Николай Терехов. Французский завод
— А я? Вы про меня совсем забыли, — послышался шутливо-обидчивый голос Оськи Леонова.
О нем действительно забыли, и все были рады, что он появился.
— Заходи, Ося! Заходи! — Все зашумели, загалдели.
Могучий кузнец встал, чтобы внести своего оруженосца в комнату, но тот предупредительно выставил вперед ладонь:
— Я не один.
Мгновенно стало тихо. Все взгляды устремились на приоткрытую дверь. Оська посторонился, и в комнату вошел экстравагантно одетый Василий Несудимов. Остановившись посреди комнаты, он, словно модель из дома моделей, стал медленно вращаться для всеобщего обозрения под протяжное многоголосое удивление: «О! О-о-о-о!»
Василий разрешил всем потрогать синие брюки-дудочки с красной окантовкой внизу, черную, сшитую по фигуре тужурку. Синяя, прусского образца фуражка стала перелетать с головы на голову.
— Только не разувайте меня, господа, — выставив на обозрение непривычной остроносости ботинки, попросил обрадованный встречей с друзьями Василий.
Маша принесла очередную бутылочку, поставила на стол, усадила гостя на расшатанную табуретку.
— Ну рассказывай, Вася, где пропадал, что привез?
Василий, обнаружив в компании нового человека, несколько замешкался с ответом. Маша успокоила его:
— Это Григорий Вершинин. Новый член нашей семьи. Очень перспективный товарищ.
Иван кивком головы подтвердил достоверность сказанного, и Василий подал Григорию руку.
— А был я, братцы, в Астрахани. У тетки Катерины. А оттуда прямым ходом в Баку.
— Что-нибудь привез интересного?
— Не довез, — садясь на табурет, посетовал Василий. — В Астрахани на обратном пути подсели церберы. Начался обыск. Три ящика с литературой пришлось выкинуть за борт...
За окном под чьей-то тяжестью хрустнула сухая щепка, все оглянулись на мелькнувшую тень, и Оська снова выскочил на улицу. Мимо дома вдоль забора не спеша проходил Розов.
— Гуляет молодежь? — вежливо спросил он Оську. — Пора спать. Скоро уж и на работу.
Оська, навалившись грудью на низкую калитку, ответил:
— Успеем поспать. Вы-то как, высыпаетесь? Днем и ночью на дежурстве.
— Недосыпаю, — признался Розов. — Жизнь очень беспокойная: воровство, да грабежи, да убийства нередки. Ну-ка посторонись, я загляну на огонек. Может, чарочку поднесут твои друзья-товарищи.
Оська, подняв щеколду, пропустил полицейского. В комнате все стаканы были полны рябиновой и Маша искала посудину для Розова. Налила всклень. Тот, осушив стакан в два глотка, крякнул и, поставив его, повернулся к выходу.
— Ну, спать, спать расходитесь, — посоветовал он и толкнул носком сапога дверь.
* * *
Зачем совершил путешествие на юг Василий, из присутствующих знал только Федор Чекасинов. Он и пришел в такое позднее время, чтобы доложить Федору о возвращении и решить кое-какие вопросы, связанные с поездкой.
Федор извинился и увел Василия. Это было так по-деловому неожиданно, что дух праздности как-то порассеялся и молодые люди стали расходиться. Маша придержала Григория и, потаясь от Ивана, сказала, что у нее есть к нему серьезный разговор.
— Я готов тебя слушать, Маша!
— Нет-нет. Сейчас уже поздно. Скоро ведь на работу идти.
— Но хоть о чем речь, я могу сейчас узнать? Может, мне нужно о чем-то заранее подумать, разговор, как сама сказала, серьезный.
— Разговор о брате. Я боюсь за него. Иван, человек сильный, характерный, в революцию идет без оглядки. А я вижу впереди огонь. Его надо остепенить, вразумить для пользы дела, чтобы не сгорел. А остановить некому. Но сейчас я поняла, что есть такой человек. Это ты, Гриша.
Григорий хотел было втянуться в разговор, но Маша прикрыла ему ладошкой губы.
— Не надо. Я утром провожу тебя на работу. И поговорим. Ладно?
Нежное, ласковое прикосновение девичьих пальцев к губам привело спокойное, уравновешенное сердце Григория в трепет. Он на мгновение задержал на губах ее пальцы.
— Я утром тебя подожду, — с радостью согласился он.
* * *
Жандармский ротмистр Кох заканчивал рабочий день в душевном смятении. Он только что отпустил тайного агента, который сообщил, что на вечер на выгоне у Соляной балки соберутся горожане и люди с Французского завода на митинг. По какому поводу митинг, доносчик не знал, но заверил, что будет там всем известный возмутитель спокойствия Иван Фомичев. Кох позвонил Аратовскому:
— Как твои конные стражники?
— Как всегда, навеселе, канальи. А что, дело есть?
— Дело есть. К вечеру у Соляной балки на выгоне соберутся. Фомичев решил нас порадовать своим участием в митинге.
— Надо же. Совсем обнаглел, даже не прячется. Сведения надежные?
— Кувшинова донесение.
Усмирители договаривались, как надежнее им взять организаторов митинга. А как только солнце скатилось к закату, лихие конники Аратовского были в седлах и ждали команду. По южному склону Мамаева кургана проторенными тропками длинными цепочками спустились отяжелевшие от еды и молока коровы. Пора бы уж и в рысь пустить коней, но сигнала с Балкан почему-то не было.
— А что нам дорого платить, что ли? — сказал Аратовский, выйдя на крыльцо и нервно похлопывая нагайкой по начищенным до блеска голенищам сапог, крикнул: — Костычев! Где Костычев?
— Тута я! — послышалось из конюшни. — Щас, господин пристав, — пьяно застегивая на шароварах пуговицы, вышел командир отряда к Аратовскому.
— Ну что за вид, Костычев?
— Ничаво, начальник, не на парад собираюсь.
— Оно-то, Костычев, так, но приличие соблюдать надобно. Чай по городу поедешь, девицы глядеть на тебя будут.
— Перед девицами в грязь лицом не вдарим.
— Ну-ну! Давай команду.
Лихие стражники взлетели в седла, кони закачались, задвигались в нетерпении и через секунду-другую звонко зацокали подковами, ладно сидящими на копытах.
— В рысь, марш!
Люди стали высовываться из окон, собаки взлаяли и, гремя цепями, высунули кровожадные пасти через заборы. Они-то, собаки, как и люди, догадывались, куда и зачем едет отряд. Догадывались. Однако на этот раз все ошиблись. Вылетев с гулкого моста на выгон, Аратовский, недоумевая, притушил горячность коня:
— Что-то не похоже на митинг.
И в самом деле — на выгоне детишки да старухи. Они спокойно разбирали своих Манек да Зорек, гнали их домой. Озадаченный Аратовский спросил Костычева:
— Кувшинов — это кто такой?
— Так это один из заводских осведомителей.
— Давно служит?
— Так с самого пуска завода, пожалуй.
— Как же это его провели?
— Вы думаете, подвох?
— Несомненно. Они, видимо, Кувшинова подозревали в осведомительстве. Дали ему ложную информацию и не просчитались. Агент донес придурошному Коху, тот не проверил, кинул информацию нам.
Аратовский зорко прошелся глазами по заовражным дворам и заключил иронично:
— Теперь глядят через заборы на нас и злорадствуют, — и, погрозив нагайкой в сторону поселка, пообещал: — Ну-ну, канальи, я до вас доберусь. Ох и лихо ж будет вам, доиграетесь. — Он погрозил нагайкой подслеповатым кособоким избушкам и повернул коня на мост.
Звонок Аратовского был неожиданным. Кох поднял телефонную трубку и, услышав знакомый с хрипотцой голос, спросил:
— Что так быстро? Или еще не выходили?
— Слушай, Кох, — в голосе Аратовского чувствовалось раздражение. — Придется тебе этого Кувшинова задвигать в какую-нибудь задницу поглубже.
Раздражение передалось Коху. Он повел нетерпеливо плечами, стараясь быть сдержанным, но это плохо удавалось.
— Чем не угодил тебе Кувшинов?
— Он клюнул на липу, и демократы пополнили список провокаторов. Теперь головы ему не сносить.
— А разве не вы в этом виноваты? — ошарашил вопросом Аратовского Кох. — Вы же выступили, как мне известно, без подтверждения начала митинга.
— Ты, как всегда, валишь с больной головы на здоровую, Кох. Ложная информация ко мне поступила от тебя.
Кох сердито положил трубку и достал из стола папку, в которой хранились сведения о Кувшинове. Надо было решить немедленно, куда его направить. Места, слава богу, есть: агенты в немалом количестве требуются в ростовском жандармском управлении, Харьков задыхается от беспорядков, демонстраций и политических провокаций. Первым документом в папке оказалась шифрованная депеша из Таганрога. Там провалился сексот Терентьев. Просится для продолжения работы в Царицын. Начальник таганрогской жандармерии запрашивает, есть ли возможность для такого перемещения? Конечно есть. Надо переговорить с Кувшиновым — согласится ли он поехать в Таганрог? Подвинув к себе численник, он сделал на этот счет запись и стал листать пухлую папку, в которой записана вся его подвижническая деятельность по наведению порядка в Царицыне. Глаза его скользнули по густо исписанным страницам, а мысли все еще текли по телефонному проводу к Аратовскому, в них была досада, даже негодование на Аратовского, который ведет себя крайне высокомерно по отношению к нему, Коху. Он, Кох, понимал, откуда ветер дует. Бесит пристава Аратовского благосклонность городского начальства к ротмистру Коху. Поручают ему ведение дел, при которых требуется выдержка, благоразумие. Аратовский же проявил себя как лихой усмиритель. Его талант, интеллект, логика спрессованы в нагайке. Нагайкой он умеет работать хорошо. Каждому свое, и тут ничего не поделаешь.
Листая папку с делами, в которых отражена вся жизнь Царицына, Кох с особым удовольствием прочитывал копии составленных им в разные годы документов, испытывал при этом законную гордость за проделанную работу. А документы свидетельствовали, что он, ротмистр Кох, хотя и нерусский (в его жилах течет немецкая кровь), но как патриот России выше иных россиян на голову. Он к тому же и прозорлив, и справедлив. Разве он не предсказывал напряженное состояние в обществе в связи со строительством металлургического завода за северной окраиной города? Сколько было мещанской радости, когда прокатился слух о новом предприятии, принятом иностранными предпринимателями. Людям снились новые рабочие места с хорошими заработками. А что вышло? Так было и со строительством железной дороги. Люди надеялись на лучшее обустройство жизни, а надежды не сбылись. Скудные заработки, в город понаехало всякого отребья — от воров-карманников до политических баламутов. До того времени город пребывал как бы в дремотном состоянии. И хотя когда-то побывавший в Царицыне проездом на Кавказ опальный поручик Лермонтов обозвал город помойной ямой, он, Кох, ради покоя и благополучия предпочел бы ту жизнь теперешней. Разве ж это жизнь, если полицейские даже днем боятся пройти по улицам Вор-горы —поселка по левую сторону речки Ельшанки... Там процветает бандитизм. Нет, цивилизация, по мнению Коха, не лучшая жизнь.
Когда закладывался первый камень завода, протоиерей отец Флегматов выступил с похвальной речью: «Умные друзья нашего отечества из Франции, люди цивилизованные, предпринимают у нас эту прекрасную отрасль культуры». Кох в какой-то степени согласен был с отцом Флегматовым. В самом деле — чем плохо, если тебе нужно железо для крыши дома и за ним далеко не надо ехать. Но ведь царицынцам никакого блага не перепадет. Попрет на строительство всякая шушера, и тогда не только на Вор-горе придется закупоривать жилье, но и на улицах города небезопасно будет ходить. Хорошо-то оно хорошо, да лучше жить в покое.
А покоя в городе становится все меньше и меньше. Предчувствие Коха начало оправдываться в первые дни, сразу же после закладки первого камня. Приехали главные предприниматели: господа Арно из Петербурга и Ломбордо из Парижа. Привечали их с помпой, по-русски — широко. За несколько дней на берегу Волги мастера воздвигли павильон на загляденье: стены и полы из фугованного соснового теса, крылья, балкончики из толстой рейки в ромбик, в хорошо продуваемом зале плетеные столы и кресла: все воздушно-легкое, привлекательное. Гости разнаряжены: мужчины в смокингах, с бабочками, в цилиндрах, с дорогими тросточками, дамы в пышных просторных платьях.
Здесь все — и павильон, и одежда на людях — соответствовало торжеству как нельзя лучше. И бог с ними, с французами и местной знатью, приехавшей на дурнячка выпить и закусить. Если деньги есть — чего бы и не посорить ими. Но в том-то и дело, что совсем недалеко от павильона на празднующих завистливо глядели те, кто строит завод и кто на нем будет варить и прокатывать металл. Они жили в землянках. Кох считал, что допускать подобную помпезность было неуместно. Скромностью они бы только расположили к себе народ. Толпы людей смотрели на приезжающих с удивлением, на уезжающих, сытых и пьяных, — с ненавистью. Кох это заметил.
Это были цветочки — ягодки впереди.
На церемонии закладки первого камня и потом на пиру Кох сошелся с полицмейстером Подъяпольским. Тот был согласен с Кохом по всем статьям. Не надо дразнить гусей. Однако, в отличие от Коха, он, докладывая генерал-губернатору в Саратов о большом притоке народа на строительство металлургического завода и Тихорецкой дороги, умолчал о брожении в народе. Коха такое благополучие не устраивало, и он по своему ведомству доложил в Саратов, делая упор на случай, произошедший буквально на днях. А случай невиданный: на Французском заводе забастовали каменщики. Человек сто пришли к уездному исправнику. Сам исправник был в Саратове. Оставленный за него пристав Новиков перепугался. Вызвал на всякий случай вооруженных стражников и выскочил, уже осмелевший, на крыльцо:
— В чем дело, граждане?
Из толпы выдвинулся рабочий, ответил за всех:
— Каменщики мы, господин исправник. У Гардиена и Валлоса на подряде состоим.
— Фамилия? — построжал голосом Новиков.
Рабочий огляделся — брать ли на себя ответ за всех, а в глазах всех неуверенность и даже растерянность — если не взять на себя, то, считай, напрасно заварили кашу. Однако, хитрый, не сразу назвался:
— Так фамилий тут много.
— Твоя фамилия, болван, — заметив смущение в глазах вожака, осмелел Новиков.
— Но ежели как моя, так Селиванов я, Иван.
— Ну и чем вы недовольны?
— А несправедливостью, ваше благородие. Условия контракта очень тяжелые. Работы много, а как расчет получать, — так там почитай ничего и нет. Начинаем спрашивать почему, а они говорят, что вычтено за переделки, мол, мы платим за чистую работу.
— А вы что, хотели, чтобы вам платили за брак?
Ходатаи замялись: вон ведь как повернули дело... Селиванов к тому времени тоже осмелел и резонно ответил Новикову:
— Так ежели ничего не делать, и вовсе браку не будет. Нет уж, господин исправник, разберитесь и помогите нам. Жулики они, эти Гардиен и Валлос.
Новикову не хотелось ввязываться в это щекотливое дело, а уездный исправник не известил, когда приедет. Решил к этому делу подключить Коха: он любит всяческие переговоры.
— Хорошо. Завтра разберемся, — обнадежил рабочих Новиков. — Подрядчиков вызову. Вы тоже подходите. Да не толпой. Депутацию от себя пришлите.
Ушли рабочие. Новиков позвонил Коху, доложил и попросил помощи. Кох не преминул упрекнуть в лице помощника уездного исправника полицию, которая старается выдать желаемое за действительное:
— Я же говорил, что рано или поздно начнется. И вот она, моя правда. Ладно, приеду. А ты пошли телеграмму фабричному инспектору, чтобы явился в полицейское управление. Это его прямое дело.
Фабричный инспектор почему-то приехать не смог. Утрясали спор сами. Гардиен и Валлос уперлись и ни на какие уступки не шли: контракт — бумага. Когда подряжались — знали, что и как.
— Да затуманили вы нам головы, — стонал Иван Селиванов. — Неграмотные мы, больше на веру вам согласились.
Кох, глядя на контракт, обнаружил, что он и в самом деле грабительский. Конечно, брак надо переделывать, однако сполна необходимо платить. И он вроде бы стал на сторону рабочих, спросил:
— Когда вам выдают расчетные книжки?
— Вместе с зарплатой, а порой и после.
— Ну, господа подрядчики, это безобразие. Рабочие должны заранее знать, сколько получат, чтобы до получки утрясти недоразумение с конторой.
Гардиен долго ломался, однако уступил. Селиванов выдвинул новое требование:
— На всех работах люди получают два раза в месяц. Нам платят один раз. Мы не согласны.
— Мы не согласны платить дважды, — отказал Гардиен.
— Вам-то какая разница? — спросил Кох у подрядчика.
— Есть разница, — объяснил тот. — Я заплачу ему за месяц, а он не отработает и уйдет. Кто за него вернет убыток?
— А вы платите хорошо, и никто не уйдет, — сказал Селиванов.
— Плата — понятие двоякое, — резонно ответил Гардиен Селиванову. — Мне кажется, я плачу много, а вам кажется — мало.
Селиванов, чувствуя, что Кох держит сторону ходоков от рабочих, продолжал настаивать. Гардиен вроде бы пошел на уступку:
— Я могу согласиться с вами при условии, что убыток от сбежавшего рабочего вернут в контору сами же рабочие.
«Вот это ход конем», — удивился изобретательности Гардиена Кох. Селиванов и его товарищи опешили: они и без того мало получают, а он, Гардиен, еще и таким способом хочет залезть к ним в карман.
— Нет, нет, — загалдели рабочие, — так дело не пойдет. С какой стати товарищи будут платить?!
— Стоп, господа, — Кох тут же перестроился на новый лад. — Вы что ж хотите, чтобы только вам шли на уступки? Это несправедливо.
— Уступка в чем вышла? — недоумевая спросил Селиванов. — В том, что загодя до платы будут выдавать расчетные книжки? Это ж должно быть вообще.
— Но это уступка. Для вас дело важное. — Гардиен покачивал головой, как человек, которого раздели догола среди бела дня.
Кох продолжал:
— Курочка по зернышку клюет, да сыта бывает.
— А я мыслю все по-другому, — Селиванов выложил на стол корявые, с поломанными ногтями кулаки, Гардиен невольно покосился на них и бросил взгляд на Новикова, тот понимающе усмехнулся: «Не дай бог попасть голове под такой кулак». — Если рабочий получил плату и сбежал, то пусть его полиция найдет и взыщет неустойку в пользу хозяина. Вот как быть должно.
Курочка клевала по зернышку, да все как-то в пользу хозяина. Гардиен согласился прибавить жалованье на копейки, но с условием, что рабочие будут работать от восхода и до захода солнца. Работу выполнять будут строго по чертежам, а за брак в работе подрядчик увольняет каменщика без претензий с его стороны. Разошлись каждый при своих интересах. Гардиен благодарил Коха за помощь, хотя тот не особенно старался — просто рабочие оказались настолько бестолковыми, что не поняли что к чему. Подрядчик копейки прибавил, но за них придется работать более половины суток. Это ж осатанеть можно, не разгибая спину, от солнца до солнца вайкать. Докладывая о случившемся по начальству, Кох признался, что составленный договор без согласия фабричного инспектора вряд ли соответствует закону, высказал опасение, что конфликт может повториться в более грубой форме.