Страницы:   1 2 3 4

Из Базков к Калининскому я шел стежкой по-над самым Доном. Места здесь скупые на зелень — пески, меловые проплешины. И вдруг сразу открылся — весь в садах, спускающихся к реке, Калининский. А у самого края, возле меловой горы — саманный курень под взлохмаченной камышовой крышей. Тот самый... Сразу вспомнилось:

«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона».

Подхожу ближе — и вот он, неоглядный простор с крутоярья. Круто сбегает вниз тропинка, и хмурится за зеленой каймой топольков, поднявшихся на россыпи ракушек, сам Дон в широком своем и вольном разливе. А за красноталом плетней уходит вдаль Гетманский шлях, истоптанный некогда конскими копытами, укатанный тракторами и автомашинами. Не взойдет ли сейчас по этой тропке, покачивая коромыслом, Аксинья, обдаст тебя ненароком взглядом черных глаз, вспыхивающих балованным, отчаянным огоньком?.. А может, выйдет из куреня скорбная и мудрая Ильинична и, приглашая в хату, махнет загрубелой от работы рукой?

Нет, не бывает чудес на свете... Давно осиротел курень, и тропка к Дону все больше зарастает — не ходят по ней казачки с коромыслами, незачем: есть водопровод. И лошадей не видно. Промчался на мотоцикле рослый парень в испачканной маслом спецовке — уборка идет. Такой же горбоносый, с лохматым чубом, как у Гришки Мелехова. А может, и фамилия у него Мелехов — нередкая она в здешних местах. И поговорить недосуг — июльский день год кормит. До утра не будут гаснуть огни в поле — нужно сберечь весь хлеб, что полит нелегким потом. И до утра будет тревожить хуторян рокот моторов.

А помните, как писал о Татарском Шолохов?

«Жили, закрывшись от всего синего мира наружными и внутренними, на болтах, ставнями. С вечера... зачековывали болты, спускали с привязи цепных собак, и по немому хутору тарахтела лишь деревянным языком колотушка ночного сторожа».

Не слышал я колотушек, заночевав в Татарском (оговорился, надо было сказать — в Калининском). И замков не видел: нет их на бригадном дворе, отказались от них колхозники еще несколько лет назад. Незачем и некому воровать — пусть входит путник в каждый дом, ему всюду будут рады и примут как гостя. Помните, мечтал Бунчук: «Когда-нибудь по этой земле будут ходить счастливые люди...»

Из Калининского я ехал на попутных газиках от одного хутора к другому — по следам шолоховских героев, У неприметных этих хуторков, похожих будто бы внешне один на другой, есть неповторимое своеобразие.

В Рубежном я без труда отыскал дом Якова Фомина — пятисотенный, с антресолями — хозяин он был крепкий. В девятнадцатом году Шолохов прожил в этом хуторе почти три месяца, и, как вспоминал, они с Фоминым часто вели «горячие споры на политические темы». Замечу, шел тогда Шолохову пятнадцатый год — юность вовсе не синоним незрелости.

В хуторе Плешакове сохранились остатки паровой мельницы купца Симонова — по роману мы помним, что находилась она в Татарском. Торчат из фундамента изогнутые железные прутья, ржавая вода в зацементированных углублениях... Отец Шолохова работал на этой мельнице управляющим, а будущий писатель мальчишкой пас здесь индюшат. Это здесь схватились в кровавой драке хохлы с казаками. В семнадцатом году жил на мельнице военнопленный чех Ота Гинц, он был близок семье Шолохова, учился у нее русскому языку. Еще жили здесь Иван Алексеевич Сердинов (прототип Ивана Алексеевича Котлярова), рабочий Валентин (в романе — Валетка) и некий «слесарь, образованный и передовой человек» (нетрудно узнать в нем Штокмана). Все трое погибли от рук белогвардейцев — лучше Шолохова об этом не расскажешь…

Жила, кстати, в Плешакове еще Мария Дроздова, жена белого офицера, гадюка из гадюк. Сердинову доводилась она кумой. Когда вели пленных красноармейцев на расстрел, подбежала к ним, ударила Сердинова винтовкой по голове, ложе винтовки переломилось, а Иван Алексеевич упал. Тогда Дроздова выхватила винтовку из рук стоявшего рядом казака и направила штык в грудь Сердинову. Чем не Дарья Мелехова? Чудом избежавший расправы Евгений Оводоз (он тоже был в толпе пленных) не мог вспоминать о Сердинове без слез... В Вёшенской теперь есть улица Сердинова.

Из Плешакова направился в хутор Кружилин, где родился Шолохов. За деревянной перекладиной — вросший с годами в землю старенький курень, сложенный из самана и крытый соломой. Нынешняя его хозяйка-старушка охотно приглашает в комнаты. Их две — крохотные, аккуратно выбеленные, с низким потолком. В углу иконы старинного письма, на окне вышитый рушник, сухие цветы бессмертника. Пучки трав по углам — душистых, пряных.

Из этого скромного маленького жилища вышел в мир большой человек. Хуторяне хотели было создать в курене музей — паломников-то хоть отбавляй, едут и едут, да Шолохов воспротивился: зачем, говорит, из меня мумию делать, я еще пожить хочу...

И кстати, наверняка остался этот курень самым неказистым в хуторе — вокруг кирпичные дома, клуб красивый, школа-интернат, детсад, больница, пекарня. Даже свой «дворец счастья» есть — зал бракосочетаний.

Хутор Кружилин стоит уже не на самом Дону, а на пересохшей речке Черной — посуху перейдешь русло. Солончаки кругом, песок, но все улицы — в зеленом наряде. Много сил и труда положили хуторяне, чтобы выходить саженцы, сберечь в степном зное и на безжалостных зимних ветрах. Умеют здесь поднимать людей на благое дело. Как осень — снова и снова деревья сажают, сады закладывают. Любят кружилинцы родину свою, хранят, обихаживают.

Да и как не любить ее — красивую в пестром разнотравье, где один лог старается перещеголять другой своим нарядом. Тянется к солнцу в избытке сил шиповник с гирляндами алых гроздьев, раскинулась по балке грузная, с тяжелыми кистями бузина. И еще — желтый лох с непередаваемым маслянистым запахом, густые заросли шалфея, пурпурные маки, — вся долина Черной — сплошь травяные джунгли, красочная лепота...

Там, где Черная впадает в Чир, раскинулась станица Каргинская. Здесь Шолохов учился — еще до Богучарской гимназии. Школа была маленькой, плохонькой. Рассказали как-то писателю про это станичники, и он не остался в долгу: отдал присужденную ему за «Поднятую целину» Ленинскую премию на строительство новой просторной школы, со спортзалом и мастерскими. Пятьсот двадцать казачат учатся в одну смену. А в краеведческом уголке стоит небольшая парта, источенная временем и, конечно, слегка «изукрашенная» многими ее владельцами. Здесь овладевал грамотой школьник Миша Шолохов. После уроков он ловил в Чиру рыбу, водил лошадей в ночное. И первые донские рассказы были написаны им в Каргинской. В декабре двадцать пятого Михаил Александрович похоронил на станичном кладбище отца. Мать погибла от фашистской бомбы летом сорок второго, когда фронт стремительно приближался к Вёшенской...

...И снова вьющаяся лента дороги. Я уже порядком оторвался от Дона к югу, а надо еще хоть на часок заглянуть в Боковскую: станица эта тоже место памятное.

Бывал я здесь с рюкзаком еще до войны, забросила сюда и фронтовая жизнь, уже с солдатским вещмешком за плечами. Помню, обходил тогда морозным вечером сожженные и разбитые дома и лишь на самой окраине нашел землянку, где можно было согреться. Пришлось нам долбить промерзлый насквозь настил дзота, чтобы отломать кусок шпалы и пустить его на дрова для «буржуйки», — жаль было разбирать разрушенный бомбой дом по соседству.

Не отыскал я сейчас и следов той землянки, а вот дом, который пожалели мы доломать, устоял: вернулись из-за Дона беженцы, подновили, он и до сих пор стоит. Тогда я не подозревал, что дом­то этот принадлежал тому самому Половцеву (в жизни — есаулу Сенину). Это он, Сенин, был комендантом суда в хуторе Пономареве, когда казнили отряд Подтелкова. Отступал потом с Деникиным до Новороссийска, но на пароход опоздал. Деникин сбежал, а Сенину пришлось сдаваться в плен. И тогда он под фамилией Евлантьева вступил в Первую конную, дослужился там до командира эскадрона. Вроде бы как Мелехов, но Григорий фамилию не менял, не прятался, не перекрашивался, грехи искупать старался…

Сколько ни виться веревочке, а конец для Сенина в свой срок пришел. Пролез он в следователи особого отдела Блиновской дивизии. Но в двадцать третьем году встретил его невзначай на улице в Ростове станичник, не выдержал — вернул ему прямо на улице полсотни шомполов, полученных в свое время. Судил Сенина трибунал. Перед коллективизацией он все-таки вернулся в Боковскую, даже учителем стал — некому было в школе работать, пришлось допустить. На людях вел себя тише воды, ниже травы, а сам уже сколачивал «Союз освобождения Дона от большевиков». Что из этого вышло, известно по второй книге «Поднятой целины».

Я не мог теперь узнать Боковскую — и не потому, что она отстроилась заново, на пепелище. До войны не было в станице столько фруктовых садов, не тонула она в прохладной зелени. Как в Вёшках и в Кружилине, здесь тоже наступали пески, но были остановлены людьми. Не вдруг и не сразу прижилась здесь питомица севера — сосна. В иные весны раскаленные пески чуть не с верхом заносили, бывало, молодые деревца. Выжили самые выносливые деревья, приобрели они новые качества, приспосабливаясь к зною и ветрам. Все меньше и меньше в этих местах становится песчаный разлив.

В центре Боковской поставили памятник Михаилу Кривошлыкову. В «Тихом Доне» и в истории его имя стоит рядом с Подтелковым. Кривошлыков был с хутора Ушакова на речке Кривой близ Боковской. Я видел дом, где он родился и рос. Ветшают старые селения, недолго, по всему, осталось жить и хутору Ушакову — благоустроенные дома строят на центральной усадьбе…

А за Ушаковым снова пошли места, знакомые по «Тихому Дону». Ягодное — бывшее имение Листницких. Теперь в бывшем барском доме школа. Знаменитая роща, где Григорий учил кнутом паныча. Покосившийся крест под двускатной крышей на развилке... На том, левом берегу — станица Еланская. «Елань» значит чистое место посреди леса, пашня в бору, где все светло, зелено и весело. На этом, правом берегу — хутор Крутовской Усть­Хоперской станицы, родина Подтелкова, председателя совнаркома Донской республики, принявшего смерть в хуторе Пономареве вместе с Кривошлыковым. Шолохов ничего не выдумал в потрясающих своей скорбной выразительностью картинах казни подтелковцев.

Крутовской — хутор побольше Ушакова, и новостроек в нем много. По сути, рядом со старым вырос новый хутор. Но старый курень, где родился и провел молодые годы Подтелков, тоже сохранился. Я еще застал в живых старшую сестру Подтелкова — Анастасию Григорьевну Тютюнщикову. Ей было уже за восемьдесят, а без дела усидеть не могла — помогала по хозяйству внукам. Я назвал себя, сказал, что специально приехал, чтобы посмотреть на курень Подтелкова. Вижу, заблестели огоньки в потухших глазах...

— Смотри, сынок, смотри, где Федюшка­то рос. Не баловала его судьба, а богатырем стал на диво. Когда отец у нас умер, ему только шесть лет было. Взял всех нас на воспитание дед Онуфрий. Он четыре Георгия и четыре медали за храбрость имел и саблю Феде подарил. А еще, так я думаю, храбрости обучил. Как Федюшку­то казнили, собрал дед Онуфрий казаков крутовских, пошел банду Фомина добивать...

От Анастасии Григорьевны услышал я и легенду про тюльпаны. Когда казнили Федора Подтелкова и казаков его отряда, забросали их сырой землей, заровняли так, чтоб и могилы не было видно. А она убралась вся тюльпанами, будто огнем посреди степи заполыхала. Вырвали в ночь палачи цветы, а наутро глянули — цветут тюльпаны пуще прежнего. Приказали лошадьми вытоптать, а они — знай цветут...

Бизония на Хопре
От истоков и до самого устья Дона везло мне на дорожные знакомства, — наверное, потому, что интересные люди всегда в разъездах и «привалами» для них служат дома приезжих и гостиницы. В Усть­Хоперской таким интересным для меня человеком оказался егерь Семен Игнатьевич Бычков, приехавший в станицу по запутанным, как он сказал, фуражным делам. Судя по доброму его настроению, распутать дела удалось быстро, и оказался он не только хорошим рассказчиком, но еще и пригласил меня, оставив рюкзак в доме приезжих, прокатиться на моторке в устье Хопра. Я давно был наслышан про красоты здешних мест и, конечно, отказаться не мог.

Лодчонка у Семена Игнатьевича утлая, неказистая, но — бойкая. Пока я поудобнее устраивался на корме, перескочили мы Дон, и вот уже остались позади Усть­Хоперская и хутор Зимовской, начался медленный, извилистый, весь в зеленой просини Хопер. Бесчисленные затоны с золотисто-желтыми цветами кубышек, с водяными лилиями, будто выточенными из фарфора, с разноголосым щебетаньем юрких птичек в земляных гнездах­норках, которыми сплошь усеяны крутые откосы правого берега. Склоны настолько круты, что могут показаться отвесными скалами, и все-таки на них ухитрились примоститься деревца осины и ракитника, боярышника, бересклета. А на самом верху — могучие дубы и клены. Густой белый туман лежит на воде, и вся река кажется от этого молочной. Там, где утреннее солнце уже прикоснулось лучами к берегу, вода клубится, сквозь легкую сизую дымку проглядывается, будто умытый, весь в росах, заповедный лес.

По обе стороны — непривычные бакены: кол, вбитый в дно отмели, с туго привязанным веником наверху. Глубины здесь невелики, в межень доходят лишь до полуметра. То и дело встречаются песчаные острова — закосы, сплошь заросшие кустами ежевики и дикой малины. И челны, выдолбленные из цельной ракиты, — нигде не встретишь их столь много, как на Хопре; рыбацкие шалаши на берегу. Все это придает реке, и без того живописной, своеобразную прелесть и нетронутую первозданность. Здешние жители умеют ею дорожить, а пришлых — мало: ведь Хопер далеко от всех дорог, добираться сюда несподручно.

Хопер извилист, берега у него столь круты, что, плывя по его течению, то видишь солнце в лицо, то поворачиваешься к нему спиной. Говорят, прежде Хопер впадал не в Дон, а в Медведицу, и несколько раз менял свое русло, пока наконец не стал притоком Дона. На тысячу с лишним километров протянулся он — после Северского Донца это самый большой приток Дона.

Правый берег Хопра крут и лесист, а левый — сплошь пойменные луга, озера, старицы и болота, густо заросшие осокою, чаканом и камышом. Край непуганых уток, гусей и другой дичи. У Даля само название «Хопер» объясняется как «притон диких гусей». Это здесь проходят маршруты весеннего и осеннего перелетов. Стаи, возвращаясь в родные места или направляясь в теплую Африку, подолгу задерживаются на обильных кормами затонах и плесах Хопра.

Старый егерь дымит самокруткой, обжигающей пальцы, и рассказывает мне:

— В сорок третьем Шолохов приезжал домой на побывку с фронта, разыскал дядьку, он тоже егерем служил, а я тогда еще мальцом был, ходили мы втроем двое суток по этим вот местам... Мины кругом, все поразворочено, деревья сотнями вповалку. Смотрю, а у него слезы на глазах: тяжко, что война так над лесом поиздевалась...

Мы долго молчим, прислушиваясь к зеленой песне дубрав. Потом егерь продолжает:

— Он тогда еще крестника своего прислал к нам в колхоз. У него много этих крестников, военных мальчишек беспризорных было. Того Ванюшкой звали.

Детский дом фрицы разбомбили, он и пришел в одежке худой в Вёшки, к Шолоховым забрел, дом-то видный. Михал Александрыч картошку как раз чистил. Время голодное, понятно, пацан есть хотел, он его за стол усадил. Накормил, повел наверх, сел по-татарски на кушетку: «Теперь рассказывай, кто ты и откуда». Выслушал и говорит: «А сейчас — в баню». Бельишко ему нашел, фуфайку с шапкой и записку дал нашему председателю, чтоб в колхоз мальчонку определили. Поставили Ванюшку зерно лопатить, работа непривычная, тяжеловато. Убежал наш Ваня назад в Вёшки. Опять к Шолохову, а тот на фронт уехал. Поплакал с досады, решил было в колхоз вертаться, куда же еще, да и подорвался у самого Хопра на мине... Я когда «Судьбу человека» читал, в газете еще, этого Ванюшку вспомнил...

В утренние часы Хопер выглядит безлюдным. Где-то в лесных урочищах прячутся хутора по берегам; челны на отмелях — оттуда. А вот приворачивает к берегу небольшой баркас со стожком сена, с давних пор косят на левобережье травы и переправляют на правый берег. Катеров и барж почти не видно. Рейсовые катера ходят редко. Вообще же река судоходна километров на триста — вплоть до Новохоперска.

— А знаете, — говорит вдруг егерь, — хоперская пойма что Ноев ковчег. Тут таких животных да птиц встретишь, что в других местах перевелись еще сто, а то и тыщу лет назад. Видите, хохолок из воды торчит, вон, возле камышей... Один исчез, другой поднялся… Это выхухолей семейство…

Я видел на пиджаке у егеря значок с маленьким зверьком. Это и была знаменитая выхухоль. Неспроста зверек попал на герб Хоперского заповедника — нигде в мире, кроме этих мест, не уцелело это одно из самых таинственных и удивительных существ. Пишут, что выхухоль чуть ли не современница ящера.

Мы вошли в лиман, егерь приглушил мотор, стали ждать... Да, здесь действительно обитала семья выхухолей. Маленький зверек с лапами, как у утки, похожий чем-то на пингвина, с хвостом, покрытым чешуей, с красивой лоснящейся шелковистой шкуркой темно-пепельного цвета, осторожно выпрыгнул из воды и, почуяв, что за ним наблюдают, стремглав исчез. Разглядеть его я все-таки успел — маленький пушистый комочек сантиметров в двадцать длиной... На мировом пушном рынке ценится втрое и вчетверо дороже того же бобра. А выжило, как недавно, то есть в семидесятых, посчитали да предположили, семей четыреста, не больше. Прежде выхухоль встречалась чаще, но истребляли ее хищнически, потому как ловля этого зверька была делом доступным и нехитрым. В 1913 году, например, на Нижегородскую ярмарку было вывезено больше шестидесяти тысяч шкурок...

После революции на Хопре был создан заказник, выхухоль постепенно расплодилась, а ныне ее уже отлавливают и перевозят на другие реки области и страны.

На Хопре для этого редкого зверька — настоящий рай. Только меняется с годами режим реки, не той уже становится мало-помалу первозданная среда, к которой привыкла выхухоль, и потому так медленно растет уникальное поголовье. Пытается человек подправить природу, а это губительно сказывается на выхухоли. И, слов из песни не выбросить, мешают зверьку вентеря и мелкоячейные ставные сети, появившиеся на Хопре, губительной ловушкой оказываются... Как бороться с браконьерами, сетует егерь, если в старицах не запрещено орудовать вентерями и сетями?

Мы причаливаем к самому берегу, расстилаем брезент у плеса, чтобы позавтракать. Рядом — ковер алой земляники, попробуй — не оторвешься. Чьи-то следы на песке, отпечатки могучих копыт. Лось? Нет, покрупнее зверь. Это — зубр.

Удивительная эта река, Хопер. Сберегла она крошечных выхухолей и исполинских зубров такими же, какими знал их чуть ли не первобытный человек. Я видел только следы — сам загон, где они содержатся, от берега далековато, в нагорной дубраве. Завезли их сюда наверняка из Беловежской пущи. Спокойные и неторопливые, красавцы эти только считаются безобидными, встреча с ними нередко опасна. Рассказывают, однажды молодой зубр по кличке Мостик одержал в драке победу над вожаком стада Молчуном. И тогда гордый вожак ночью сломал изгородь и ушел к Хопру. Его пытались поймать и вернуть — не удалось. Пришлось звонить в Москву, просить лицензию на отстрел, как ни жалко было…

У работников заповедника главная забота — выводить только чистые породы зубров. Зубрица каждый год приносит по теленку, но если тот окажется помесным — его впоследствии, к сожалению, вынуждены отстреливать. Несмотря на подобные сбои, уникальное стадо медленно, но верно возрождается, воспроизводится.