым в разведбат к Шулякову.

Штаб армии требовал решительных наступательных действий. Маторин с начальником штаба Назаровым разведчиков не подстегивали. Майор Шуляков не раз доказывал, что безвыходных ситуаций не бывает, он, как и все, понимал: уточненные данные по составу и численности подразделений противника нужны сегодня. Завтра будет поздно. Разведчики старались, всё делали вроде бы правильно, но «масть не ложилась» — потеряли четверых опытных бойцов...

Следом стали готовить новую операцию. Группе саперов поручили расчистить проход на минном поле. Ползком, не поднимая головы, в ночной темноте они делали свою тяжелую работу. Командир саперов Михаил Топорков предупреждал бойцов, что на некоторых направлениях немцы ставят мины в два яруса, соединенные тонкой стальной проволокой — взрывателем. Стоит приподнять верхнюю мину, тут же срабатывает взрыватель нижней. Топорков, интуитивно почувствовав опасность, поспешил помочь молодому саперу, но не успел. Взрывом двух мин бойца разорвало на куски. Досталось осколков и Топоркову...

Саперы положили погибшего командира рядом с НП. Маторина угнетала безжалостность войны, свыкнуться с ней он так и не смог. Только что разговаривал с молодым жизнерадостным лейтенантом, отмечал грамотную боевую работу, и вот — разорванная в клочья шинель, скорчившееся от боли на последнем вздохе тело... По формуляру год на войне считался за два, а по жизни все пять, как казалось ему в такие моменты, когда на глазах умирал очередной боевой товарищ. Не важно, солдат, которого он отправлял в разведпоиск, или штабной офицер. Обида наплывала каждый раз, и военная профессия, выбранная двадцать лет назад, уже не казалась такой желанной.

Немцы ответно отрабатывали свои операции, искали стыки, слабые места в полковой обороне противника. На рассвете ударили из орудий по позиции батальона Засадского, а следом разведгруппа численностью до полуроты атаковала «деревоземляную» огневую точку, где дежурили бойцы во главе с лейтенантом Никаноровым. Этот симпатичный русоволосый парень, отрастивший для солидности густые усы, да два сержанта, успевшие вдоволь похлебать фронтовой каши, вовремя обнаружили немцев. Бой получился коротким, боевую разведку противника придавили к земле пулеметным огнем, закидали гранатами. «Частично покрошили», как докладывал потом лейтенант. Немцы не смогли утащить трупы убитых, и они до ночи лежали перед позициями, пока в темноте их не убрала вражеская похоронная команда, которую вроде бы не замечали...

После гибели полковника Кабанова у села Мышкино Маторин перебрал полдесятка офицеров на должность начальника своего штаба. Но всё это даже отдаленно не напоминало прежнюю штабную работу. Дмитрий Кабанов был умен, опытен, расчетлив. С молчаливым спокойствием перемалывал устраиваемые армейским начальством штабные авралы, с бессмысленным топотом ног и криками «Срочно!..» Это стало понятно, когда штаб дивизии остался без должного начальника.

К подполковнику Назарову комдив вначале отнесся настороженно. Конечно, ему импонировало, что Назаров командовал полком на Ленинградском фронте и был награжден орденом Красной Звезды, — в первый год войны такое случалось нечасто. Но одновременно очередной начштаба казался излишне нахрапистым и грубоватым с подчиненными. Маторин однажды грубо выговорил ему: «Разберитесь на месте, в полку, прежде чем давать указания и громко требовать!»

Назаров на удивление быстро разобрался с завалами, отладил работу и взамодействие штабов полков и батальонов. Жесткая требовательность оказалась оправданной. Когда седьмого ноября привычно собрались за общим столом, Маторин извинился за грубость. Назаров улыбнулся, ответил негромко, как бы для двоих: «Спасибо. А то я переживал, что не поладим. И буду я не начштаба, а офицер «подай-принеси».

Пришла директива из штаба фронта вести сбор разведданных всем подразделениям от батальона и выше еженедельно, а политуправлениям всячески пропагандировать инициативу бойцов. Только не указали, где найти такое количество опытных разведчиков. На уровне полка выявляли охотников за наградами, но чаще всего быстрые попытки взять языка и добыть сведения оборачивались потерями. У немцев железная дисциплина, охрана боевых порядков, особенно по ночам, тщательно продумана. Чтобы их переиграть, нужно готовиться не один день, учитывая все детали операции, методично вести дневное наблюдение, засылать по ночам к передовой «слухачей», которые часами лежат в темноте и помечают все передвижения немцев.

Разведчики Шулякова отрабатывали эту схему по полной. В батальоне особо выделялось подразделение капитана Жарькова, про которого говорили, что он словно родился разведчиком без чувства страха: убьет и глазом не моргнет. Или он страхи свои и тревоги умело скрывал. У Жарькова были мощные кулаки, он обладал редкостной взрывной реакцией, владел всеми видами стрелкового оружия, а с «ножом разведчика», как и Шуляков, управлялся виртуозно благодаря многолетней практике. Они пару раз по просьбе замполита устраивали показательные выступления, всаживая ножи раз за разом в приколотый к дереву портрет Гитлера.

В мае во время разведпоиска группа подорвалась на мине. Уцелевших бойцов Жарьков отправил вытаскивать раненых. Одного оставил на нейтральной полосе. Тот двое суток пролежал в засаде, словно крот, зарывшись в землю. И все же сумел «приконопатить», как он сам говорил, худосочного немца возле дзота, когда тот вышел по нужде. Притащил к передовому ротному посту, когда его там не ждали. По нему пальнули со страху, но, слава богу, не попали. Жарьков, не теряя чувства юмора, тут же попросил ротного командира наградить солдата.

— Нарочно промазал? А?.. — Молодой солдат смущался, не понимая, как вести себя в такой ситуации.

Именно Жарьков пригрел в своей роте бывшего комбата. Сказал скупо, но твердо: «Будешь у меня замом. Но если подведешь, задушу собственноручно». Глазырин сделал вид, что поверил. Про Жарькова гуляли легенды. Все успехи дивизионной разведки связывали с его именем, что несколько обижало майора Шулякова. Он часто повторял: «Нужна тщательная подготовка разведпоиска, а на одном везении далеко не уедешь». И был прав. В штабах шла неброская, но очень важная работа картографов, наблюдателей, анализировались аэрофотоснимки, сведения офицеров связи, собранные при перехватах вражеских радиосообщений.

Внешне Шуляков свою настороженность по отношению к Жарькову не выказывал, больше того — всегда хвалил отличившегося разведчика. Однако представление к очередной награде вовремя не оформил. И причину нашел правильную: мол, я находился в санроте, когда он языка притащил... Ординарец Шулякова, пожилой вислоусый хохол с побитым оспинами лицом, верно угадывая настроение начальника, выговаривал: «Всё Жарьков да Жарьков! А где он был, когда мы в болотах Синявинских мокли?..»

В дивизию Жарьков попал после госпиталя, ушлые телефонисты донесли, что у него имелся конфликт по предыдущему месту службы с дивизионным начальством. Сам Жарьков в подробности не вдавался и лишь политруку Харину, насевшему с вопросами, ответил коротко: «Зависть. Обычное дело, что в быту, что на фронте...»

Случились два неудачных разведпоиска подряд. Третья группа из полка Игумнова вернулась без потерь, а командир доложил, что немцы обнаружили их на подходе к передовой. Жарьков подробно расспросил лейтенанта, потом отдельно бойцов и понял: группа за пределы нейтральной полосы не выползала. Он знал: такое бывает. Многие хотели числиться в разведчиках, но когда доходило до дела, то не всякий мог выдержать такую нагрузку, перебороть страх. А ночью, известно, страха в три раза больше, чем днем...

— Ты, лейтенант, перед солдатами себя не позорь, — сказал Жарьков командиру разведгруппы, когда они остались в землянке вдвоем. И тот не стал возражать, кивал, вспыхивая мальчишеским румянцем...

Жарьков отправил Глазырина с сержантом Бодровым вести наблюдение попеременно и подмечать каждую мелочь в передвижении немцев. Сам взялся готовить группу, отрабатывая с каждым бойцом детали предстоящей операции, проверяя материальное обеспечение — от клещей до дымовых шашек. Затем оружие, рация, взаимодействие с артиллерией. Рация, конечно, обуза, она может не сработать, ее могут прострелить, поэтому надежнее простейшие сигналы вызова и прекращения огня, на них и надейся.

Неожиданно прибыл начальник армейского отделения разведки и всё разом переиграл. Привез приказ, что нужно не только захватить пленного не ниже унтер-офицера, но еще и провести инженерную разведку, чтобы вскрыть систему обороны перед предстоящим наступлением на этом участке фронта.

«Вы там совсем зажрались, товарищи армейцы», — хотелось сказать бравому подполковнику, а нельзя было. Майор Шуляков смотрел на визитера исподлобья, понимая, что речь идет о разведке боем, а в потрепанном батальоне меньше чем полсостава. По-тихому не получится, нужно задействовать помимо разведчиков две группы прикрытия с каждого фланга.

Стали прорабатывать детали. Собрали артиллеристов, саперов, инженеров. Подполковник, к удивлению, не кичился. Спокойно воспринимал возражения. Давал дельные советы по прорыву вслед за артиллерийским накатом, о том, как вести заградительный минометный огонь, окаймляя занятые траншеи и тем самым отсекая немцев.

— Вы только нас не зацепите, — попросил Жарьков командира артдивизиона. — Мы подползем к самому ограждению.

— Да ты что, капитан! Лучшего наводчика поставим к прибору, — заверил артиллерист. — Ровную дорожку проложим, снаряд за снарядом до самой позиции.

Едва отстрелялись полковые орудия, Жарьков поднял роту для стремительного броска. Немцы не успели выбраться из блиндажей и землянок. Их закидали гранатами и рванули вперед по ходам сообщения, простреливая узкое пространство, чтобы добраться до второй линии обороны и обойти дзот с тыла. Группу Глазырина он отправил по траншее на левый фланг для прикрытия и стрельбы из малого ротного миномета, который притащили с собой с небольшим запасом снарядов. Пулеметчиков отправил по траншее на правый фланг.