Николай Терехов. Французский завод
* * *
Сенька Фонарь, не спавший ночь, не мог заснуть и днем. Равнодушный к чужому страданию, он переживал неудачу. Не потому, что остался сам без навара в кармане, — не каждый налет делал его богатым и раньше; не потому, что не шмальнул он в плотогона из револьвера, — откачнутся от него подельники наверняка, ну да на них свет клином не сошелся: он, Сенька Фонарь, личность в воровском мире известная, не эти, так другие за честь сочтут ходить с ним на дело. Другое волновало его: Иван Ильич Рукосуев и Иван Федотович Фалунин, отец Сенькин, однохуторяне, повязаны дружбой не в праздничном застолье, а на службе царю и Отечеству. В молодости тоже были крутыми парнями, прославились, однако, не воровством и грабежом, а делами ратными на поле брани в войне с турками. Вместе ушли в ополчение, вместе и возвращались с фронта домой.
Любил Сенька посидеть рядом с отцом, когда приходил в гости Иван Ильич. Сядут за столом, выпьют горькой и начинают вспоминать, как в рукопашной сходились с турками, как шли из-под Эрзурума в Царицын. Вспомнят и запоют очень подходящую к разговору песню. О том, как два раненых гренадера возвращались с турецкого фронта домой. Просит один гренадер другого:
Товарищ, товарищ, пойдем поскорее,
Болят мои раны, болят:
Одна нарывает, другая заживает,
А с третьей готов помереть.
— А ведь это про нас с тобой сложил кто-то песню, — сказал однажды Иван Ильич.
— Похоже, — согласился Иван Федотович. — Плохи мои дела были тогда. Если бы не ты, Ваня, обезножел бы я, а может, и вовсе каюк пришел бы мне, и не было бы у твоего Митьки хорошего друга Сеньки.
Митька и Сенька переглядывались, улыбались, гордые за своих отцов, которые не побоялись турок, вооруженных кривыми саблями. Отцы дружили, словно братья родные. Иван Ильич жил благополучнее Ивана Федотовича, пооборотистее и поудачливее он своего дружка и пощедрее. Любил он делать царские подарки. Прибыл как-то с Колвы, лесу на продажу привез, а у Ивана Федотовича к тому времени дом сгорел, и отдал он другу все до бревнышка, да еще и поставить дом помог и ломаного гроша за это не взял.
— Не купленный лес, за бутылку чалдоны дали. Бутылку и ты мне поставишь, — шутил он.
Иван Федотович ставил, да тут же вместе и распивали.
* * *
Получалось так, что Иван Федотович всю жизнь в долгу у Ивана Ильича. Значит, и он, Сенька, в долгу у него же. И вот какая вышла плата за сделанное добро. Сенька мучился, не зная, что делать: говорить отцу или не говорить? Отца он очень любил и пуще всего боялся отцовского гнева за свои воровские дела. Решил сходить пока один — а там видно будет.
Рукосуев сидел хмурый. Сидел на лавке за столом, чисто выбритый, в чистой косоворотке.
— Проходи, Семен Иванович, — пригласил он Сеньку и широким жестом грубой, жилистой и крупной руки указал на табурет напротив. У Сеньки под сердцем прошлась неприятная дрожь — называет по имени-отчеству, значит, разговор будет крутой. Прошел тихо и сел тихо с опущенными глазами.
— Дядя Ваня, — осторожно начал он.
— Подожди, подожди, — остановил его Иван Ильич. — Я тебе слово не позволял. Отец где?
— Я ему не сказал.
— Боишься?
— Боюсь, — признался Семен. — Ты меня...
— Я тебе слова еще не давал насчет прощения. На это у нас будет момент особый. Бутылку принес?
— Нет. Я мигом, — обрадовался Семен.
— Беги.
Семен обернулся за несколько минут. Принес две. Иван Ильич это оценил:
— Догадливый. Наверное, знаешь, что мне купить не на что. У Саратова грабанули, у Дубовки едва последние штаны не сняли. А у тебя деньги что? Мусор. Легко достались, легко и расстанешься. Наливай.
Семен налил в стакан, скользнул привычно глазами по столу — другого стакана не обнаружил: догадался — дядя Ваня решил поиздеваться.
Иван Ильич взял из глиняной чашки малосольный огурец, пучок сочного бута, подал Сеньке.
— Закусывай. Хлеба бери, вот соль, — подвинул он плошку с солью.
— Так это ты должен закусывать, дядя Ваня.
— Закусывай, а я буду пить, — строго буркнул хозяин дома. — Ты хоть и не мальчик уже, а в рот этой гадости нельзя тебе брать.
Сенька скрутил бут в плотный жгутик, макнул в соль и, громко хрустнув огурцом, стал жевать.
— Наливай.
Сенька налил всклень и снова по-пустому закусил. Рукосуев начал закусывать только после третьего стакана. Ел шумно: громко хрустел огурцами, смачно чавкал, сопел и никак не пьянел. Сенька не знал, что делать. Может, еще сбегать?
— Все, хватит на сегодня, — сказал Иван Ильич. — Завтра с утра пораньше придешь.
Утром повторилось то же самое. Малейшую попытку повиниться Рукосуев пресекал мгновенно. Так было целую неделю. Наконец Сенька не выдержал, отказался закусывать по-пустому, налил себе, выпил, выдохнул разом:
— Дядя Ваня, мне что теперь, застрелиться или повеситься? Прости, бога ради!
— Вижу, созрел для разговора, но не совсем, — сказал Рукосуев и, протянув руку через стол, указал пальцем на пол.
Сенька понял жест и стал на колени.
— Только так, — продолжал унижать парня Рукосуев. — Только так. Я бы тебе простил, Семен Иванович, то, как ты обидел меня. Однако не могу тебя поставить на колени перед всеми, кого ты обворовал, ограбил. Я слыхал про дела Фонаря, да не ведал, кто он. Жесток Фонарь, сказывают. Ссаками да дерьмом поил своих слабых недругов. А? Было? Было? Говори.
Иван Ильич кликнул Митьку: пускай поглядит, пускай и он урок получит. Митька, увидав стоящего на коленях дружка, присел на кровать.
— Ну говори! — обратился к Сеньке Иван Ильич.
— Что говорить? — покосился на дружка Сенька.
— Так было иль не было?
Сенька, закатив истерику, начал биться головой об пол, раскровянив надбровье. Иван Ильич взирал равнодушно, остановив жестом руки Митьку, хотевшего пожалеть дружка:
— Не сметь!
Сенька понял, что окрик был сделан для него, перестал выть, выпрямился и умоляюще простонал:
— Дядь Вань!
— Так было иль не было?
— Ну было, каюсь, было, по пьяной лавочке.
— Теперь клянись, вот перед Богом, — Иван Ильич перстом указал на образ, висевший в переднем углу.
— В чем клясться?
— Клянись, что ты с этой минуты порвешь с воровской шайкой.
— Меня убьют, дядя Ваня!
— А мне-то что? Клянись, или я ославлю тебя на весь завод. Отца твоего не пожалею. Клянись, что ты больше никогда никого пальцем не тронешь.
— Клянусь, дядя Ваня, — прошептал Сенька.
— Клянись, что ты завтра же идешь устраиваться на работу.
— Не берут меня, дядя Ваня.
— Возьмут. Помогу.
— Клянусь.
— Невеста есть?
— Есть.
— Хорошая?
— Нравится.
— Клянись, что ты немедленно женишься.
— Не все от меня зависит.
— Не твоего ума дело. Клянись...
— Клянусь, — обреченно ответил Сенька, а Митька сидел на кровати с выпученными глазами, смотрел, как жестко вторгается отец в чужую жизнь.
— Вставай и садись, — приказал Иван Ильич. — А ты, Митька, за Иваном Федотовичем сходи.
Сенька был ошарашен неожиданным поворотом дела, волновался. Неужто отец будет посвящен в его темные дела? Господи! Что будет с матерью, если она узнает? Умрет ведь от стыда перед людьми...
Иван Федотович не заставил себя долго ждать. Пришел, подивился тому, что Сенька уже за столом сидит и на лице его какая-то загадочность притаилась.
— Дело какое? — спросил он, перекрестившись на образа.
— А как же, дело есть. Садись, гренадер, гостем будешь, — и когда тот присел, ошарашил его вопросом: — Что же это ты, дорогой друг, сына в черном теле держишь?
— Не понял, — мельком глянув на стакан, сказал Иван Федотович.
Рукосуев догадался, принес ещё один стакан. Налил гостю, себе.
— За что пить-то будем? — спросил Фалунин.
— За сыночка твоего. У него, брат ты мой, такая краля на примете есть, а ты помалкиваешь.
— Помилуй бог. Впервые слышу, — вытирая ладонью мокрые усы, удивился Сенькин отец.
— В том-то и дело, что он боится сказать тебе. Скажет, а ты не дашь благословения.
— Она что, убогая или шибко богатая? Кто такая?
— Тебя же спрашивает отец! — подсказал Сеньке Иван Ильич. — Назови.
Сенька, не уверенный, во что выльется затеянная Рукосуевым игра, ерзая на табуретке, молчал, словно проглотил язык. Хитрый Рукосуев стал объяснять Сеньке ситуацию через Митьку:
— Митьку я тоже скоро женю. Хватит ему балбесничать. Вольная жизнь до хорошего не доведет. Спутается с какой-нибудь шпаной, потом попробуй откачнись от неё — вмиг прибьют, а женатого не втянут и не тронут, если не нашли общего языка.
Сказанное положено было понять только Семену, и он понял, но называть Клаву Собетову не хотел. Чего доброго, спьяну попрутся сватать, а она ни сном ни духом про Сенькины чувства не знает. Однако отец настоял, принудил его назвать имя, с которым он ложился спать и с которым просыпался.
— Клава Собетова? — восхитился Рукосуев. — А что — хороша. Ну да ведь и ты у нас не из последних. Идем, отец, — пригласил Иван Ильич Ивана Федотовича.
— Да вы что, дядь Вань? — опешил Сенька, а Митька при этом покатывался со смеху на кровати, глядя, в какой переплет попал его дружок.
— Дядь Вань! Бога ради! Не позорьте меня.
— На такой жениться позор?
— Так ведь она ничего не знает.
— Чудак ты, ей-богу. Да она и знать ничего не должна. Вот придем, и узнает.
Сенька к отцу:
— Дядя Ваня пьяный, ну а ты-то чего? Уйми его.
Для Ивана Федотовича такой поворот был событием неожиданным.
Он оказался не готовым к нему, да и не только к разговору: женитьба дело не шутейное, денег надо немало, и он, стесняясь, стал на сторону сына.
— Не готовы мы пока, Иван Ильич, до зимы надо потерпеть.
Но Ивана Ильича остановить было уже невозможно. Он словно плот пер по быстрому течению.
— Денег нету? Есть деньги! Слава богу, грабители на плоту оказались вшивые, я их шестом в речку всех до едина смел. Гренадера, братцы, даже револьвером взять непросто. А? Верно говорю, Ваня? Все, шабаш. Пошли.
Сенька сник начисто, поднялся и пошел к своей единственной в Русской Деревне, которая очень ему по душе.
Сник-то отчего? Неужто потерять свободу побоялся? Нет, не то. Как-то не по-человечески получается: сам ей и словом не обмолвился про свои душевные страдания, ее не попытал, как она к нему относится, и все теперь вломятся в дом по пьяной лавочке — здрасте вам, мы пришли свататься, и ничего из этого, кроме смеха, не получится.
— Может, не надо, дядь Вань? — увидав знакомые оконные ставни, попросил Семен.
— Надо... надо тебя, олуха царя небесного, женить. Ты даже не ведаешь, сколько всякой заразы с тебя сойдет.
Иван Ильич решительно поклацал дверной щеколдой:
— Отворяйте, хозяева! Сватов с женихом пущайте.
Дверь открыла невеста. Узнав, зачем пожаловали гости, она расхохоталась и бабочкой порхнула в избу. Сенька на нож не боясь ходил, а тут сердце сжалось. «Вот он, позор, начинается», — подумал он, перешагивая порог с прибитой на нем подковой.
* * *
— Оська!
Оська притворился, будто не слышит, чуть прибавил шагу. Он хотел улизнуть от Григория. Но тот догнал его около церкви и, давая понять, что от него не улизнешь, положил на плечо ладонь, придержал парня:
— Оська!
— Ну чего ты?
— Ты мне друг?
— Ну, друг. Ну...
— Ты не нукай. А если друг, то скажи: куда хотел от меня удрать?
Оська снял с плеча руку, испытующе глянул в глаза Григория:
— Тебе зачем знать, куда я иду? Может, у меня девчонка есть. Что — нельзя?
— Значит, если Анна Ильинична спросит, где ты, я могу про девчонку ей сказать...
— Ты что, офонарел? Какая еще девчонка?
— Но ты же сам сказал?
Оська посерьезнел и в свою очередь, положив ладони на плечи Григорию, проговорил:
— Ты, Гриша, не обижайся, у меня сегодня дело очень серьезное. А маме скажи... ну скажи, что дядя Миша Корчин просил помочь дрова с улицы во двор перетаскать.
— Хорошо, скажу, — пообещал Григорий и, все еще не отпуская Оську, спросил:
— Гаврилов — кто это?
— Обыкновенный рабочий, токарь. Первой руки токарь.
— И все?
— И все.
— Ладно, Осип Иванович. Видно, мне еще не положено знать. Иди таскай дрова... — иронически усмехнулся, — помоги Михаилу. Дров-то ему, наверное, много нужно.
Отпущенный Оська облегченно вздохнул и откровенно побежал, а Григорий шел на квартиру не спеша, испытывая чувства одиночества и душевной неудовлетворенности. Он каждой клеточкой своего существа ощущал присутствие открытой напряженности, какой-то иной жизни на заводе, которую он еще не успел постичь.
Анна Ильинична едва не выплеснула на Григория воду из помытого чугунка.
— Ой, Гриша! — вскрикнула она и замерла, держа чугунок в замахе. — А Ося где?
— Дрова к Михаилу пошел таскать.
Она выскочила из сеней, вылила воду под штакетник и вернулась:
— Проходи. Есть хочешь? У меня уха настоящая, рыбацкая, из линьков и карасиков.
— Ушицу люблю, — согласился Григорий и, ополоснув руки из висящего на сенной стене рукомойника, прошел в чисто прибранную избу. Ожидая за столом ароматную ушицу, спросил:
— Анна Ильинична, а кто это Гаврилов?
— Иван Иваныч? Так это ж главный на заводе закоперщик из демократов.
— Есть тут такие?
Анна Ильинична замкнулась на минуту: надо ли откровенничать? И решила, что ничего страшного нет. Григория она хоть и знает всего несколько дней, однако успела понять, что парень он свойский, а уж неглупый — так это точно.
— Есть. А Гаврилов — ссыльный из Харькова. Тамошние демократы заварили кашу супротив правительства, ну его по суду и выгнали из города. Он переехал к нам и опять за свое. Никак не угомонится, — пояснила хозяйка.
А Григорий снова любопытствовал:
— Так он что, плохо для людей делает?
— Как тебе сказать, Гриша. Беспокойная жизнь всегда плохая. — Она поставила миску с наваристой ухой перед квартирантом, вытерла передником ложку, подала:
— Ешь.
— А в чем это беспокойство проявляется? — продолжал допытываться Григорий.
— Ну как в чем? Вот, например, года два назад устроили они забастовку, завод остановили. Ну и что? Многих тогда поувольняли с работы. Люди без куска хлеба остались. Разве это хорошо?
— Бастовали-то чего ради?
— Так причины были. Хозяева-то французы. Своим платят одну плату, а русским за ту же работу в два раза, а то и более дешевле. И ведь слова не скажи. Есть тут такие, Вронский, Шелейко, инженеры. Чуть что — по зубам.
— Они что, французы?
— Что ты, наши. Но хуже французов. Выслуживаются. Особенно Вронский. Зверюга...
Анна Ильинична горько усмехнулась, вспомнив о чем-то, присела на табуретку:
— Дело дошло до того, что рабочие решили избавиться от него. — Тихо, будто их мог кто-то услышать, сообщила: — Пристукнуть решили его. Так что ты думаешь? Жандарм узнал. Стал таскать людей на допросы. Малахов, есть такой рабочий, с перепугу всех заговорщиков и выдал. Всех их и вы-гнали с работы.
— Из-за них и была забастовка? — отодвигая пустую тарелку, спросил Григорий.
— Да как тебе сказать. Тут еще один случай. Есть в заводе обер-мастер Берто.
— Француз?
— Кто его знает. Ихний он. Жулик первостатейный. Пошли к нему рабочие, мол, так и так — цены базарные как на дрожжах растут, а зарплата низкая, надо повысить. А он и говорит: повысим с первого марта. Пришел день, и никакого повышения. Они опять к нему. Он с первого апреля пообещал, потом с пятнадцатого. Ну не выдержали обмана люди. Цех остановили сперва листопрокатчики, а за ними и все. Стали требовать, чтобы были уволены Вронский и Шелейко за мордобой, чтобы зарплату повысили.
— Чего добились?
— Добились. Вронского и Шелейко уволили, зарплату на двадцать копеек подняли.
— Значит, не зря бастовали? — с явным удовлетворением спросил Григорий.
— Да как сказать? Зачинщиков забастовки поувольняли, а Вронский и Шелейко вскоре вернулись с повышением в чинах. Из города батальон солдат при заводе разместили, чтобы порядок блюли. Вот чего добились. Хотели лучше, а получилось все наоборот: беспокойно, страшно стало жить и работать. Так-то вот.
— Вот вы, Анна Ильинична, все знаете, и Оська знает, а молчит. Тоже мне товарищ, — с огорчением произнес Григорий, выходя из-за стола.
— Скрытничает. Да ты не горюй, они еще и тебя втянут... Я про Оську что думаю: лучше бы он ничего и не знал. Горячий он. Любит верховодить. А таких в полиции ох как не любят, Гриша. Боюсь я за него.
Оська пришел домой затемно. Мать тут же и набросилась на него с руганью:
— Ты где ж это шлялся до сих пор? А? Я для него тут варю, жарю...
Оська хотел было пуститься в объяснения насчет дров у Мишки Корчина, она перебила:
— Я тут варю, жарю, жду, а он голодный до полночи дрова перетаскивает. Это сколько же он закупил их?
— Много. Три воза. И вовсе не голодный я, маманя. Чего ты вскипела?
— А того и вскипела, что брехню я не люблю. Дусю-то Мишкину я час назад видала, спрашивала насчет дров. У них денег и на воз нету, а ты на целых три нагородил. У-у, — мать незлобиво замахнулась, толкнула слабой ладошкой в затылок, — садись, поешь.
Оська смущенно улыбнулся Григорию, сел за стол. И пока мать разогревала уху и картошку, по секрету сообщил ему:
— Иван Фомичев про тебя спрашивал.
Страницы: 1 2 3 4 5 читать далее