|
Более известный как поэт, Юрий Окунев писал Юрий ОКУНЕВ
Такой характер — Приехали, прошли к нему в кабинет, а потом вывели и увезли... В двенадцать двадцать... Что же делать?.. Сама не зная зачем, вышла на кухню. Как всегда, все три примуса гудели. И Клара Леопольдовна, и Вероника Петровна, и «дамакавалерист» — Надежда Глебовна были на своих местах. Соседи так нарекли Надежду Глебовну Гарбовскую, имея в виду известное в истории прозвище «кавалеристдевица», данное партизанке войны 1812 года Надежде Дуровой. Они как-то увидели в комнате Гарбовской не совсем обычную фотографию. Бывает же такое: Надежда Глебовна, а вернее, тогда еще Надя, в буденовке, гимнастерке, в галифе сидела верхом на коне и держала в руках закутанного в одеяльце ребенка. Соседки ахнули: не сидела, а восседала в залихватской, гордой позе. И кобура с наганом, и сабля, и, что совсем не вязалось ни с обстановкой, ни с конем, — грудное дитё на руках. А около коня мужчина в военной форме робко поглядывает на «дамукавалериста». Как видно, с тех пор Надежда Глебовна сохранила привычку к короткой, полумальчишеской стрижке, не признавая модных укладок и завивок. Но особенно раздражало соседок, что дамакавалерист, не изощряясь, как они, в одежде, умела сама себе шить и скромно, со вкусом одеваться. Шаль темную накинет, воротничок кружевной пришьет, костюм строгого покроя наденет — все на ней ладно, все ей идет. Клару Леопольдовну и Веронику Петровну выводила из себя сдержанность Надежды Глебовны. Все попытки соседок затеять скандал на кухне вызывали только ироническую улыбку и убийственно вежливую фразу, два, три слова — не больше, но таких, что не сразу сообразишь, что и сказать в ответ. Когда Вера, бледная, растерянная, вошла в кухню, Клара Леопольдовна и Вероника Петровна никаких перемен в ней не заметили и наперебой защебетали: — Кустинские зовут к себе в лото играть... — С осени фасон туфель меняется... — В оперетту приехал новый герой-любовник!.. Войдя, Вера произнесла тихо, но внятно: — Колю арестовали... С Кларой Леопольдовной что-то случилось неопределенное: челюсть отвисла, рот не закрывался. Вспомнив, что опаздывает в поликлинику, засуетилась и вышла из кухни. Вероника Петровна нервнонервно, быстро быстро, мелко-мелко стала рубить капусту. Сказала, что забыла в комнате фартук, ушла и не вернулась. Надежда Глебовна никуда не ушла, только, перестав помешивать ложкой суп в кастрюле, смотрела в окно... Вера, придя в свою комнату, почувствовала себя одинокой, покинутой и беспомощной. Куда ни глянь, все вещи напоминали о муже: и морская раковина, которую он привез весной из Крыма, и велосипед, и шахматы, и даже цветной карандаш, забытый на письменном столе. Сев на стул, она безжизненно глядела перед собой, не зная, что предпринять. В дверь постучали. — Это вы, Клара Леопольдовна?.. — Как не так, жди теперь свою Леопольдовну... Вера узнала низкий, грубоватый голос. Это было неожиданным. Надежда Глебовна казалась всегда замкнутой, не навязывала, как другие соседки, дружбу с ней. Только однажды попросила книгу у Николая. Эта необщительность не нравилась Вере, и, не без влияния словоохотливых соседушек, неприязненное чувство невольно росло. Потому Вера ожидала сейчас кого угодно, но не Гарбовскую. — Открывай ворота, что сидишь?.. Вера открыла дверь. Гарбовская без приглашения вошла в комнату. — Надоело мне в своей комнате чай пить, в твоей попробую, не прогонишь?.. — Нет, почему же... — Ты сиди, я всё сама, вот у меня и чайная колбаска, и чайное печенье, всё чайное... И давай помолчим. Вера не отвечала. — Люблю из блюдца пить... Надежда Глебовна, казалось, в полном безмятежном спокойствии подносила блюдце к губам и не смотрела на Веру. Но Вера угадывала: Гарбовская что-то обстоятельно, напряженно обдумывает. Поставив блюдце, она спросила: — Кто у тебя есть из родных-то?.. — Никого... Гарбовская чуть-чуть помедлила. — Так... Значит, в самый раз мой выход... — Я вас не понимаю, Надежда Глебовна. — А что тут понимать... «Ах, Верочка, как вы сегодня хорошо выглядите, ах, Верочка, какой у вас симпатичный муж! Ах, какие у вас красивые обои...» Вся эта игра в подкидного не по моей части... Вера удивленно слушала. — И вообще, не привыкла я антимонии разводить. А ведь со мной всякое бывало. Вот послушайка. Прискакала я однажды к штабу полка. Слезла с коня и тут же рожать стала... Она вдруг спохватилась: — Может, лучше уйти мне, так ты скажи... — Нет, нет, продолжайте, прошу вас. — Вот, дальше слушай. Мужа моего насмерть в бою изрубили. Дочка моя ни колыбели, ни люльки не видела. В выдвинутом из старинного буфета ящике лежала. Не положена по штату нежность в кавалерийском полку. Но все, у кого что съедобное было, в рот ей тихонечко совали. И подавиться могла, и прихлопнуть ее нечаянно в ящике могли. Обошлось. А потом... скарлатина вдруг. И никаких лекарств от глотошной этой... Сейчас чуть помоложе тебя дочка была бы... Гарбовская не торопясь закурила папиросу. — Ты вот что, дружок. День твой сегодняшний тяжкий. Дело твое строгое. И учти, нельзя тут сплоховать со своей совестью. Вон Регина Львовна, со второго этажа, сразу отреклась от мужа. Никто не принуждал, а поторопилась. А ты не торопись. Я скажу, что ошибка это. Секретарь горкома комсомола Николай Мезенцев не враг. Всеми печенками чувствую. Я ведь и в органах работала, нюх на контру кое-какой имею. И вообще, выпей-ка крепкого чаю... Надежда Глебовна встала, прошлась по комнате. — А теперь слушай мой приказ. Слёз не стесняйся, пореви вдоволь. Но только при мне. При других ходи гордо и виду не подавай. Убедилась, как с кухни любимицы твои сбежали, будто крысы с тонущего корабля... Вера вслушивалась в слова Надежды Глебовны, и перед глазами всплывало то, что раньше ей казалось незначительным, а теперь вдруг приобретало другой смысл, оборачивалось иной стороной. Вера вспомнила, как в прошлом году мужья Вероники Петровны и Клары Леопольдовны с перекошенными от злости лицами ругали и трясли девочку-цыганку, вынувшую несколько поленьев из штабеля дров. И как она, Вера, крикнула, мол, так этой воровке и надо. А Надежда Глебовна? Она увела испуганно дрожавшую девчушку к себе. Вспомнилось и то, что Гарбовская никогда не торговалась, сколько платить за свет и воду, и вносила значительно большую долю в сравнении с другими жильцами. А еще с какой старательностью и тщательностью поливала она из лейки цветы по вечерам не только под своими, но и под чужими окнами... И даже то, с какой насмешкой посматривала она на играющих в домино мужчин, считая эту игру какой-то ничтожной для них и примитивной... Все эти мелкие штрихи казались теперь не случайными, и в Вериной душе невольно поднималось чувство вины и стыда перед Надеждой Глебовной. Хотелось извиниться за всю прошлую неприязнь, равнодушие. Но та мгновенно уловила состояние Веры и с напускной грубостью потребовала: — Съешь вот этот бутерброд. И молчи. Иногда кусок хлеба с колбасой ох как может выручить. Сыт будешь и лишнего не скажешь... Я сейчас пойду, а в пять часов будешь у меня обедать. Я у тебя чай пить, а ты у меня обедать... — Пожилая женщина тепло коснулась плеча неутешной соседки. — Живы будем, не помрем, держись, Мезенцева... Когда Вера вышла в коридор и открыла кладовку, из кухни в свою комнату метнулась Вероника Петровна. И тут же послышалось, как быстро поворачивают ключ, запирают дверь изнутри. Еще утром это задело бы Веру, показалось обидным. Но теперь она взглянула на дверь соседки с усмешкой, а через полчаса и вовсе забыла и Веронику Петровну, и Клару Леопольдовну, как забывают мимолетных прохожих, случайных встречных на улице.
Больная Когда я проснулся, Игоря уже не было. На столе рядом с пепельницей лежала записка: «Масло в холодильнике. Чайник на столике в кухне. В четыре буду дома». Взяв полотенце, я вышел в коридор. Как это часто бывает в больших перенаселенных квартирах старых домов, вдоль стен стояло и лежало множество не уместившихся в комнатах или давно отслуживших свой срок вещей. Пообтертые чемоданы, старомодный ветхий шкаф, два столика, на которых лежали пыльные коробки с пакетиками из-под лекарств и пачками рецептов, потрескавшийся скрипичный футляр и даже оборванный по краям комплект «Нивы» за 1908 год. У вещей язык точный: соседи Игоря отнюдь не молодожены... Умывшись, я направился в комнату. Но едва коснулся дверной ручки — за моей спиной раздался усталый, тихий и грустный голос: — Извините, пожалуйста, вы первый раз в нашем городе?.. Я оглянулся. Около шкафа стояла моложавая, но совсем седая женщина лет пятидесяти в темном закрытом платье. Лицо ее мне показалось знакомым. Где я видел ее раньше?.. Да нигде, просто мне часто встречался подобный тип интеллигентных женщин в среде сотрудниц музеев, библиотек, научных учреждений. Я ответил, что бывал в городе и раньше. Она застенчиво улыбнулась и, нервно потирая руки, смущенно произнесла: — Я видела из окна, вы вчера заходили в букинистический магазин, что на той стороне улицы. Я не ошиблась?.. — Нет, не ошиблись. — Вы там пробыли минут пятнадцать — двадцать... — И это верно. — Вы всё успели рассмотреть там?.. Тут я вспомнил вчерашнее предупреждение Игоря о соседке, у которой, как он выразился, — покрутив при этом пальцем у лба,— «пунктик». И вот я растерянно смотрю на эту женщину... Она напряженно следит за выражением моего лица, как бы раздумывая: выдержу ли я еще один вопрос... — Вам хочется еще о чем-то спросить?.. — Скажите, вы не заметили в магазине больших старинных часов? В левом углу?.. — Может, и не заметил бы, но они сами напомнили о себе размеренным мелодичным боем. Глаза моей собеседницы загорелись: — Да, да, именно мелодичным... И вдруг она глубоко вздохнула: — Как это всё и прекрасно, и больно... Я подумал, что Игорь все-таки прав... Она поманила меня пальцем к окну на кухне: — Думайте, что хотите, но я не была на той стороне улицы ровно три года. — Почему же? — А что мне там делать?.. Ведь его там нет... — Кого его? — Мужа... Я молчал. — Знаете, муж мой был большой табакур и большой книголюб. Перейдет на ту сторону улицы, помашет мне рукой, а потом зайдет сначала в табачный магазин, а потом — в букинистический. Он насчет редких книг просто фанатик был... Выходя из букинистического, или книгу поднимет над головой, гляди, мол, наконец-то дождался, или с досадой руками разведет и обязательно опять помашет на прощание... Когда он умер, я обменяла комнату, из третьего подъезда сюда, в седьмой, перешла... Но окно, как и раньше, с видом на эту улицу. Через несколько дней после похорон я решила пройти по его обычному утреннему маршруту. Перешла на ту сторону и всюду, след в след, начала заходить туда, где он постоянно бывал. Только вошла в букинистический — забили часы. Бом... бом... бом... А мне слышалось «был... был... был...» Еще раз отчетливо поняла, что нет его... И не будет отныне никогда... Дальше идти не хватило сил, вернулась назад. И вот, как это ни нелепо, с тех пор хожу только по этой стороне улицы... Она спохватилась: — Простите, что одолеваю вас своей откровенностью, человек я для вас чужой, но, если по правде сказать, мне и поговорить не с кем. Соседи смотрят на меня насмешливо. Родственников со стороны мужа нет, а мои родные сестры ревнуют к нему, даже к покойному. Всегда, говорят, ты его нам предпочитала, выдумала себе старомодную вечную любовь. Лечиться тебе надо, лечиться... Она испуганно всплеснула руками: — Да что же это я? Вы ведь от голода умираете!.. Пойдемте ко мне завтракать. Я вам тайну одну открою, огурцами секретного засола угощу... А вся суть в добавлении в рассол горчицы. Надкусишь, и будто бомба во рту разорвалась, слезы из глаз... А секунду спустя такое наслаждение... Огурцы оказались действительно удивительными. Налив мне чашку кофе, она продолжала: — Чем чем, а слухом бог меня не обидел. И вот слышу однажды, как в коридоре моя старшая сестра с Игорем шепчется, просит вашего дружка, то бишь будущего великого психиатра, обследовать меня и сделать необходимые... Я не утерпела, чуть выглянула. Студентвыпускник мединститута, заметно польщенный этой просьбой, важно отвечает сестре: «Ну что ж, если вы так просите, проведем тест, один психологический этюд...» | |
| Просмотров: 253 | |
| Всего комментариев: 0 | |