Николай Терехов. Французский завод
* * *
Старый, некогда игривый, вороной масти мерин вот уже несколько лет изо дня в день выполняет одну и ту же работу: таскает из цеха в цех по железной колее тяжелую, груженную заготовками для проката платформу. Когда привели его сюда в первый раз, он был возмущен до предела. В те же первые минуты он не мог дышать цеховым воздухом. Да и воздух ли то был? Сплошной дым. Дым шел от несгоревшего мазута из печей, дымно чадил движок, дымили вытолкнутые из печи добела раскаленные заготовки. Лязг падающих на железный настил заготовок, гул пламени, вырывающегося из окон и щелей, нагревательных печей, гул работающего движка и приводов ошарашили его в те первые минуты. Мерин встал на дыбки, протестуя, заржал. Он не хотел становиться в упряжку, отказывался от старого, пахнущего железной гарью хомута; при этом задирал голову, крутил ею и брыкался, причиняя себе боль от ударов по передку железной платформы.
Укрощал его необузданную прыть такой же необузданный Сенька Фонарь.
— Я те подёргаюсь, — говорил Сенька и больно оглаживал мерина длинным железным прутом. Бил по шее, по груди, когда конь вскидывался высоко передними ногами, бил по ляжкам, чтобы не брыкался. Тот храпел, дрожал, бешено таращил глаза на истязателя.
— Я те побрыкаюсь. Я те...
Ничего поделать мерин не мог: хомут на него натянули, в упряжку завели силой, побрыкался он ещё немного и, понуро повесив голову, понукаемый вожжой, потянул по рельсам платформу с тяжелой поклажей. С той поры он никогда не вскидывал гордо свою красивую голову с большими лучистыми глазами. Со временем глаза потускнели, железная пороша превратила его вороную масть в черно-ржавый цвет. Мерин работал день и ночь. Отдыхал в обеденные перерывы, во время пересмен да в те же недолгие минуты, когда загружалась и разгружалась платформа. В это время он и ел овес или ячмень из подвешенной на голову холщовой торбы.
Текло время, текла и жизнь. Он оглох: ни смачное чавканье работающего движка, ни звериный гул печей, ни грохот падающих на железный настил болванок его не тревожили больше. А потом он и ослеп. Менялись только его истязатели. Сеньку Фонаря выгнал Дрейман за воровство, и он подался на Волгу, то рыбалил, то с лихими дружками перехватывал пониже Дубовки плоты, грабил денежных плотогонов. Иногда извозчики появлялись дважды. Вот и Иван Михайлович, или Ваня Длинный, как его звали в народе, пришел во второй раз. Ваня — человек желанный. Увидав мерина, обрадовался, даже обнял его за шею и, похлопав по холке, проговорил:
— А я уж думал, ты давно околел. А ты все еще тянешь свою лямку.
Воспользовавшись большой пересменой и перестройкой клети, Ваня вывел мерина из цеха. Тот хлебнул настоящего воздуха и радостно негромко заржал. Потом они спустились к Волге. Конь попил по-настоящему чистой воды и снова благодарно заржал. Ваня окатил его из старого ведра и долго тер грубой щеткой спину, круп, брюхо. С него стекала ручьями грязно-коричневая жижа.
Когда снова его шерсть черно засияла, Ваня Длинный удовлетворенно похлопал огромной ручищей по крупу, сказал:
— Ну вот... Теперь ты на коня запохожился.
Нехотя мерин пошел вслед за Ваней от реки, и когда на него из цеховых ворот снова дохнуло гарью, он уперся. Ваня и тянул его за повод уздечки, и толкал плечом сзади, он не захотел заходить в этот проклятый цех. Мастер, увидав неладное, послал Оську:
— Подмогни человеку.
Оська знал, как помочь: открутил кусок проволоки, жигнул коня по ляжкам, тот от боли засеменил ногами, однако тронулся с места. И снова, как в тот первый год, ему силой натянули на шею опостылевший хомут, силой поставили между оглоблями.
— Н-но! — сказал рассерженный Ваня и шлепнул коня вожжой по спине.
Мерину вдруг показалось непомерно тяжелой платформа. Протестуя, он засеменил между рельсами узкой колеи. Попытался встать на дыбки, но оглобли не позволили ему такую вольность. Он рухнул на оглоблю и сломал ее. Ваня Длинный испугался, стал рассупонивать хомут, давящий горло коню. Он спешил, однако опоздал. Мерин посучил ногами и затих.
Случай сам по себе не такой уж и важный — подох старый ослепший конь. Однако люди сбежались посмотреть. Григорий с Оськой тоже в толпе, удивляются. Это ж надо — ходил мерин как заведенный, он уже забыл вкус чистого воздуха, чистой воды, его кожа отвыкла от чистоты, и вдруг на него нахлынула разом благодать, и не выдержало сильное сердце коня.
— А с человеком вот не случается такое, — сказал Михаил Корчин в глубоком раздумье. Вроде бы сам себе сказал, но люди загомонили.
— Так человек — двужильный, человеку проще: надоело — ушел. А с него даже хомут никогда не снимался.
— А с тебя снимался хомут? Тут вайкаешь и домой придешь — забот полный рот. Топки нет, цены растут — с нашей платой не подступиться.
— Да что топка — хлеба вдоволь не едим.
Кто-то из шутников вспомнил:
— Как бы не так! Поп Труфанов, то бишь отец Илиодор, на днях сказал, что мы, люди Французского завода, живем в роскоши, как сыр в масле купаемся.
— Дрейман идет, — сказал кто-то.
Собравшиеся притихли и вскоре разбрелись по своим местам: надо сдавать смену. Инженер Дрейман был начальником крутым, требовал сдавать рабочее место в чистоте, чтобы на рабочей площадке ни окалинки, ни проволочного обрывка. Оська тоже сдавал свою дорожку, клещи и моталку в исправности. Мотальщик Кувшинов, глядя на ребячью серьезность, решил подшутить над мальчиками-бегунками. Подозвал Оську и шепнул на ухо:
— А ты знаешь, что твоему сменщику Степке на полтора рубля в неделю больше выдают денег?
— Иди ты... дядя Петро, — не поверил Оська Петру Кувшинову. — Чем он лучше меня?
— В том-то и соль. Работает не лучше, можно сказать хуже, а получает больше вальцовщика.
Старший вальцовщик Вакин сразу сообразил, в чем дело, подтвердил невероятную новость мотальщика:
— Не веришь? Спроси у самого Степки. Да он вряд ли признается. Это дело щекотливое, сам понимаешь. Степка хитрец. Он мастеру магарыч поставил.
Оська выбрал момент, когда Степка уединился, выковыривая металлической метлой окалину из-под клети, и подступился к нему:
— Это правда, что ты больше меня получаешь?
— А сколько ты получаешь? — спросил Степка, не глядя на своего сменщика. Ему было некогда вести разговоры.
— Ты сначала мне ответь! — сердился Оська.
— Нет, ты. Тебе же надо знать.
— Нет, ты.
Степка распрямился и, сунув Оське в живот пучком стальной проволоки, потеснил его подальше от себя:
— Не мешай мне работать!
Оська перехватил метлу, дернул Степку на себя и, вырвав инструмент, кинул подальше. Степка зацепился ногой за проволоку, потерял равновесие и упал. Вскочив, толкнул Оську и навалился на него, когда тот лежал на полу.
— Не вяжись, не вяжись, — бил Степка Оську, приговаривая. — Не вяжись, когда тебя не трогают.
Оська собрался с силой, вывернулся и, вмиг оказавшись на Степке, начал тузить его, приговаривая в свою очередь:
— Вот тебе бутылка, вот тебе другая, вот... вот.
Григорий и Корчин, увидав потасовку, бросили ключи, которыми перестраивали клети на новый профиль катанки, кинулись к драчунам, растащили. Оська и Степка, вырываясь, брыкались, пытаясь ногами достать один другого. Это вызвало у вальцовщиков гомерический хохот.
— Чего регочете? Веселого тут ничего нет. Обидеть сироту не страшно: за него постоять некому.
— Он первый полез на меня, — всхлипывая, оправдывался Степка.
— Я не про вас, — сказал Михаил, глядя на рабочих. — Я про взрослых дураков. Нашли, чем веселиться. — Сказанное относилось к Вакину.
— Уже и пошутить нельзя. Вот дожили до какой жизни, — оскорбился Вакин.
Отпустив охладевшего Степку, Корчин пригрозил всем:
— Кто посмеет еще раз обидеть пацанов, будет бит. Поняли? На грубую силу сила грубая найдется. Запомните. А шутить захочется — над своими шутите.
Михаил тут же пожурил Оську:
— И ты хорош! Аль не знаешь, что у Кувшинова мозги набекрень. Чего распетушился? Я обещал твоей матери быть тебе заместо отца. Вот и буду. В другой раз по-отцовски и выпорю, если дурью будешь маяться. Все. Давайте работать.
Этот день оказался для души необычайно тяжелым. Судьбу подохшего мерина люди перевели на себя. Чем у них жизнь лучше? Перестраивали прокатный стан молча, сердито.
Вскоре появился Дрейман, узнавший подробности убытка на конке.
— Ты кто такой? — набросился он на Ваню Длинного. Возчик заготовок прилаживал к ногам мерина канат, чтобы вытащить его из цеха. — Ты кто есть такой? — пристал Дрейман к рабочему.
Несуразно длинный Ваня распрямился и, глядя сверху на инженера, ответил:
— Шаповалов я, Иван Михайлович. Забыл, что ли, пять лет назад работал на этом участке.
— Кто тебя звал сюда? Кто велел тебе коня портить?
Иван Михайлович смекнул, что Дрейман задает вопросы совсем не для того, чтобы получить ответ. Он изливает таким образом желчь свою, и что ни скажи в свое оправдание, Дрейман его выпрет из цеха. О, Дрейман такой. У него и по зубам недолго схлопотать.
Ваня Длинный был уверен, что все коротышки мужского пола — люди самые зловредные. Постоянно сознавая свою физическую неполноценность, они стараются быть наверху, лезут в начальство, а пробравшись, лизоблюдничают перед высшим начальством, издеваются над теми, кто положением ниже. Дрейман из этой породы. Вон как старается: «Кто ты такой? Кто ты такой?»
Как будто забыл, как он, Ваня Длинный, однажды пять лет назад, за какую-то придирку обозвав Дреймана жидом немецким, послал его... Ваня обрадовался, вспомнив тот хохот, матюгальник, решил его повторить. Ему, Ивану Шаповалову, терять все равно нечего, кроме того, что не удастся и сегодня пожрать.
— Слушай ты, немецкий жид. А не пошел бы ты на хрен!..
Дрейман захлебнулся в ярости и очень крепко стал портить русский язык:
— Ты, кретина стоеросова, я не есть жид, я есть чистокровный ариец.
— Да чихал я на твою кровь, — спокойненько сказал Длинный. — Какая разница: немецкий жид, арийский жид.
Это оскорбление вышло за рамки терпения Дреймана. Наскакивая на Ваню Длинного, он стал выталкивать его из цеха:
— Вон! Вон! Дурак.
Ваня завернул к вальцовщикам, а Дрейману сказал:
— А ну отлепись, зараза. Не то возьму заготовку и нечаянно уроню тебе на голову.
Дрейман выскочил за ворота цеха. А Иван Михайлович, присев на горку болванок, спросил:
— Братва, ни у кого завалявшегося сухарика не найдется? Истинный бог, третий день не ел. Он же сейчас полицейского приведет, и еще на сутки без еды останусь.
Сухарик нашелся, а к нему и кусочек мяса, у кого-то яйцо осталось несъеденным, у кого-то и пирог, надо же, с визигой оказался. Да такое есть без мерзавчика грешно.
— Может, и это найдется? — спросил Шаповалов, показывая растопыренные мизинец и большой палец, при этом нахально улыбаясь.
— Оська! — кликнул Вакин. — Ну-ка мотнись в ларек. Да побыстрее.
Оська смотался побыстрее, чем пришли полицейский с Дрейманом. Шаповалов плотно заправился, хорошо заложил за воротник.
— Вот он! Вот! — издалека показал Дрейман на обидчика.
— Знакомая личность, — сказал Розов. — Ну что, дружок, пойдем в участок.
— Пойдем, — весело согласился Шаповалов, — хоть переночую у вас, а ты... — он попытался погладить лысую макушку Дреймана, — ...ты все равно чистокровный арийский жид.
— А вы что расселись, почему не работаете? — заорал Дрейман на вальцовщиков, когда ушел Розов.
— Мы обедаем, господин инженер, — спокойно ответил за всех Михаил Корчин.
— Работать! Работать! Всех уволю, который лодырь.
— Ну вот, начинается, — вяло, с заметной долей иронии протянул Вакин и обратился к Корчину: — Как ты думаешь, Мишка, не настало время нам пощекотать спесивых чужеземцев? Уж больно они вольготно себя у нас чувствуют. Ни дать ни взять — хозяева земли русской. А-а?!
Корчин молчал, он думал.
— Нужна великая причина, — сказал он.
— Это ли не причина — мерин старый подох, и за это выгнали с работы человека.
— Так человек-то еще и смены не проработал.
— А дядю Сашку Зотова, старого рабочего, выперли, — встрял в разговор Оська.
— Во, устами младенца глаголет истина.
— Гаврилов в какую смену работает? — спросил Корчин.
— С утра. Вместе шли на работу, — сказал Вакин.
— Оська! — позвал Михаил парня. — Мотнись-ка в механический. Скажи Ивану Ивановичу — дело, мол, важное есть. Пущай в конце смены за проходными подождет.
К началу смены павшего мерина выволокли из цеха и сбросили с крутого обрыва в Банный овраг. Его заменили другой вконец забитой лошадью. На место Вани Длинного пришел Матвей Мясников, тот самый подзаборный, у которого собака утащила мотолыгу, предназначенную для холодца.
* * *
Митька Рукосуев напросился с отцом поехать на Северный Урал, попытать себя в плотогонном деле. Отец посмотрел на него оценивающим мужским взглядом, подумал и согласился. Митька рос хлипким по здоровью. Плоскогрудым. Может, Волга выправит его.
— А что, дело, сынок, говоришь. Поедем.
И оказалась дорога такой длинной, что и представить себе Митька не мог. Сколько поездов сменили, сколько пароходов, пока добрались до Чердыни, что на речке Колве стоит. А сами плоты вязались еще выше Чердыни. Туда поехали на телеге.
Дивился Митька лесному роскошеству. По лесу едешь — неба не видно: сосны его широкими лапами закрывают. С крутобережья глянешь — бог ты мой, конца и края нет лесу. А в приречных деревнях на берегу — лесу горы. Бревно к бревну. Сосны и ели прямые, без сучков. Осталось ошкурить, отпилить и сразу в стены дома класть.
Приехали вовремя. Плот для царицынского лесопромышленника Максимова уже покоился ниже бона, что у села Подбобыка натянут. Осталось обрубить канат — и в путь-дорогу. Плотогоны подмагарычили заготовителей. Те накатали лишних бревен поверх плота, выпили за удачный спуск.
— Руби канат! — послышалось с плота.
Колва — река не широкая, не глубокая, но, как всякая горная, быстра и сильна: сразу качнула плот и тихо потянула его вниз, разворачивая концами к берегам. Плотогоны шестами начали выправлять движение, выгоняя плот на середину реки. Митькин отец стоял на самом хвосте и мощным веслом не давал реке сыграть с ними злую шутку. Он как бы перемешивал в реке воду, крутил веслом, а плот, хоть и нехотя, шел как надо. Митька с местными сплавщиками стоял впереди, зорко следил за берегом, за каменистым дном. Не приведи бог, если плот станет враспорку или сядет хоть одним боком на мель — весь крепеж полетит вдребезги, и поплывут бревна сами по себе. Но это уже будут ничейные. Они поплывут в Вишеру, из Вишеры в Каму, и всюду добычливые люди будут перехватывать их, вытаскивать на берег, а те, что приткнутся где-нибудь на каршах, намокнут основательно и, если не лягут на дно, в полузатопленном состоянии станут угрожать плывущим пароходам.
— Вороти! Вороти правее! — кричит с носа сплавщик, заметив в прозрачной воде торчащий из донной земли мощный топляк.
Рукосуев-старший снова начинает перемешивать воду, и плот уходит в сторону от топляка.
Проведя плот в вишерские воды, местные сплавщики выровняли его по течению, рассказали плотогонам опасные места, выпили на посошок и у Керчевского рейда вернулись домой.
— Ну, Господи, благослови! — перекрестился Иван Ильич и обратился к Всевышнему: — Спаси, Господи, от всякой страсти, от всякой напасти, от злого духа. Аминь.
Не впервой он гонит плот на Царицын. Наслышан, да и повидал всякого на долгом пути. Много лихих людей живет на реках. Многим хочется пошерстить плотогонов в надежде хорошо поживиться. Верховые люди, разбойнички, не рискнут напасть — знают, что плотогоны сбывают лес в низовье, где он подороже ценится. Значит, в верхах они безденежные. И пропускают их до Саратова. А там, братцы-плотогоны, держи ухо востро, припасай топоры да багры, чтобы при случае отбиться от грабителей.
На плоту их было четверо. Митькин отец за старшего. Ел много, спал мало и не пил вовсе. Строг он был насчет этого. По завершении дела мог пить неделю и две. И то сказать, сам себе голова, а на плоту никаких вольностей. Митьку держал при себе, ночное дежурство не доверял никому, а поэтому спал только днем, когда меньше вероятности нападения. Митьке такой режим был не по нутру, однако вслух не сетовал. Умом постигал, что с отцом даже ночь проводить надежнее.
Денежка у плотогонов завелась сразу после Саратова, где они продали лесу, которого на круглый дом хватит. Там и вытащил Иван Ильич старый кремниевый обрез. Зарядил его картечью и положил в палатку на всякий случай. Штука эта ненадежная — десять раз тебя могут подстрелить или прирезать, пока снова зарядишь после выстрела. Однако не всякий знает про ненадежность такого оружия и не всякий полезет на рожон, увидав его в руках.
По опыту Рукосуев знал, что желающие поживиться на плоту чаще бывают из тех, кто вроде бы мирно сидит в лодочке и рыбалит. Рыбаки уступят дорогу плоту, а потом мигом подплывают и берут его на абордаж. «Давай, дяденька, денежки или в реку окунем». Было такое однажды под Самарой. Сопляки появились. Да не на тех напали. Согласился Иван поделиться денежкой, пошел в палатку, а вышел с обрезом. Громыхнул поверх картечью, и наложили парни в штаны, да так, что свои карманы пришлось повывернуть в пользу плотогонов. На берег выбирались вплавь, потому что лодки плотогоны не отдали. С тех пор, завидя на пути скопление лодок, Рукосуев откровенно предупреждал лихих людей выстрелом. Помогало очень. Однако на этот раз Рукосуев оплошал. Около Дубовки в ночь сильно крепеж поизносился. Плотогоны стали подкручивать тяголь, а про ружье забыли. Вспомнил Иван Ильич о нем, когда совершенно неожиданно на плоту появились трое. Один из них с револьвером в руке.
— Что вам, ребята? — с деланным равнодушием спросил Рукосуев.
— Деньги, — ответил грабитель с револьвером. — И быстро.
— Деньги? Эт я счас, — и крикнул: — Митька, принеси узелок, что в палатке на растяжке висит.
Митька нырнул в палатку, посветил фонарем и крикнул оттуда: — Я не могу его найти!
— Да там же он! Гляди, может, запал между бревнами. Вот черт. Подождите, парни. Я счас.
Рукосуев нырнул в палатку, схватил обрез и, вспомнив, что он не заряжен, бросил. Был у Рукосуева в палатке предусмотрительно сделанный выход позади. Он стал на карачки, выбрался и, оказавшись с тяжелым шестом за спиной у грабителей, заорал громовым голосом: «А-а-а! Сволочи!» — потеснил их к краю плота. Один из грабителей, упав, заорал на своего подельника:
— Стреляй, Фонарь! Стреляй, чего медлишь?
Фонарь не выстрелил, прыгнул в лодку, остальные за ним.
Митька тут же сказал отцу:
— Это ж Сенька Фалун.
— Да неужто? — удивился отец. И, став на край плота, крикнул: — Эй, Фалун! Завтра поутру явишься ко мне с повинной, да отца прихвати с собой. Не сделаешь, сдам тебя, тварюгу, Розову. Так и знай.
На лодке молчали, только лишь было слышно, как в темноте плескалась встревоженная веслами вода. Плотогоны собрались вместе, закурили. Нервное потрясение овладело Иваном Ильичом, и он попросил Митьку принести ему пузырек, что покрепче. Выпил из горла и ушел в палатку.
— До Пичуги не будить, — приказал.
Страницы: 1 2 3 4 5 читать далее