Страницы: 1 2 3

— Что с вас взять, вы ж городские!.. Вы понимаете, какая процедура произойдет через час в деревенском доме на хуторе около Подобедово?..

И, не дожидаясь ответа, произнесла со значением:

— Там начнется раздача не подарков, а гостинцев! А это не одно и то же... В городе что? Вернулся отец после долгой поездки, так ему передохнуть не дадут, все бросаются: выкладывай, что привез. Да еще спасибо за подарки не скажут, надуют губы, гримасу скорчат, мол, фасон не тот, шпилька не та... А в селе совсем другое. Хотя одаряют там теперь так же, по-городскому, но принимается всё как-то по-деревенски, застенчиво и благодарно. Ято в деревне выросла, и не забыть мне этого. Загляденье, да и только! Никто вперед не заскакивает, все ожидают свой черед. Счастливые и стеснительные, будто и не заслужили внимания. И самих гостинцев вроде бы не надо. Возвратился отец после разлуки цел, невредим — и слава богу, и на том спасибо. А всё же затаенно ждут, делая вид, что чем-то заняты по хозяйству. Когда окликнут их по имени — приблизятся, не вплотную, а так, шага на полтора не доходя. И все это, само собой, красиво и скромно получается, а не по заказу и притворному расчету. И на «вы» вдруг заговорят с отцом в эту минуту не для церемонии, а из привычного уважения...

Ксения махнула на меня рукой:

— Нет, ничего вы, городские, не понимаете, не тот у вас корень, не те замашки...

...Ночью я спал чутко и меня пробудили приглушенные голоса Ксении и Николая:

— Не мачеха она тебе, если с детства вскормила и вспоила, как родного... Больная она, старая, одинокая...

Николай чуть слышно в ответ:

— А я уж хотел больше к ней не ехать, в совхозе остаться...

— Знаю, знаю, Сонька­повариха, та, что с родинкой на щеке, присвоить тебя хотела. Но я как услышала ее слова: «Мать ли, мачеху Николая близко не подпущу», — сразу отвадила ее от тебя.

— Значит, твоя это работа...

— Мой грешок, мой...

— Как же это тебе удалось провернуть?

— А это уж женская военная тайна, разглашению не подлежит...

Дальнейший разговор я не слышал, задремал, а когда снова открыл глаза, в купе был только один Николай, уже готовый к выходу. Там, где недавно сидела Ксения, стоял его чемодан.

— Сошла она... в Вельске... Сошла шоферша наша...

В словах Николая была неподдельная горечь.

Дачница
В квартире хозяйничали сквозняки, в открытую форточку залетали снежинки; ветер, видя, что его не собираются отсюда выдворять, вел себя как самоуверенный баловень: превращал в паруса гардины, перелистывал страницы книги и вдруг решился сбросить со стола газету, какие-то квитанции, недописанное письмо.

Кира Сергеевна не обратила на это внимания и как-то снисходительно и даже поощрительно усмехнулась, как будто зимний ветер был у нее чем-то вроде домашнего песика с лукавой мордочкой. Это мне казалось более чем странным. Я поеживался от холода и поглядывал на форточку. Кира Сергеевна, несмотря на свой возраст (а лет ей было, пожалуй, под шестьдесят), холода никакого не испытывала. Она постукивала пальцами по столу, изучающе и не без упрека смотрела на меня, как будто хотела сказать: «Ну вот, так я и знала...»

Встала, захлопнула форточку и произнесла:

— Конечно, теперь вы можете поступать по своему усмотрению, но, честное слово, воздух нам не враг...

Несколько озадаченный, я стал рассматривать комнату, в которой мне предстояло прожить два месяца. Над кроватью висел портрет пышноволосого молодого человека с гордой осанкой, уверенного в себе артиста-концертанта. Казалось, еще однадве секунды — и он запоет: «Кто может сравниться с Матильдой моей...» Наверно, это и был певец Ястребов, покойный муж моей хозяйки.

Она подала мне чай, вышла в коридор, и начались ее нескончаемые разговоры по телефону. До меня доносились отдельные фразы:

— Галочка, в десять утра на перроне Казанского вокзала... Что брать?.. То же, что и всегда. Умную книжку и термос с крепким горячим чаем...

Потом снова набирался телефонный номер. Я расслышал:

— Ничего он не простудится. Я его выведу в люди, вот увидишь, он у меня быстро человеком станет!..

И наконец еще:

— В консерватории была? «Зимние грезы» Чайковского слушала? Что ж, прекрасно, а я тебе обещаю завтра зимние грезы в натуральном виде... Смотри не опаздывай, электричка в четверть одиннадцатого...

Я увидел ее на другой день к вечеру. Шляпка Киры Сергеевны была усыпана снежинками, лицо выглядело помолодевшим и счастливым, в мою комнату стал проникать еле уловимый запах хвои. Сняв пальто, хозяйка тут же взялась за телефонную трубку.

— Ну и как?.. Можно еще жить на этом свете?.. Не все потеряно?.. Такто, моя дорогая...

Закончив разговор, Кира Сергеевна вошла ко мне, села на стул и бросила на меня испытующий, но на этот раз сочувственный взгляд:

— У вас неприятности?..

Мне почему-то не хотелось скрытничать:

— Не без этого...

Она дружески улыбнулась и просто сказала:

— Вы, наверное, думаете: вот странная особа! Так знайте, что я самая что ни на есть обыкновенная пенсионерка. Хотя, конечно, с немалыми капризами и с собственным углом зрения на некоторые вещи...

И вдруг снова тревожно всмотрелась в меня:

— Не возражайте, я всё вижу! У вас большие неприятности. Именно большие!

Я молчал. Она негромко, участливо предложила:

— Хотите завтра поехать в зимний лес?..

Я вспомнил, что завтра воскресенье, вспомнил свое обещание прийти в гости к дальним родственникам, у которых давненько не был, но любопытство взяло верх: мне почему-то захотелось увидеть тех, с кем она говорила по телефону.

Она поднялась, выпрямилась и сказала с торжественностью в голосе, как о чем-то решающем и важном:

— Итак, решено. Мы едем...

И я окончательно поверил в значительность предстоящего.

День был и солнечный, и морозный, и безветренный. На перроне к нам подошла хрупкая девушка-тростиночка. По фигуре, по походке, по точным, но не всегда объяснимым признакам в ней угадывалась балерина. Девушка глядела невесело. Кира Сергеевна погрозила ей пальцем:

— Смотри у меня! — И тут же познакомила нас: — Вот моя Галя!

Позднее я привык к тому, что у нее все «мои».

— А где же Вадим?

— Здесь я! — выкрикнул запыхавшийся от бега парнишка лет четырнадцати в коротком пальто. Съехавшая набок ушанка еле держалась на его голове.

— Ты потише, скакать тебе после больницы рановато!.. А где же наша любительница классической музыки?.. Ну, пусть пеняет на себя... Поехали!

В вагоне электрички Кира Сергеевна заботливо, с каким-то особым веселым пристрастием осматривала всех нас, своих подопечных. Было видно: она увлечена тем, что делает, и ни на секунду не сомневается в полезности своей миссии. Мне все это казалось пока неопределенным и смутным. Ясным было одно: мы едем в зимний лес...

Когда электричка подошла к намеченной станции, я еще из окна вагона увидел на перроне двух огромных, взлохмаченных, удивительно похожих друг на друга псов малопонятной породы. Они с нетерпением и величайшей заинтересованностью водили мордами вправо-влево и явно кого-то встречали. Кира Сергеевна сказала мне:

— Вот так три года выходят к поезду, по расписанию, час в час, минута в минуту. Если я почему-то не приеду, поднимают такой лай, что дежурному по станции впору оправдываться и давать официальные объяснения. И ведь не бездомные, а выходят. Вот в чем секрет...

Мы двинулись гуськом по узкой протоптанной дорожке. На крайней улице поселка Кира Сергеевна постучала в глухую калитку одного из домов. Через минуту калитка заскрипела и перед нами предстал старик, оказавшийся хозяином собак. Он начал шутливо изображать ревнивца:

— Ах вы, слуги двух господ, изменщики чертовы, я вас пою, кормлю, а вы кому предпочтение отдаете?..

Псы безошибочно и тонко улавливали беззлобные оттенки этих заклятий и с удовольствием помахивали хвостами. Кира Сергеевна перебила ворчуна:

— Ты, Гаврилыч, зубы не заговаривай, давай сюда твою невестку...

Старик крикнул в форточку:

— Катюша, выходи на процедуру!..

Кира Сергеевна шепнула:

— Сейчас вы увидите живую Алену Дмитриевну из лермонтовской «Песни о купце Калашникове».

Это оказалось действительно так. Невестка старика как будто природным чутьем угадала, что к ее истинно русскому лицу иконописной красоты и всему облику очень пойдет старомодная шубка с рукавами, отороченными мехом, по-особенному завязанный платок, несовременные длиннющие косы...

Мы направились к лесу. Со стороны компания наша выглядела странновато. Я впереди, с Кирой Сергеевной. За нами девушки. Замыкающий — Вадим. Два пса — как конвой по сторонам.

— Они ждут нас! — воскликнула Кира Сергеевна.

— Кто это — они?

— Как кто? Сосны, елочки!..

Я не выказал никакого удивления, решил больше молчать и слушать, чтобы лучше познать затейливый душевный мир этой непоседливой пожилой женщины...

Когда заснеженные деревья обступили нас, как бы отрезав от повседневной суеты, от всех забот и волнений, мне показалось, что во всех нас что-то изменилось, и мы медленно начали настраиваться на волну нового, иного, но пока еще не совсем осознанного настроения. Галя и Катя дружески взялись за руки и вопросительно глянули на меня, как будто выясняя, что я за птица, буду ли важничать и поучать их. Или я еще не совсем погиб и во мне не истощился запас мальчишеского озорства. Собаки забегали вперед Вадима, настороженно поднимали уши и, склоняя морды набок, заглядывали ему в лицо, почему-то именно от него ожидали зачина и неожиданной выходки и задорно лаяли, обещая поддержку любой его выдумке. Кира Сергеевна с победоносным видом ковыляла впереди всех и приговаривала:

— Дальше, дальше, еще минут двадцать...

И наконец мы достигли ее заповедного царства. Протоптанной дорожки дальше не было. Аллея обрывалась. Начиналась снежная целина. Будто никто не посмел дальше идти. Вкруговую стояли совершенно одинаковые по высоте и по зимнему убранству ели. Куда ведет полузатемненная аллея, начинающаяся на той стороне поляны? Почему деревья, выстроившиеся как по ниточке, вдруг сбежались в полукруг, как будто спеша на что-то посмотреть? Но ведь там, кроме нетронутого, серебрящегося на солнце снега, ничего нет... И вдруг я увидел в самой середине поляны нелепо выглядывающий из-под снега пень... Одно-единственное срубленное дерево... Может быть, я сам выдумываю немой укор этой заповедной поляны?.. Пусть так!.. Подобное чувство я испытывал в детстве, когда под Саратовом, в Разбойщине, обходил осторожно такие лесные островки, боясь спугнуть красоту... Тишина и искрящийся снег... А дальше — тени, неизвестность, русская сказка...

Кира Сергеевна следила за выражением моего лица, а потом спросила:

— Дорожку, вон ту, вдалеке, видите?.. Так вот, уверяю вас, что там, через два-три десятка шагов стоит та самая избушка на курьих ножках. Там и Аленушка, и серый волк. А вы заметили, что от лыжников, побывавших в лесу и встреченных нами в метро, веет ветерком тайны?..

Видя, что я слушаю серьезно, она продолжала:

— Ведь детство никогда совсем не покидает нас, оно где-то рядом прячется, перебегает от дерева к дереву, выслеживает, как мы живем, и всегда готово кинуться на помощь...

Она оглянулась: далеко ли вся компания.

— Что ж, наверно, пора ввести вас в курс дела...

Я молчал.

— Так вот... Основное занятие этой взбалмошной пенсионерки (она ткнула себя пальцем в грудь) такое. Она отнимает у попавших в беду людей всякие порошки, капли и микстуры, выводит потерпевших на такие стежки дорожки, где они могли бы лицом к лицу столкнуться со своим собственным детством. Хотя бы ненадолго... Вот взять моих сегодняшних клиентов. Ну, Вадим — это наиболее простой случай... Перенес скарлатину, ему нужен укрепляющий лесной воздух. А с остальными посложнее.

Кира Сергеевна немного помолчала и, вздохнув, продолжила:

— Галя в прошлом году окончила хореографическое училище, блестяще дебютировала в «Лебедином». И вдруг хвать сердечный приступ, хвать второй... И приговор врачей: с балетом покончено... Чуть на себя руки не наложила. И вот стала я ее вывозить в свои владения. А их у меня немало: и по Курской дороге, и по Северной, и по Казанской. Сначала туго дело шло, очень туго... А сейчас вроде бы перелом наступил.

— А Катя?

— На нее сразу две беды обрушились. Муж бросил. А мама, что на Смоленщине жила, во время пожара скот колхозный спасала, да сама погибла... Вот и живет теперь у Гаврилыча невестка как родная дочь. Сына он за измену семье просто возненавидел. В общем, три месяца уже лечу я Катюшу, отвлекаю лесными походами. Да что там! Список моей клиентуры длинный­предлинный... Вот год назад такой случай был. Прихожу к своим знакомым Сверчковым. Он архитектор, она искусствовед, в музее работает. Дружилато я с ее матерью. А как матери не стало, всё дочку опекаю. Захожу утром в воскресенье и еще в коридоре слышу громкие раздраженные голоса. Валерий, муж моей подопечной, кричит, мол, ты мне всю жизнь испортила! Ну и в том же духе... И Варя моя в долгу не остается. Художественные натуры нервные, быстро реагируют. Я, говорит, только сейчас поняла, какой ты мелкий человечишка.

Вхожу, говорю: «Здрасьте!» Но, вижу, им не до «здрасьте». Он все больше распаляется: «Притворщица ты и лицемерка». А я поддакиваю: «Так ей, так, чего церемониться...» А Варя вся дрожит, ноздри раздуваются: «Развод, и немедленно!..» И тут я как стукну по столу: «Верните мой альбом французских гравюр!..» Только тогда они меня и заметили. Этот редкий старинный альбом еще мой муж где-то на гастролях достал. А скандалисты мои, взяв посмотреть, не решались вернуть, всё надеялись, что подарю. Для художника такой альбом бесценен. И вот теперь, услышав, что я требую его обратно, переглядываются растерянно, мол, как же это? Я говорю тихо и невозмутимо: «Хотите получить альбом на веки вечные?..»

У них даже язык отнялся. Кивают, как куклы китайские. Немедленно, говорю, собирайтесь! На четыре часа я ваша полная хозяйка. Можете засечь время. Только одно условие: всю дорогу будете молчать. На обратном пути скандальте, коль захочется. А туда — чтоб ни звука.

Короче, подействовало, поехали как миленькие. В разных концах вагона ехали, журналы рассматривали. В лесу у той скамеечки, где сейчас Вадим собак кормит, усадила я Варю. А на той, с другой стороны, Валерий сел. И приписала я им лекарство: полтора часа молчать. А сама села на ту скамейку, что налево, и книгу раскрыла. Они, мол, сами по себе, а я сама по себе. А денек был даже лучше сегодняшнего. В последние дни февраля, когда солнце только-только приступает к делу, а до таяния снегов еще далеко, хвойный воздух черт те что выкидывает. Преступник и тот каяться начнет. Сидим, молчим, вроде бы читаем. Не столько вижу, сколько чувствую: переглядываются они мельком. Помните, Онегин и Ленский поют: «Враги, враги, давно ли друг от друга нас жажда крови отвела...» И тут же отворачиваются. Вот и эти скандалисты так же. Руки дрожали — так я волновалась: выйдет ли мой опыт?

Сидим, значит, медовый хвойный настой вбираем в себя, тепло на душе. Гляжу, Валерий скатал снежок и как кинет в Варю! Та встала, прошлась, снег с веток помаленьку сгребая... И вдруг как развернется, р­рраз свой снежок муженьку влепила. А где снежки, там конец разводу!.. Помирились, слава богу. Валерий спрашивает меня, мол, кто в этих дебрях скамеечек столько понаставил, не в мою ли честь. Отвечаю, что, может, поклонник мой. Приезжаю однажды, а вместо одной старой шесть свежеоструганных скамеек. Для всего моего пансиона!..

Кира Сергеевна встала, раскрыла хозяйственную сумку и позвала:

— Галя, Катя, Вадим!..

Ели мы бутерброды, и до чего же вкусным был на лесном воздухе разлитый в бумажные стаканчики крепкий чай!

Когда шли обратно, Галя глянула на меня:

— А вот что вы за человек, мы так и не поняли...

А Катя пообещала в «угрожающем» тоне:

— Ну ничего, в следующий раз достанется вам. Заставим нас развлекать!..

На станции метро «Комсомольская» все разошлись кто куда. Когда мы шли с Кирой Сергеевной по улице Немировича­Данченко мимо ресторана русской кухни, какой-то модно разодетый старик махал тростью и кричал другому:

— Я тебя выведу на чистую воду, выведу!

Кира Сергеевна будто и не слышала ничего. Я не преминул прокомментировать гнев старика пооригинальнее:

— Видите, у каждого своя цель, свое занятие. Он выводит на чистую воду, а вы — на чистый воздух...

Когда входили в лифт, вслед послышался шепот:

— Дачница ненормальная, бездельница...

Кира Сергеевна смотрела мне прямо в глаза и, как заговорщица, чуть заметно улыбалась.

Защитница
Около дачи копалась в песке пятилетняя девочка. Песок годился на все: на то, чтобы из него построить дом, сделать плиту, испечь по особому, не известному для взрослых рецепту пирог. То, что пирог был величиною с дом, девочку не смущало. У нее на этот счет были свои соображения. Сомнения пока еще не прокрались в ее душу. Она увлеченно трудилась, всем своим видом говоря: вы что, не видите, как я занята? Отойдите и не мешайте!..

Шагах в тридцати, на солнечной веселой полянке паслась лошадь. Ноги ее были спутаны, но это, как видно, не портило ей настроения. Она с мудрым добродушием поглядывала в сторону девочки, и той казалось, что лошадь хочет с ней поближе познакомиться. Девочка, приставив ладошки ко рту, закричала:

— С чем пирог лучше? С капустой?..— Лошадь одобрительно мотнула головой. — С вареньем?.. — Лошадь снова поспешно согласилась, давая понять, что лишь бы был пирог, а с чем он, в конце концов, не так уж и важно. Лошадь была очень отзывчивой, доброй и симпатичной. Но почему-то на очередной вопрос: «Лошадь, ты придешь ко мне в гости?..» — согласия не последовало: новая знакомая, испуганно кося белками, отвернула морду в сторону. И тут девочка увидела, что к ее молчаливой собеседнице приближается здоровенный, явно пьяный детина. Девочка насторожилась. Она уловила в его облике что-то уродливое и жестокое.

Детина грязно выругался и плюнул в лошадиную морду. Стреноженная лошадь неловко прыгнула, но уйти не удалось. Девочке показалось, что лошадиные глаза обращены к ней, зовут ее на помощь. Девочке стало страшно. Она оглянулась. Никого из взрослых рядом не было. Детина снова выругался и вдруг начал чем-то хлестать по крупу лошади. Делал он это взахлеб, с азартом, упиваясь своим ожесточением. Лошадь вздрагивала от каждого удара, подпрыгивала, мотала во все стороны головой. Девочка хотела заплакать, но отчаянное, жалобное лошадиное ржание заставило сердце ребенка бешено заколотиться. В нем впервые пробудилось неведомое, острое ощущение, оказавшееся вдруг сильнее чувства страха. Побледневшее лицо зарумянилось, брови грозно нахмурились, реснички нацелились, как маленькие стрелы, кулачки сжались, и даже концы бантиков на косичках грозно вздернулись вверх. Маленькая безоружная защитница двинулась в атаку.

— Не трогай, уйди, ты нехороший, ты совсем плохой! — выкрикивала она, дрожа от гнева, обиды и все-таки от страха перед этим непонятным существом, казавшимся ей безобразней всех сказочных чудовищ. В том, что он из страшной сказки, она не сомневалась. Как и все маленькие дети, девочка не знала, где кончается сказка и начинается жизнь.

— Ты недобрый! Недобрый! Ты злой!.. — громко выговаривала она слова, звучавшие в ее устах таким яростным обличением. Потный, лохматый верзила удивленно попятился, отступил и, пошатываясь, куда-то побрел.

Девочка говорила сквозь слезы:

— Ты красивая лошадь, ты самая лучшая в мире... Я тебя люблю, я тебе всёвсё буду отдавать... И мороженое, и газировку, и шоколадки... Ты никого не бойся... — лепетала она, не понимая, как много означает для ее будущего этот первый в жизни смелый поступок. И что бы теперь ни случилось, как бы потом ни было страшно и трудно, она уже не отступит в своей правоте...

— Лизка!... Отойди сейчас же от лошади... Отойди, тебе говорят, дрянная девчонка!.. — кричала сквозь зевоту невыспавшаяся хмурая женщина, не замечая, что раздавила ногою посыпанный травкой, noсказочному великолепный пирог, так старательно вылепленный ее дочкой из свежего, чистого, прохладного песка...

1963 — 1964