Страницы:   1 2 3 4

И четвертая — у хутора Паньшина, называлась она в войну просто высотой 56,8 и была ключом немецкой обороны. Невысокий холм, выжженный июльским солнцем, обвалившаяся траншея, старые воронки, поросшие ковылем. Эти места никогда не тронет лемех плуга — они навсегда останутся памятными.

Девятое сентября — день рождения Гули. Каждый год приходят на эту высоту паньшинские ребята — в этот день они повязывают галстуки тем, кто вступает в пионеры. По традиции вожатый рассказывает им о Гулиной жизни и смерти, читает последние ее письма. Они хранятся в хуторской библиотеке, эти письматреугольнички без марок, со штампом «Просмотрено военной цензурой». Библиотека названа именем Гули и была основана в тот год, когда паньшинцы праздновали Победу и Гулин отец — Владимир Данилович Королев — подарил хуторским ребятам книги и Гулины фронтовые письма.

...Невысокий курган, ковыль… Можно проехать или пройти мимо и не заметить эту высотку, а как много значила она в суровое время! Смерть и кровь, общая беда и единая дума, сухарь на всех и последний окурок — всё это было на Сталинградском направлении, на этой иссушенной зноем земле, на этих низких холмах по всему левобережью, где сторожат теперь вечный сон погибших большие и малые обелиски с венками на звездочках. Имена на табличках русские и украинские, армянские и узбекские... А вот испанское имя. Ибаррури Рубен Руис, гвардии капитан. Нет, его прах покоится не здесь, а в Волгограде, на площади Павших Борцов. Здесь, под Паньшином, у хутора Власовка, он был смертельно ранен — той же тревожной осенью. Командовал пулеметной ротой, отбил пять атак, а когда убили комбата, повел за собой батальон.

...Еще один рубеж обороны Сталинграда — хутор Вертячий. Узкие вертлявые улочки петляют вкривь и вкось, кружат по песчано-суглинистым увалам и холмам. Наверное, неспроста хутор и называется так — пойдешь бродить, «вертячиться», непременно заплутаешь. «Мышеловка», которую наши войска устроили Паулюсу с его хваленым трехсоттысячным войском, захлопнулась и здесь, в Вертячем.

Лампас голубой Волго-Дона
До самого утра не гасли на рейде прожектора, громыхали лебедки и краны — ни на одну минуту не утихала беспокойная, натруженная жизнь порта. Калач — немаленький порт — с пяти морей (а если считать морем еще и Цимлянское водохранилище, то с шести) приходят сюда корабли, баржи, танкеры, сейнеры и иные плавучие великаны и малютки, включая доки и плоты. Калач — узел водных путей, перевалка.

На Дону три Калача, но только один из них порт. Первый — совершенно сухопутный — в Воронежской области, возле пересохшей речки Толучеевки. Другой в Ростовской, он тоже расположен на некорабельной речушке Куртлак, притоке Чира. С третьим мне предстояло сейчас познакомиться.

В конце девятнадцатого века здесь побывал писатель Владимир Галактионович Короленко. Города, впрочем, тогда еще не было, как не было и порта. «Стоим на мели вот уже часа полтора, — писал Короленко в своем письме жене.— Перекаты здесь получше волжских. Как утром я удивлялся искусству, с каким наш капитан проползал по узкому ручейку, стиснутому со всех сторон мелями... Воды мало в Дону. Ходи хоть пешком!»

Городом Калач стал после войны. А прежде числился хутором Пятиизбянской станицы. И наверное, так и остался бы хутором, не появись в этих местах Волгодонском канал и Цимлянское море.

Человек создал Цимлянское море и канал между Волгой и Доном за каких-то четыре года. И какое море! Не мельче Азовского, на сотни километров в длину, на двадцать — тридцать километров в ширину. Гуляет на море высокая волна, и в непогоду даже большие суда торопятся укрыться от ветра в портахубежищах.

Когда еще завершалось строительство ВолгоДона, я приезжал в эти места с корреспондентским блокнотом «Большевистской смены», видел, как по обе стороны канала шли с обнаженными головами строители, шел народ, сопровождая Волгу и Дон, — люди вели две реки друг к другу. Пенились барашками волны на сухопутье, и брызги рассыпались у бетонных причалов. А следом уже наступала лавиной вода — море воды, большое, неспокойное. Я запомнил день и час, когда встретились две реки: 31 мая 1952 года, без пяти минут два часа дня по московскому времени. Встретились навсегда и навеки.

Я помню, как радовались люди, видевшие великое соединение рек, как не стыдились они слез, а не так-то просто увидеть слезы на лице донского казака... Старик в чекмене опустился на одно колено, припал к волне, зачерпнул воды картузом: «Вот она, водичка наша, родимая...» Наверное, вспоминали многие в тот миг и о затерянной кринице, про которую рассказывал донской писатель Константин Тренёв. Долго искали казаки ту криницу в высохшей балке, да так и не нашли. Не было воды — не было хлеба, и уже с середины зимы многие крыши в хуторе были скормлены скоту. А с весны приползал голод…

Родилось в степи море, и неузнаваемо изменилось окрестье. Бывало, уже в июле дочерна выгорала у Калача степь, трескалась от зноя земля, мелел, обнажая песчаные лысины, Дон. А теперь любо глянуть — в бархатном покрове просторы, тут и там появились озера и заливы, мягким, почти морским, стал климат. Басовито разносятся по степи гудки пароходов, и чайки, никогда прежде не залетавшие сюда, гомонят на рейде.

...Всю ночь не утихала в порту жизнь. А на рассвете, когда я пришел к причалам, уже снимались с якорей баржи с углем, рудой, комбайнами, котлами — они направлялись на Волгу. Уступая им встречь дорогу, готовились швартоваться танкер с каспийской нефтью и целая флотилия плотов с Камы. Чуть поодаль перегружалась из баржи прямо в вагоны пшеница.

В послевоенные годы Калач стал еще и городом корабелов. Порт и верфи — рядом. Сквозь ажурные переплеты металлических конструкций, укрытых стеклом и бетоном, видно, как тянутся к солнцу пальмы и еще какие-то огромные цветы в кадках. Заводсад, в котором выстроились в аллеюшеренгу вычищенные до блеска станки. Не для парада — для работы. Зелени столько, что трудно поверить: еще недавно гоняли здесь сухие ветры по песчаным бурунам перекати-поле да пересвистывались суслики.

Волга на сорок с лишним метров ниже уровня Дона. Если бы царю Петру удалось осуществить свой план и самотечный канал в этих местах был бы прорыт, дело, как утверждают ученые и специалисты, в конце концов закончилось катастрофой: Дон изменил бы русло, стал впадать не в Азовское море, а в Волгу. Вот почему ВолгоДон — это сложная система шлюзовых лестниц и водохранилищ.

Мощные насосные станции подают донскую воду на высоту почти в сто метров, а затем она опускается вниз. Все гидросооружения здесь добротны, прочны, изящны, выстроены на века. И поселки на берегу канала — уютные, зеленые, воздух в них чистый, прозрачный, как на южном курорте. Я доехал автобусом до Ильевки и, честное слово, позавидовал тем, кто живет и работает здесь. Увитые плющом коттеджи у берега. Сады, сады и снова сады. Чистые асфальтированные дорожки среди зелени. Клуб, школа, детский сад, больница...

«Улица Приморская» — читаю табличку на перекрестке. Дворы выходят к самому Дону, почти в каждом лодка-моторка, у иных даже яхты. И море просматривается далекодалеко — берегов не увидишь. Живут здесь не только эксплуатационники ВолгоДона. Сразу за каналом начинаются земли колхоза «Россия». А по другую сторону — поля совхоза «ВолгоДон». Того самого, что славится среди аграриев страны завидными урожаями на поливных землях.

...Три магистрали идут рядом — водная, железнодорожная и автомобильная. Ажурные арки мостов, увенчанные скульптурами ворота шлюзов, линии электропередачи — поля, зеленый пышный ковер. Реальная поднятая целина, о которой когда-то лишь мечталось. Если смотреть на канал с самолета (а мне приходилось не раз), он похож на казачью саблю, разрубившую пополам эти степи. А еще — на казачий лампас, только не малиновый, а голубой.

У хутора Ляпичева — там, где изливается в Цимлянское море задумчивая речушка с красивым и звучным именем Царица, есть на крутоярье обелиск из красного кирпича. Знает он дожди и ветры, зной и стужу, этот немой страж, которому никогда не суждено покинуть скорбный свой пост. Забредет сюда случайный путник, увидит безымянную могилу, прочтет высеченные на камне два слова: «Русский солдат» — и долго будет стоять в раздумье.

С самой весны, едва сбросят окрестные курганы побитое снежное покрывало, сбираются сюда несметные косяки чаек. Порыжевшие от прошлогодней травы, изрезанные балками берега, еще не успев нарядиться зеленью, уже щедро дарят людям лазоревые цветы — бледно-голубые, словно морские дали, желтые, как чистейший песок на морском берегу, и ярко-красные, будто кровь, пролитая здесь безымянным солдатом.

Его зовут безымянным, а мне не хочется считать его таким. Я знаю: в этих местах погиб Володька Вышкворцев, парень из нашей Морозовской станицы, крестник Коли Руднева. Володька и родился здесь, в окопах у хутора Ляпичева — осенью восемнадцатого, и погиб в этих местах спустя двадцать четыре года — осенью сорок второго. В долгом своем путешествии я был на родине Коли Руднева — в Люторичах. А теперь пришел на твою родину, милый мой сверстник, товарищ юности, и на твою могилу. Горька наша встреча, и я намного старше тебя сейчас…

Молчат камни, молчит река — тихая, мелкая, хрустальная Царица, некогда давшая в устье своем имя большому городу — нынешнему Волгограду. Ни единого кустика на берегу, ни единого деревца. Только степь, море и чайки вдали...

Легендарна земля в этих краях — скупая, суровая, с горячими ветрами, не стихающими с весны до осени, с метельными вьюгами от ноября до самого марта. И каждая пядь здесь — живая история.

За Ляпичевым разъезд Ложки. Два кирпичных домика, садовая куща посреди полынной степи. Здесь мост через Дон. Точнее, мост через море: оно еще узковато в этих местах, не то что ниже, около Цимлы. Мост новый. А рядом — остатки каменных быков прежнего моста. Того самого, что взорвали белоказаки в восемнадцатом году, когда пытались задержать армию Ворошилова, пробивавшуюся из Луганска на помощь Царицыну. Специалисты утверждали тогда, что для восстановления моста потребуется полгода, но ждать было нельзя. И мост был восстановлен через две недели — вопреки инженерной науке. Строили его простые плотники, разбирая вагоны для настила, днем и ночью при кострах. Не спали женщины и дети — они тоже помогали красноармейцам.

Когда разливалось Цимлянское море, нужно было навести новый мост. А опоры старого, что восстанавливали когда-то ворошиловцы, оставили как памятник.

Но вот и река Чир. Она здесь совсем не такая, как в своих верховьях — у Боковской. Там ручеек, а здесь настоящий морской залив с катерами и теплоходами. Крутые берега, извилистое русло и — пески, пески по всему левобережью. Отмели — жирует на них рыба...

Еще не было моря, и Чир являлся частенько пересыхавшим в летнюю жару притоком Дона. Наступали на него берега. В хуторах Паршине и Караичеве с весны по самые окна засыпало песком куреня. В одночасье исчез старый пруд, что с давних пор славился карпами. Бесплодными, горькими от полыни становились плодородные земли. А пески все ближе надвигались на Чир, и, казалось, уже нельзя было их остановить. И тогда люди отступили — переселились на правый, более высокий берег. Перевезли куреня со скарбом, амбары, скотные дворы. Только надолго ли? Через год и сюда уже заносило целые тучи мертвого песка...

Тогда-то и приехал в эти места агроном Григорий Федорович Жуланов. Приехал, чтобы спасти Чир, остановить пески. Вовсе не случайно избрал это место для своего опорного пункта Всесоюзный научно-исследовательский институт агролесомелиорации.

Еще до Жуланова здешний колхоз не раз пытался приостановить гибель своих полей. Расходы были немалыми, а результат — ничтожным, почва еще больше приходила в движение. Выдувало посевы ветрами, заносило окрестье пыльными бурями.

Жуланов не пошел по пути своих предшественников. Он рискнул принять необычное решение — оставить супеси в покое, сделать их залежами. Впрочем, «оставить в покое» — это не совсем верно. Он решил вырастить на них лес. На полосах, вспаханных плантажным плугом, высаживалась сосна. Гектар за гектаром отвоевывал упорный человек у песков. Терпеливо искал наиболее выгодные породы сосны, акации, ясеня, фруктовых деревьев, кустарника. И пески остановились. Зеленый заслон преградил им наступление на реку. Целых две тысячи гектаров занимает теперь обливский лес!

А еще — донские арбузы. Я видел, как грузили их в вагоны на разъезде Паршин. Отборные, тяжелые — каждый едва не в полпуда весом, а нередко такие, что в городскую авоську вряд ли уместятся.

Опорный пункт Жуланова — как оазис в степи. Надрывается мотор у газика — никуда не уйти от песков. Мелкой пылью покрыты придорожные лесные полосы, въедливый песок пробирается за ворот рубашки, набивается в карманы. Можно свернуть с дороги к Чиру, отряхнуться и искупаться, но... От песка не уйдешь, он снова и снова преследует тебя.

… В знойном мареве выросли очертания нового высокого элеватора, а за ним показался и город — Суровикино. Я не был здесь с войны, и глаз сразу схватывает перемены: вместо полуразрушенных домиков — большие строения из белого кирпича, сосновый парк на окраине, асфальт на главной улице, уютная гостиница с рестораном «Колос»... В минувшую войну Суровикино — тогда еще поселок — стоял на пути танкового полчища Манштейна, рвавшегося на выручку гитлеровцам, окруженным под Сталинградом. Остовы труб да обугленные стены оставались от поселка. А теперь — зеленый город.

Суровикино не только город, но одновременно большой совхоз. Он так и зовется: «Суровикинский». Есть свой молочно­консервный комбинат, овощеконсервный завод. Так что продукцию не приходится возить за тридевять земель — ее тут же, на месте, перерабатывают.

Я не задерживался в Суровикино — торопился до сумерек попасть в Нижний Чир — не город, но пристань, одну из самых крупных на Цимлянском море. А от Суровикино это километров сорок. За время путешествия, впрочем, приходилось видеть мне и короткие, и долгие километры. Не километрами мерил дорогу, а тем, что было в пути интересного. И конечно, всю дорогу казалось, что мимо чего-то очень интересного проехал, не заметив и даже не разглядев...

Нижний Чир был когда-то известной на Дону станицей. Впрочем, место, где прежде она размещалась, теперь затоплено. Казачьи куреня перебрались на взгорье.

В Гражданскую белый генерал Мамонтов объявил НижнеЧирскую второй столицей Дона (первой был Новочеркасск). И тогда беспартийный казак Парамон Самсонович Куркин организовал в окрестных хуторах «Красную армию НижнеЧирской советской республики». Два дня продержалась республика — пришлось под натиском белых отойти к Царицыну. Одним из первых в стране Куркин заслужил высший тогда советский орден Красного Знамени, а командарм Ворошилов наградил его собственным биноклем.

После Гражданской войны Парамон Куркин создал в станице коммуну, а потом колхоз «Красный Дон», был председателем сельсовета. В Отечественную ему было уже под семьдесят, а все-таки пришел к военкому проситься на фронт. Отказали, конечно. Но подошли к Дону немцы — организовал ополчение и пришел с ним в казачий корпус Селиванова. Шесть орденов и медалей заслужил на фронте гвардии майор Куркин. Войну он закончил в Вене.

Казачья Атлантида
Как-то осенью, рассказывали мне, шальной шторм на Цимле начисто срезал высокий мысок у Красноярской станицы. Рухнула в пенистые воды земляная громада, и обнажился нежданно-негаданно старинный клад: бутыль, запечатанная смолой, да позеленевшие монеты.

Был в старину у казаков обычай: рождался сын в семье — зарывали глубоко в землю сосуды с молодым вином, держали их до свадьбы наследника. Суждено было пролежать той бутыли лет, почитай, двести. Давно загустело вино, в нектар превратилось. А вот монеты оказались постарше, времен Византии. Видели хозяева тех монет не рукотворное море, а иссушенную зноем степь и орды кочевников, рвавшихся к границам Киевской Руси. Видели и могучую крепость Саркел — «Белую Вежу». Ту самую, что называют ныне «Хазарской Атлантидой».

Когда строилось степное море и станицы переселялись на новые места, мне тоже довелось своими глазами видеть в здешних местах руины легендарной хазарской крепости, что больше тысячи лет стояла на донском берегу. Археологи раскопали ее, чтобы рассказать людям о прошлом, а потом — навсегда отдать морской стихии.

Давно обжились станицы на новых местах. Теперь они не просто донские, а еще и приморские. И у каждой свое, непохожее на других лицо. Жаль старые куреня, но новые все под шифером или жестью, традиционно украшены деревянной резьбой, а вместо железного петуха на крыше — непременно телевизионная антенна. Много солнца, много света, и степь уже не голая, а с перелесками, рощами.

...Слева по борту — станица Пугачевская. Многострадальная, трижды переселявшаяся с места на место, мятежная станица, из которой вышли и Пугачев, и Разин. Но родился ли Разин именно в этой станице — документами вроде бы не доказано. Известно лишь, что в Зимовейской (так называлась тогда станица) он был домовитым и влиятельным казаком, ходил отсюда на богомолье в Соловецкий монастырь. Посылали его казаки и с посольством в Москву — говорить с царем об их нуждах. И в поход «за зипунами», на Волгу и Каспий уходил Разин из Зимовейской. В тот самый поход, что утвердил в народе его известность и сделал позже вождем крестьянского восстания.

Спустя столетие из Зимовейской станицы вышел Емельян Пугачев. В старой бывальщине говорилось: «Иные думали, что Пугачевто и есть Стенька Разин. Сто лет кончилось, он и вышел из горы... Стенька — это мука мирская...»

Будто грозная буря, прошли пугачевцы по Дону и Волге, по далекому Яику и оренбургским степям, расправляясь со своими притеснителями, дворянами и помещиками. Доставалось и многим другим, в том числе и мало в чём повинным… В поимке опасного для самодержавия бунтаря участвовал сам Суворов. Но в благодарной памяти народной они остались оба…

Добавлю, что, когда Пугачев ушел на Урал, жена его, Софья, продала свой курень казаку Есауловской станицы Еремею Евсееву и тот перевез его на новое место. Тем не менее донской атаман Сулин повелел «для возбуждения омерзения к Пугачеву злодеянию» дом сломать, вернуть его на прежнее место и сжечь, пепел развеять по ветру, а место посыпать солью, окопать рвом и оставить «на вечные времена без поселения». Саму же станицу Зимовейскую перенесли на противоположный берег Дона и переименовали в Потемкинскую.

Столетие спустя после Пугачева из станицы Зимовейской (тогда уже Потемкинской) вышел Василий Генералов, сподвижник старшего брата Ленина, революционернародоволец. Вместе с Александром Ульяновым он участвовал в покушении на царя и вместе с ним приговорен к смертной казни.

Уже в советское время Потемкинскую по просьбе станичников переименовали в Пугачевскую. И снова — уже в третий раз — перебралась станица на высокий левый берег, теперь уже моря….