Страницы:   1 2 3 4

...Солнце взбирается все выше, пора бы в станицу возвращаться. Как раз показалась встречная баржонка. Я прощаюсь с беспокойным егерем, взбираюсь на борт (моторист оказался знакомцем Бычкова), еще раз окидываю взором хоперское Берендеево царство. Неведомо это богатство ретивым курортникам, спешащим на Южный берег Крыма либо в Пицунду... И даже хорошо, что пока неведомо. Беречь бы да беречь этот уголок — погубить проще, а воссоздать невозможно...

В станицу Усть-Хоперскую я возвратился все-таки рано: до прихода катера на Серафимович было еще добрых полтора часа, потому пошел бродить по пыльным улицам. С трех сторон подступили к станице пески, надвигаются уже на левады. И ветры пескам помогают — станица-то на взгорье, всем штормам открыта. Когда-то была поблизости станица Левыкинская, так ее вовсе до крыш засыпало... Станичники сажают много деревьев, но хорошо, если приживется хотя бы одно из пяти. Как ни парадоксально, стоит Усть-Хоперская у самого Дона, а воды не хватает. И колодцы артезианские дают мало, да и вода в них горьковатая, с солью...

Показывали мне в Усть-Хоперской место, где стоял курень мятежного атамана Каледина. Со временем растащили его на дрова… Классовая межа, впрочем, в станице была очень заметной — казаки из верховых куреней служили верой и правдой Каледину и после утверждения новой власти ушли за границу. Был в их числе и легендарный Козьма Крючков, чей портрет — с усами и орденами — помещали в Первую мировую для заманки даже на папиросные и леденцовые коробки. На лубках изображали, как он с одной сабелькой чуть ли не сотню в плен брал.

Но были в Усть-Хоперской станице еще и низовые куреня, где жила беднота. На нее рассчитывал Подтелков, направляясь со своей экспедицией в Усть-Хоперский округ и намереваясь сформировать новые отряды Красной армии. Дойти не удалось, но, как только докатилось в Усть­Хоперскую известие о казни подтелковцев, станичники сами собрали два партизанских эскадрона и ушли в Царицын к Ворошилову.

За околицей, на вершине древнего Чепелева кургана, стоит скромный памятник с красной звездой. Здесь похоронены сподвижники Подтелкова, и среди них первый председатель станичного ревкома шахтер Яков Грачев. Глухой порой были они схвачены обманутыми мятежниками Сердобского полка, выведены за станицу и постреляны. Есть на кургане и еще один обелиск — солдатам сорок второго года, среди которых стояли насмерть в битве с гитлеровцами и донцы.

Известно в станице и об Оресте Говорухине, сыне бедного казака, который вместе с Александром Ульяновым и Александром Серафимовичем участвовал в деятельности народовольцев. После покушения на Александра Третьего Говорухину удалось бежать за границу, Ульянов был казнен, а Серафимовича отправили в глухую северную ссылку.

Не очень они ласковы к людям, земли возле Усть­Хопра, а все-таки крепко держатся за них старожилы, и, кажется, нет для них ничего дороже. Кавалер ордена Славы Николай Расторгуев потерял на фронте руку, да еще и правую. А когда вернулся домой, пришлось садиться за рычаги трактора: не хватало в колхозе казаков, здоровых мужчин... Потому и на комбайне решил попробовать силы. Отговаривали, а он смог, выдюжил. Через несколько лет подросший сын сменил его…

На семи ветрах
Круто вздымается правый берег Дона, и кружится голова от этой высоты, а пароходики внизу кажутся маленькими, игрушечными. Чуть не полчаса пришлось мне взбираться на это крутоярье по старенькой и шаткой, с изгибами и поворотами деревянной лестнице, что ведет от пристани сразу к самому центру города. Отсюда, с высоченного обрыва, можно разглядеть и синеющие луговые дали левобережья, изрезанные оврагами, и темные густые леса за Медведицей, и седой от песчаных заплешин Дон, чистый, будто зеркало, а в нем — опрокинутую меловую гору с маковками-куполами старого монастыря. Тишина и покой царствуют над всей этой огромной голубой долиной, и кажется, будто сама природа подарила ее человеку для отдохновения от трудов. Гуляют теплые ветры над крутоярьем, принося невзначай и не по расписанию дожди и грозы, суховеи и песчаные бури, а бывает, еще и жестокий град. Прошумит над обрывом стихия, опрокинет темную тучу на город, и опять властвует привычная голубая синь...

Кажется, еще совсем недавно на этом вот самом месте стоял, опершись на трость, седой коренастый человек в плаще и кепке, чуть прищуренными, но зоркими глазами оглядывал родные места. Реку, с которой была связана вся его долгая жизнь, степь, которой он никогда не изменял, раскинувшийся широко город, что принял его имя. Художник и борец, наверняка вспоминал Александр Серафимович в такие моменты прежнюю глухомань Усть­Медведицкую и многих тогдашних земляков, тянувшихся к свету. И вставал перед ним не только в мечтах, но уже и наяву похожий на сад город, созидавшийся на месте бывшего медвежьего угла. И еще думал старик о рукописях, от которых оторвался на час­другой, чтобы прийти к этому обрыву и свидеться с милым с самого детства Доном...

Александр Серафимович Попов уехал из Усть­Медведицкой в 1883 году в Петербургский университет с большими надеждами, а вернулся на родину через семь лет под гласный надзор полиции… Вернулся, уже побывав в ссылке, став революционером и получившим первую известность писателем, сделавшим свое отчество литературным псевдонимом. Свои лучшие произведения создавал он в течение почти шестидесяти лет, в основном здесь, в Усть­Медведице, где, несмотря на «глухомань», в свое время бурно кипели классовые страсти, через которую прогремели две войны…

Одна из крупных улиц в городе носит имя Михаила Блинова — старшего урядника казачьего имени Ермака Тимофеевича полка. Он провозглашал советскую власть в Усть­Медведице, формировал здесь конницу, командовал под Царицыном полком. О нем еще и поныне можно услышать песни и предания в станицах на Медведице. А неподалеку улица Филиппа Миронова, командарма Второй конной, третьим в стране удостоенного высшей тогда государственной награды — ордена Красного Знамени и золотого революционного оружия. Из этих мест и герой из героев — устьмедведицкий казак Константин Недорубов.

Я провел несколько часов в маленьком доме, где Серафимович прожил свои последние годы. Сейчас здесь музей. Заботливо охраняется сад, посаженный писателем, сарайчик со столярным верстаком, где любил он мастерить в свободное время. В рабочем кабинете его — сама простота: скромный письменный стол, простенькие книжные шкафы (кстати, мебель тоже сделал он сам). Личные вещи писателя — черный шерстяной костюм, известный нам по фотографии последних лет, белая сорочка с отложным воротником, черная суконная кепка. Гитара, на которой писатель иногда играл. Коньки, на которых любил зимой кататься по Дону, мелкокалиберная винтовка.

В последние годы жизни писателю трудно было, как прежде, совершать далекие прогулки, — он приходил к обрыву над Доном, где стоял когда-то домик его родителей — Серафима Ивановича и Раисы Александровны — и где прошло его детство. Когда нездоровилось — подолгу сидел у окна своего кабинета, откуда видно все Задонье. Видна и дорога, что уходит вправо, — по ней он впервые уезжал, по ней и всегда возвращался… Еще дальше, к югу — этого уже не увидишь простым глазом — горы, море, Кубань и та самая дорога «между морем и горами», о которой рассказал Серафимович в классическом «Железном потоке»…

Господствующая высота
В излучине Дона, от Серафимовича до самого Калача, осталось еще много старых, затравевших, осыпавшихся окопов. И всюду — обелиски, ухоженные и безымянные, нет им счета. Шесть долгих месяцев в 1942 году не утихали бои в излучине Дона. Немного можно найти на земле таких небольших по военным понятиям плацдармов, как Клетский, — весь он был десятки раз вспахан и перепахан снарядами и минами.

Когда фронт ушел на запад, не оставалось здесь ни кустика, ни деревца, лежала мертвая, безжизненная земля, и не хватало снега, чтоб прикрыть ржавый металл, сеявший смерть; не было дорог и пашни, потому что их сплошь отняли минные поля, опоясанные колючей проволокой; не было ни одного дома, потому как все жилые и нежилые постройки пошли на дзоты и блиндажи. В первую мирную весну нельзя и негде было сеять хлеб: возвращались из эвакуации казаки и долго еще хоронили на станичном погосте детей, подрывавшихся на минах.

И еще рассказывали мне о том, как в августе сорок второго выручил наших солдат крохотный, неприметный родничок, что возле самого Дона. Силы у немцев было много — тьматьмущая, и всё танки, самолеты. Улицу за улицей приходилось оставлять врагу. Три дня держались красноармейцы — без хлеба, без воды, не было уже таких, кого миновали бы осколок или пуля, из сил выбились, а все-таки не сдавались. Под вечер третьего дня замешкались фашисты, а нашито этим и воспользовались. Обмыли возле криницы раны, с силами собрались да и двинули напролом ночью в атаку. Сбросили с высотки гитлеровцев и уже не отдавали ее, пока не ушел отсюда последний фашист.

Родник возле Клетской зовут еще «сестринским» — наверное, в память о безвестных медсестрах, спасавших воинам жизнь. Холодная хрустальная вода ломит зубы. А над ним скромная высотка — та, что задержала наступление врага. Тогда, в сорок втором году, она звалась просто высотой 115,2, теперь носит имя Одиннадцати героев. Одиннадцать имен высечено на обелиске — их установили юные следопыты из местной средней школы. И одиннадцать улиц в станице носят имена тех, кто до последнего патрона сражался на этой господствующей над окрестными местами высоте. Еще и сейчас встретишь здесь следы памятного боя: источенные ржавчиной обрывки пулеметной ленты, позеленевшие гильзы... Одиннадцать человек держали в руках высоту — десять солдат и двадцатилетний лейтенант из Баку Михаил Карибов, а фашистов было триста. И все-таки враги не прошли.

Тогда, осенью сорок второго, военный совет 21й армии, оборонявшей Клетскую, посмертно представил Карибова к высшей награде, а семье послали похоронку. Но Карибов остался жив. После войны он приехал в Клетскую, поднимался на эту высоту, отыскал окоп, где был тяжело ранен и, истекавший кровью, захвачен гитлеровцами, увезен в концлагерь. Потом был дерзкий побег из фашистской неволи, была украинская женщина Пелагея Петровна Борлова — родная тетка знаменитой на всю страну трактористки Паши Ангелиной. Она укрывала его в погребе, а потом указала дорогу к партизанам.

Когда кончилась битва за Сталинград, в Клетской не оставалось практически ни одного уцелевшего дома. Нелегко в это поверить тому, кто увидит нынешнюю станицу — теперь рабочий поселок Клетский. Все отстроилось заново и добротно, в таком же отличном порядке, как прежде. С самого своего основания станица строилась на сваях, своеобразными «клетками», а потом такими же «клетками» переселялась на незатопляемые места подле той самой меловой горы, что именуется высотой Одиннадцати героев. Улицы в станице строгие, прямые, как на шахматной доске, не найдешь здесь закоулков и закутков.

Станичники сберегли облик старых своих куреней в два этажа, с зимней и летней половиной, с крылечками, с резными ставняминаличниками, с погребами­выходами на левадах, с плетнями вместо заборов. После освобождения станицы кого только могли, даже женщин, посылали в Кировскую и Архангельскую области на лесозаготовки, везли вагонами лес до Арчеды, а потом на коровах в Клетскую. Тогда на коровах и пахали, и грузы возили, да еще и кормились от них. Казалось, война смела все живое, а люди вернулись на родные пепелища, чтобы жить, и даже кресты на родительских могилах поставили новые...

Именно здесь, неподалеку от Клетской, где каждая пядь земли не просто помнит, но и до сих пор хранит самые убедительные следы всего, что там было, начались летом 1974 года съемки многосерийного фильма «Они сражались за Родину» — по шолоховскому роману. На донском берегу вырос необычный хутор — ни один дом не имел позади четвертой стены. Это была всего лишь декорация, возведенная киноэкспедицией Сергея Бондарчука, но со стороны она производила впечатление жуткое и безотрадное: словно повеяло дыханием минувшей войны...

В один из съемочных дней объявили перерыв на короткий отдых, и уставшие артисты прилегли тут же, на прибрежном меловом откосе. Главный оператор Вадим Юсов, почувствовав под головой твердый предмет, подумал, что это камешек, и хотел отшвырнуть его, но не тут-то было. «Камешек» не поддался. Юсов обернулся и побледнел: из земли торчала ржавая фашистская мина... Вызвали взрывников. Через несколько минут над тихим Доном раздался взрыв.

Съемки продолжались. Но горестно сознавать, что здесь оборвалась жизнь Василия Макаровича Шукшина…

На Сталинградском направлении
И снова пылит дорога — от Качалинской до Калача я добираюсь по зеленому и пыльному левобережью. Степь, без края и без начала, вплотную подступает к полноводью. Озорует по ней горячий ветер, шелестит в береговых зарослях темно-бурыми шишками рогоза. Удивительное это растение — рогоз. Встретишь его и в тропиках, и на студеном Севере и не спутаешь с другими. Помнится, мальчишками по весне мы выискивали молодые побеги рогоза, чтобы полакомиться сладким корнем. Став постарше — плели из него коврики и корзинки. В станице у нас крыли рогозом крыши, вили налыгачи для быков. А колосья его украшали цветочные букеты. Если же набить рогозовым пухом подкладку пальто или пиджака — в воде не утонешь, лучше любого спасательного пояса...

Правобережье сплошь изрезано оврагами, балками, а на левом берегу — песчаный разлив, густой, тяжелый, — теснит он Дон дюнами, а по весне, когда гуляет полая вода в долине, отступает, чтобы летом, будто исподтишка, снова подобраться к реке. Многими годами, десятилетиями продолжается это единоборство, а Дон все же сильнее.

Где-то в этих песках, неподалеку от Дона, затерялся хутор Фролов — родина казачки Зинаиды Виссарионовны Ермольевой. «Укротительница микробов», «королева антибиотиков» — так называют женщину-академика с донского хутора. В трудную пору Великой Отечественной войны она создала первый советский пенициллин. А потом новые и новые препараты и лекарства против опухолей, трахомы, туберкулеза. И еще интерферон — лекарство, которое, по мнению ученых, может победить вирус.

За песчаным откосом виден маленький хутор с соломенными крышами, всего пять или шесть хат. Может быть, здесь полвека назад Зинаида, тогда еще молоденькая студентка, не страшась опасной болезни, что перекидывалась, как огонь, из одной хаты в другую, день и ночь ходила из двора во двор. И с приходом ее в воспаленных глазах изверившихся людей начинала теплиться надежда...

У нее всегда было в достатке мужества, у врача Ермольевой. Не всякий мог решиться на эксперимент, какой проделала она, уже будучи крупным ученым: ввести в свой организм вибрионы, а затем установить, что выделенные микробы обладают всеми признаками возбудителей холеры. Это был подвиг ради науки, ради людей. О ней, Ермольевой, написал известную «Открытую книгу» знаменитый писатель Вениамин Каверин, доктор Власенкова — это она...

Но вот уже Иловля — не речка, а целое озеро. Знаменитая «переволока», на которую возлагал надежды Петр I, мечтавший соединить Волгу с Доном. Озеро-то озеро, только глубины здесь для судоходства не хватает: мелко. Считают, что прежде была Иловля притоком Волги. Есть у Волги приток Камышинка, и отстоят его истоки от Иловли на каких-то пять верст. Это и подкупило Петра. Весной 1697 года собрал он на земляные работы по устройству канала многие тысячи человек. Проект ВолгоДонского соединения был одобрен даже Парижской академией наук. Но расчеты оказались неверными, и канал построить не удалось. Остались на берегах Иловли с той поры земляные валы, да и только...

А «переволока» все-таки пригодилась. Поднимались с Волги у Дубовки суда, вытаскивали их на берег, ставили на колеса и быками тащили по степи до Качалинской пристани. Суда, какие покрупнее, даже разбирали. «Для сей работы употребляют более семи тысяч быков», — записали в путевом дневнике академики живописи братья Чернецовы лет полтораста назад. «Переволока» эта существовала вплоть до конца 19го столетия...

Немало перекатов пришлось одолеть катеру, пока добрались мы до Качалинской, — наступают повсюду пески на излучину Дона. Станица маленькая, куреня — все новые, добротные. На майдане старенькая школа, где был когда-то учителем Павел Васильевич Бахтуров, впоследствии комиссар Первой конной армии и поэт, — песня его «Из-за леса, изза гор» обошла фронты Гражданской войны. И Ермак, по преданию, отсюда вышел: в Качалинской станице он был старшиной.

Блеснула впереди озерная гладь — это устье Паньшинки, или Сакарки, как еще называют ее. Река — сплошь из глубоких омутов, соединенных протоками. И дно песчаное, чистое, видно, как резвятся мальки. Это тоже знаменитая речка: в старину по большой воде казаки поднимались в верховья Паньшинки, потом волоком тащили струги к Пичуге — волжскому притоку. А уже оттуда — на Каспий и в Персию. «У нас хлеба не пашут, рыбу ловят, зверя бьют и ясырь берут, торгуют людьми да на Волгу из Паньшина гулять ездють... Тем живут!» — говаривали во времена Разина. Городок Паньшин в ту пору был окружен бревенчатым тыном с косыми башенками и похож был на всеми заброшенную игрушку. А когда стал разинской столицей, стекались сюда тысячи казаков и работных людей. Собрал их Разин и «учинил» круг — «позвал итти с Дону на Волгу, а с Волги итти на Русь против государевых неприятелей и изменников, чтоб им из Московского государства вывесть изменников бояр и думных людей и в городах воевод и приказных людей», а «черным людям дать свободу».

Давно уже не осталось и следа от крепостных стен и бревенчатых башенок в Паньшине. Так уж выходило, что в самые ответственные моменты истории оказывался этот казачий городок на перепутье ратных дорог и полыхал точно костер, а на окрестных курганах оседал горючий пепел, перемешанный с кровью. Мстили Паньшнинугородку царские воеводы за Разина, а потом за Булавина. В революцию белый атаман Краснов жег хутор за то, что ушли казаки к Ворошилову. А в Отечественную у хутора держали фронт защитники Сталинграда.

В стороне от хутора — крохотный зеленый оазис: семейство диких яблонь. Стройные, точно солдаты, деревца высоко засматриваются в небо. Под кронами мраморный памятник с золотистыми буквами — в память тех, кто погиб тяжкой осенью сорок второго. А рядом еще одна могила — ромб из речного песчаника, на нем фотография девушки. Здесь похоронена Гуля Королева. Та Гуля, что известна всем советским мальчишкам и девчонкам. Наверное, не найти среди них того, кто не зачитывался бы книгой Елены Ильиной «Четвертая высота» про Гулю (Марионеллу) Королеву.

Я смотрю на Гулину фотографию и перебираю в памяти ступеньки ее короткой жизни. Вот Гуля двенадцатилетней девчушкой снимается в фильме «Дочь партизана» и преодолевает на лошади нехитрое препятствие — первую в своей жизни высоту. Вот вторая высота: упорная подготовка и благополучная сдача экзамена по не слишком любимому ею школьному предмету. Третья — прыжок с вышки в плавательном бассейне.