|
Владимир Семенович МОЛОЖАВЕНКО (1924—2012)
Владимир МОЛОЖАВЕНКО
Вёшенское крутоярье Проходят годы, но не зарастают старые окопы — плохо приживается на песке трава. Перемешан желтый песок со ржавым металлом, потому как ни одна лихая година не обходила его стороной — исхлестан он дождями, орошен кровью, слезами и казачьим потом. Всегда называли Тихим большой равнинный Дон — наверное, за своенравный еuj характер. Тихая вода с отраженным небом, домами, крытыми камышом и чаканом, распростертыми крыльями птиц, пламенем войны... Но таится еще в названии этом и большая человеческая буря, бушевавшая на его берегах. Отголоски этой бури и сейчас еще можно услышать в станице и окрестных хуторах. И конечно, увидеть свидетелей жизни и трагедии Григория Мелехова — людей, знавших его, и места, до боли знакомые нам по шолоховским книгам, и эту неоглядную степь под низким донским небом, по которой с утра до ночи казакуют горячие шальные ветры. О чем шумят на ветру израненные тополя? Может, о том, что не помогли найти верную дорогу Гришке Мелехову? Или печалятся про то, что не укрыли от бандитской пули Васю Дубинина? Жил такой мальчишка-непоседа в станице. Гонял за бандой изменника Фомина, бывшего начальника Вёшенской милиции, заслужил браунинг в награду и уже собирался в школу красных командиров, да не успел: под хутором Каргиным попал в плен к бандитам. Фомин чин ему сулил, к себе приглашал, а Вася словцо крепкое кинул ему в лицо. Повели мальчишку на расстрел — он скинул шинель и бежать от пьяных конвоиров. Догнали, зарубили... Круто замешивались в ту пору казачьи судьбы, и долго бушевал еще Тихий Дон. Сверстница Васи Дубинина — Ксения Емельяновна Бокова показывала мне горестную справку из станичного архива: с марта по август 1921 года на Верхнем Дону от рук бандитов погибло более двухсот сторонников народной власти. Самой Ксане в тот год едва исполнилось шестнадцать, а она уже была секретарем ревкома в Еринском хуторе. Отец ее служил у Ворошилова, а дядька белой сотней командовал. Попал отец к шурину своему в плен и полсотни шомполов получил. Время было такое, шел брат на брата... И Васю Дубинина, и Ксану Бокову знал Михаил Шолохов не понаслышке: довелось служить с ними в одном продотряде. О тех днях вспоминал писатель в своей биографии: «Долго был продработником. Гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 22го года, и банды гонялись за нами. Все шло как положено. Приходилось бывать в разных переплетах...» Сдержанно не упоминал писатель о том, как однажды попал в плен к махновцам и не расстреляли его только по малолетству. Пройдет более полувека, и летом 1974 года Шолохов обронит в беседе с коллегами по перу такие слова: — Войну я видел с детских лет, немного знаю, что это такое... Он традиционно скромен и никогда не любил говорить о себе. Нет, Шолохов не просто знает войну и не был просто очевидцем тех грозных дней — она огнем прошла через его душу и глубоко ранила сердце, прежде чем суждено было появиться на свет «Тихому Дону». ...Бывало ли с вами такое: приедете впервые в незнакомый город, станицу или село, ходите по улицам, беседуете с людьми и начинаете вдруг чувствовать, что вам знакомы улицы эти и сами люди и что вы не раз уже встречались с ними. Начинаете вспоминать когда, где... Ну конечно, на страницах «Тихого Дона», «Поднятой целины», «Судьбы человека», нового романа о тех, кто сражался за Родину, и всех неповторимых донских рассказов, написанных человеком, живущим в этой вот станице. Улица Шолохова, 62. Здесь, на крутоярье возле самого Дона, в зеленом доме с мезонином и скрипучими порожками, окруженном густым фруктовым садом, живет писатель. Рыбацкие лодки у берега — он любит удить сазана. Видавший виды газик. Шолохов объездил на нем не одну тысячу километров по Дону, Хопру, Медведице и даже по казачьей реке Урал — с ружьем и патронташем, а еще, и прежде всего, с карандашом и пачкой бумаги в полевой сумке. Он всё пишет карандашом — мелко, быстро, и только Мария Петровна — жена его и добрый ангелхранитель — может потом расшифровать текст. Днем — если писатель не на охоте или рыбалке — ему не дают писать: люди знают, что Шолохов каждого выслушает, посоветует, поможет, и не берегут дорогого для него времени, идут со своими заботами в этот дом. Приходится нередко работать ночью — об огоньке в мезонине, что не гаснет до утра, столько написано нашим братом, журналистами и литераторами. Вёшенская — станица древняя. Утверждают, что название ее пошло от вешек — вех на большой дороге, что вела из Москвы на Кавказ. Да и по простому зовут ее ласково Вёшками. При всей своей мировой известности, связанной с именем Шолохова, станица не стала городом. И хорошо, что не стала. Случись это, она наверняка потеряла бы не только свою притягательную силу, но еще и тот неповторимый облик, что известен нам по страницам «Тихого Дона». Правда, покрылись асфальтом центральные улицы, шеренгой выстроились столбы электрического освещения, оделся в камень некогда обрывистый спуск к Дону, украсилась перилами набережная. Но всё же утром меня будили в гостинице разноголосые петухи в соседних дворах и лениво мычавшие коровы, которых торопили в стадо, и еще — рокотали где-то совсем рядом самоходные комбайны, тракторы, а с другой стороны шлепали по воде уключины — у рыбаков тоже начинался рабочий день. С трех сторон подступили к Вёшенской пески. И все-таки станица, которой сулили прежде, что она вся будет засыпана песком, не только преградила путь стихиям, но еще и сама стала зеленым оазисом. За широкими кронами тополей, дубов и вязов на улицах не видно домов. Мне показывали на окраине дуб, который, по преданию, посадил на горючих песках еще какой-то татарский хан. Посадил, чтобы отметить место, где закопал клад. Не раз, случалось, приходили к дубу казаки, прихватив лопаты да кирки. Знали понаслышке, что надо отсчитать пятьсот шагов от дуба, чтобы зазвенели под лопатой чеканное золото да бриллианты. Только вот в какую сторону шаги считать, не ведали толком. А клад без труда можно разглядеть — куда ни посмотри от старого дуба: на север ли, на юг, на правую или левую руку, везде он, вешенский клад, шумит зеленой хвоей, золотом стройных стволов отливает. Сосна и дуб тянутся к небу, притоптав ногами бугры, по которым испокон века перекатывались черные бури и, бывало, подступали к самому Дону, отнимали силы у реки.
Первые посадки сосны на вешенских песках относятся к 1905 году. Пионером в этом деле был местный учитель Степан Андреевич Кондратов. От его посадок сохранились с десяток гектаров соснового бора, не имеющего себе равных по высоте и красоте на всем Верхнем Дону. Сейчас бор занимает уже сто гектаров. Сосна остановила пески. В лесах этих — заказник, охота на птиц и зверей строго-настрого запрещена. Здесь уже и лоси появились. И степные речки, оскудевшие было так, что в устьях не стало воды, ожили. Донская пойма у Вёшек — сплошь живописные по красоте места, с остроумными названиями. Например, озеро Клешня — по очертанию берегов оно похоже на рачью клешню. А берега Черного озера так заросли камышом, что вода в нем кажется темной. Урочищам народ присвоил такие имена: Черная поляна, Девичья поляна, Горелый лес, Золотая яма, Алешкин перелесок, Костыль, Тюремка... Видно, они названы так неспроста — наверняка с каждым из них связана романтичная легенда, и не докопались еще до них фольклористы, хоть и давно уже поднята в здешнем краю целина... Тех, кто поднимал целину и с кого писал потом Шолохов своих героев, я тоже видел в станице. Мне посчастливилось попасть сюда как раз в один из дней, когда в местном Дворце культуры чествовали колхозных первопроходцев. Я немного припоздал, но зато увидел, как подкатил к парадному входу газик, вылез из него рослый седой мужчина с флотской выправкой и сразу попал в объятия казаков. — Жив, чертушка! Это был Андрей Плоткин. Он же Давыдов из «Поднятой целины». Он же бывший матрос, а потом рабочий Путиловского завода и двадцатипятитысячник, делавший, как сказал Шолохов, «колхозную революцию» в Вёшенском районе. Он специально приехал в станицу из Ленинграда, где живет сейчас. Я не знаю, о чем думал Плоткин, встретившись после долгой разлуки с друзьями, но заметил скупые слезы у него на глазах. Наверное, виделся ему тот давний казачий сход на станичном майдане, и вспоминал он, как люди тянули наутро за налыгач быков на общественный баз, а еще звенел в ушах выстрел из кулацкого обреза. Нам все это известно по роману Шолохова, а для Плоткина — пережитое, выстраданное, свое... На этом вечере выступали старые и молодые колхозники. А потом дали слово Плоткину. Помните знаменитый «бабий бунт» возле амбара, когда у Давыдова хотели отобрать ключи? Шолохов не выдумал эту сцену. Такой эпизод действительно имел место, и гость о нем вспомнил. — Наверное,— говорил он,— сидят здесь и те бабоньки, что в хуторе Гороховка мне спину кулаками перекрещивали. Нежно они меня ласкали! Ладно, выдержал бушлат, а то и по сей день носить бы мне отметины. Да я не в обиде, нет. — И под смех зала добавил: — Даже рад, если моя спина, приняв в себя злость собственника, освободила в его душе место для зерен коллективизма... И уже серьезно: — Слушал я всех вас и думал: в чем главное наше завоевание? Межи распахали? Да! Заменили волов тракторами? Да! Построили школы, больницы и детские сады? Да! И еще водопровод. Много успели. Но самое главное — научили человека чаще говорить «наше». После вечера организовали концерт, а Плоткин с друзьями ушел к набережной, и долго еще слышалось в теплой ночи: «А помнишь?..» Я пошел за ними, вслушивался в беседу, видел, как огоньки цигарок вырывали из темноты лучистые морщинки на выдубленных лицах... — А помнишь, как обоз охраняли? Две берданки, чтоб страху нагонять, и обе — без курков... — А помнишь, электричество у нас было только до десяти вечера? Приду утром к Шолохову — а у него стекло в лампе закопчено, керосина, значит, нет, опять до петухов писал, читал... — А помнишь, как Шолохов перед Сталиным за нас вступился? Не напиши он тогда в Москву, плохо пришлось бы станичникам. Они говорили еще о многом, и было что вспомнить: знавали они не только Давыдова, но и острого, как клинок, Нагульнова, и нескладную Варюхугорюху, и лукавого Щукаря. А еще красивую, страшную Лушку и затаившегося Островного, и старого кузнеца Шалого, что был себе на уме... Хоть и под другими именами, но знали всех лично и вот так же, наверное, дымили с ними цигарками — лицом к лицу. Между делом вспомнили и такой курьезный случай. Уже после Великой Отечественной построили по просьбе Шолохова в Ростове на заводе «Красный моряк» катер для вешенской переправы. Когда катер был уже готов, назвали его ростовчане на свой страх и риск «Дед Щукарь». А вешенское начальство запротестовало против такого легкомыслия и телеграфом потребовало более делового и романтичного, на его взгляд, наименования: «Быстрый». Ростовчане подчинились, но на спасательных кругах, то ли случайно, то ли намеренно, осталось имя незадачливого шолоховского героя. Так и ходил катер, пока сроки ремонта не подошли. Тогда уж закрасили. А наверное, зря… А как, например, не побывать в станичном театре казачьей молодежи? Театру этому пошел уже четвертый десяток лет. Сам Качалов называл этот театр «собратом по искусству». Первым спектаклем шла в нем, конечно, «Поднятая целина», и Шолохов не только внимательно читал инсценировку, но и заранее знакомился с костюмами артистов, оглядывал декорации, что-то попутно советовал. В войну театр был сожжен фашистской бомбой, пришлось отстраивать его заново. Я попал на репетицию казачьего хора. Бородатые и безусые хористы разучивали новую песню, написанную директором Дома культуры Петром Крамсковым. Песни здесь пишут многие, частенько и такие, что становятся известны всей Донщине. Уехал недавно из Вёшек на работу в Морозовский район учитель Петр Косоножкин, сложивший знаменитые песни «Сторонушка, сторонушка», «Колхозная величальная», «Донская моя сторона». И конечно, в репертуаре хора — старинные казачьи песни. Я вспоминал Ремарка, писавшего в «Трех товарищах»: «Мы услышали хор донских казаков. Это была очень тихая песня. Над хором, звучавшим приглушенно, как далекий орган, витал одинокий ясный голос. Мне показалось, будто отворилась дверь, вошел старый усталый человек, молча присел к столику и стал слушать песню своей молодости... Пение, постепенно затихая, растаяло наконец как вздох...» А потом хор сыграл еще «Пчелушку» — ту самую, что напел для него Шолохов. Маршировали на месте, будто осиливая воинский путь с озорным напевом. И плескалась в этом напеве, брызгала солнцем река, кружилась лукавая пчелушка, шутила с бесстыжей купальщицей, вспоминая которую уходили казаки воевать, и наступала на радость печаль, делая радость пронзительной, невозможной...
Но пора собираться в путьдорогу, в направлении города Серафимовича, бывшей Усть-Медведицкой станицы. Можно ехать по воде — станичники не нахвалятся берегами. Говорят, это — любимые шолоховские места. Кто из-за границы к писателю приезжает, или просто друзья гостят — обязательно на уху на Дон или к Хопру везет. Меня потянули другие дороги — по правобережью. Пыльные, немощеные, разбитые... и тоже шолоховские. Нужно ведь и на хутор Татарский, и на Гремячий Лог поглядеть, как же обойтись без этого...
Ищу мелеховский курень...
В тихий полуденный час доносятся с плеса голоса двух невидимых певцов, тягуче и протяжно выводят они: «Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?» Я присел передохнуть под раскидистыми ветлами на самой окраине Базков и заслушался. Песня была старинная, и пели, судя по хриплым, вроде бы надтреснутым голосам, люди немолодые. Наверное, ее пели еще их деды — неведомо, кто и когда сложил песню. Самих певцов не было видно — все заслоняла левада, и казалось, будто это поют сами тополя и вербы, много повидавшие на веку. Где-то здесь, в Базках, живет будто бы дочь Григория Мелехова, бывшая учительница, теперь уже пенсионерка. И сыну Григория — Еське — уже за шестьдесят, он тоже живет будто бы в Базках, а обличьем — «ажнык вылитый Гришка». Только фамилия у них другая — не было в жизни казака Григория Мелехова, это Шолохов дал ему такое имя. И все-таки казак такой был... — Курень мелеховский ищите не в Базках, а в хуторе Калининском, — напутствовал меня старый казак, партизан Лосев. Но прежде чем отыскать мелеховский двор, я услышал от Лосева историю одного из живых героев «Тихого Дона», подлинное имя которого Шолохов назвал в романе. Речь шла о Павле Кудинове, который командовал известным Вёшенским восстанием. Кудинов попал за границу — вместе с другими — и прислал из Болгарии в двадцать втором году письмо станичникам. Его тогда же напечатала вешенская газета. Писал Кудинов, что обманулись казакиэмигранты и что поняли они, где и у кого больше правды, да поздно: нет у них теперь уже родины, живут на беженском положении. Наверное, дал Кудинов зарок помириться с советской властью, потому как в Великую Отечественную войну не изъявил никакого желания служить в гитлеровском «казачьем войске» Краснова. В сорок пятом, когда пришли в Болгарию советские войска, стойко принял положенную ему за старые грехи кару. После амнистии заезжал в Базки, родни своей не нашел. Поплакал на кладбище и в вешенской церкви, с тем и уехал назад — в Болгарии у него жена, бывшая княгиня Севская. Я видел письмо Кудинова, присланное ростовскому журналисту Константину Прийме. Старый хорунжий вспоминал, как казакиэмигранты читали на чужбине «Тихий Дон», — собирались они, батракиподенщики, по вечерам в сарае, восхищались, спорили, вздыхали над его страницами. «Скажу как на духу: «Тихий Дон» потряс наши души и заставил многое передумать заново, и тоска наша по России стала еще острее...» Наверное, Шолохов взял что-то и у Кудинова, когда писал своего Гришку. Называют еще прототипом Гришки старого казака Харлампия Ермакова — он, как и Кудинов, мучительно долго искал свою судьбу. И не меж этих ли двух холмов, через которые из Вёшек проглядывается хутор Базки, Григорий Мелехов теснил к донскому берегу на поджаром коне скупо улыбавшуюся Аксинью, с «бесстыдно жадными пухловатыми губами»? Раскинулись Базки прямо против Вёшек, там, где Дон выгибается «дугой татарского лука». Наверное, отсюда и название в романе появилось — хутор Татарский. В действительности такого хутора вообще нет ни на левом, ни на правом берегу. Почему же так уверенно советовал мне Лосев искать мелеховский курень в хуторе Калининском? Знатоки творчества Шолохова не дают ответа на вопрос, какой хутор в окрестностях Базков, реально существующий, описал автор и назвал его Татарским. Да и сам Шолохов однажды сказал, что нельзя ставить знак равенства между реальностью и художественным взглядом писателя. Но ведь было же такое место, куда стремилась мысль писателя, куда провожал и где встречал он своих мятежных героев! В Вёшенской и окрестных хуторах знают книги Шолохова не хуже литературоведов и досконально скажут вам, где какое место описано. Так вот, по всем приметам, которые можно отыскать в романе, Калининский — это и есть Татарский. Прежде он назывался Семеновским, а уже при советской власти получил новое название в честь всесоюзного старосты. | |
| Просмотров: 286 | |
| Всего комментариев: 0 | |