Николай Терехов. Французский завод
— Кто этот Иван?
— Дружок мой. Кузнец он. Да ты его видел как-то.
— Чем я ему интересен?
— Не знаю... Спрашивал, откуда ты, с кем знакомства водишь...
— Ну и с кем же я в знакомстве, по-твоему?
— А ни с кем. Со мной пока... Если хочешь, сведу с Иваном. Мужик он что надо.
— Сведи. Я очень люблю дрова до полночи таскать, — пошутил Григорий.
Оська при этом покосился на мать и тихо рассмеялся.
* * *
Полицейский Розов грамотой владел не сильно. Однако писать умел. Ему нравилось не только излагать на бумаге мысли, но и оставлять на ней красивые кудрявые строчки. Его каллиграфия отличалась обилием тонких завитушек и хвостиков, которыми он любовался с особым сладострастием.
«Ваше превосходительство! Доношу до вашего сведения, — писал он по инстанции своему высшему начальству, — что предприниматели Французского завода никак не реагируют на мои замечания относительно допущенной ими антисанитарии в пределах Русской Деревни. А именно: по указанию инженера Дреймана рабочие отволокли и сбросили в Банный овраг павшую цеховую лошадь, кою терзают бездомные собаки и разные птицы. Мухи разносят заразу по всему поселку, вызывая чувство отвращения у особо чувствительных господ».
Оставив в чернильнице ручку с пером, Розов задумался. Вспомнился ему приезд в Царицын принца Ольденбургского по случаю возникшей чумы в Колобовке, что за Волгой близ Царева. Принц приехал в сопровождении 226-го Бобруйского пехотного батальона, группы врачей столичных и губернских, которые тут же и убедились, что чума не выдумка. Принц приказал окружить Колобовку, перекрыть все дороги, ведущие в Царицын, Астрахань и Саратов, оставив там несколько врачей, вернулся в Царицын. В сопровождении перепуганного городского головы Семенова он побывал на городском рынке и, признав его рассадником заразы, отправился на Французский завод, где, как доложил ему ротмистр Кох, зреют чумные волнения рабочих. Французы встречали его по русскому обычаю с хлебом и солью. Бушакур пригласил принца посетить завод, побывать гостем в доме. Принц был предельно сдержан: сославшись на отсутствие свободного времени, сказал, что он должен посетить одну из обжорок и побывать в семье рабочего.
Ротмистр Кох был крайне недоволен иностранными предпринимателями, которые дерут по три шкуры с русских рабочих и ничего не делают в пользу улучшения их быта. Он подозвал Розова и по секрету приказал:
— Покажи его превосходительству такую семью, чтобы у него глаза на лоб полезли.
— Покажу, господин ротмистр, — пообещал Розов. — И не одну, если угодно.
— Времени у принца нет. Одной хватит.
Дух перехватило у царской персоны, едва он оказался в скопище людей, собак и кошек. Время было обеденное. За длинным столом не умещались все желающие задешево пообедать. Люди сидели на ящиках, камнях, просто на земле, держа на коленях дышащую паром еду. Мухи роились в таком количестве, что сталкивались на лету и падали в миски. Едоки вылавливали их ложкой, выплескивали собакам, а самые брезгливые выливали пищу здесь же на землю.
В задумке принца было даже отведать простой людской пищи. Но вонь, грязь и мухи остановили его на полпути к столу. Семенов, видя, как принц страдает, пытаясь себя пересилить, забежал наперед:
— Ваше величество! Не ходите далее.
Принц круто повернулся и зашагал прочь. А вслед ему слышался ехидный хохот голодных людей:
— Не понравился обжорочный скус.
— А кто это?
— Да дьявол его знает. Персона, стал быть. Ишь как нос отвернул.
Семенов спросил гостя: будет ли он смотреть, как живут рабочие.
— Будем, — решительно ответил принц, промокая платком вспотевший лоб, — показывайте.
Розов тут же и предложил:
— Вот тут живет семья Мещеряковых. Сам — рабочий, жена — при детях. Семья вполне отражает общий уровень культуры и быта людей Русской Деревни.
Дом, который предложил для осмотра полицейский, состоял из четырех отдельных однокомнатных с глухими чуланами квартир. В каждой квартире по одной-две многодетные семьи. Мещеряковы занимали квартиру полностью. Принц, перешагнув высокий порог чулана, зацепился головой за притолоку, остановился, крепко зажмурив глаза, перемогал боль.
— Ваше величество, — забеспокоился Семенов, сочувственно поддерживая за локоть принца, боясь, как бы тот не упал.
— Идите же, — рассердился принц, освобождаясь от опеки городского головы.
Принц был человеком мужественным, однако и он растерялся, глядя на дикую бедность Мещеряковых. В комнате сыро и темно, грязь и вонь. Десять ребятишек один другого меньше, голые, грязные и тощие от голода возились на полу — словно черви.
Принцу бросилась в глаза мебель. Она состояла из колченогого стола, сбитого из грубых толстых досок, двух табуреток. Понял: здесь они едят.
— Но где же вы спите? — спросил он хозяйку, и та кивком головы показала на ничем не прикрытые деревянные нары, стоящие вдоль серых стен.
Принц машинально сунул руку в карман пиджака. Там у него лежали золотые рубли. Но какая-то мысль остановила его от неожиданно прихлынувшего к сердцу сочувствия, и он дал простую монету. Наверное, решил, что этим не спасет бедственное положение семьи и что лучше поприжать господ французов. Пусть потрясут мошной. А Семенову он непременно устроит головомойку.
Принц отказался быть гостем во дворце Бушакура. Пригласил его к Семенову. И там, в кабинете городского головы, разгневанный, кричал, стуча белым кулачком по столу:
— Это даже удивительно, как медленно переходит в Царицын чума из Колобовки! Такие шикарные возможности вы ей предоставили.
Семенов, словно уж под вилами, выкручивался, обещал чаще бывать в семьях, заботиться о людях. Бушакур тут же обещал построить двадцать два жилых дома в Русской Деревне, баню и казарму для холостяков.
— И в первую очередь переселите многодетную семью рабочего... как его...
Розов в кабинет Семенова не был приглашен, а без него никто не мог вспомнить фамилию бедного рабочего.
* * *
Розов засиделся до позднего. Уже выгорел керосин в лампе. Он выкрутил ропей с призакопченным пузырем, заправил керосином лампу, снял ножницами нагар на фитиле. Лампа ярко и радостно залила комнату светом. Розов снова макнул перо в стеклянную чернильницу.
«А в заводе назревает бунт, — написал он и подумал, что такое заключение надо обосновать. — Напрасно господин Кох моей тревоге не придает значения. Недовольство витает в воздухе. Я вижу его в недобрых взглядах, в раздражительности рабочих. Участились под видом развлекательных с вином и закуской вечеринки, на которых ведутся противоправительственные разговоры. Не далее как вчера собралась молодежь у Петра Пантелеева. Иван и Мария Фомичевы, приемные дети Петра, пригласили Сашку Лосева, Матвея Орешкина, Федьку Чекасинова, Мишку Волкова да Оську Леонова и новичка из казаков Григория Вершинина, якобы отметить день рождения. Как всегда, Оська стоял на стреме, однако он не заметил, как я для наблюдения прошел к соседям.
Вечеринка оказалась шумной. Иван, как всегда, проявлял неслыханную дерзость. Он кричал, и это было слышно мне:
— Царя, всех полицейских, жандармов надо уничтожить как бешеных собак!
Ивану спокойно что-то отвечал Григорий, видимо, возражал, почему и распалялся Фомичев. За новичком следует установить наблюдение».
Получив полное удовлетворение от литературных опытов, полицейский ладонью перекрыл глотку пузырю лампы. Пламя, оторвавшись от фитиля, перемешалось с дымом, рванулось вверх и, захлебнувшись без кислорода, умерло. Розов, прибоченившись к спящей жене, мгновенно оказался в обществе Оськи Леонова. Молодой крепышок, злорадно схватив Розова за портупею, тащил его в колодец: «Я тебя щас, я тебе покажу, как подглядывать за людьми», а где-то, за какими-то невероятно высокими дворцами, украшенными кружевной резьбой на оконных наличниках и карнизах, слышался голос Ивана Фомичева: «Царя, всех полицейских, жандармов надо уничтожать как бешеных собак!» Розову хотелось вырваться из рук Оськи, но все его существо оказалось настолько обезволенным, что он не мог сопротивляться и нехотя двигался к своей гибельной участи. Оська положил его на сруб, и Розов увидел, что колодец бездонный и оттуда, из неведомой глубины, неслось гулкое, страшное: «Убивать как бешеных собак! Убивать! Убивать!» Он уцепился руками за сруб, однако Оська опрокинул его в бездну за ноги. Падал он не камнем, а вроде бы бескрылой птицей, цепляясь за осклизлые стены колодца, падал с предчувствием, что не разобьется, что будет жить, и, наверное, потому не проснулся от страху и долетел до конца, оказавшись опять среди дворцов невероятных конструкций. Оська стоял у колодца, ехидно улыбаясь, говорил: «Я, господин полицейский, пошутил. Но учти, такое может случиться, если ты не оставишь нас в покое».
Проснувшись рано утром, Розов счел, что сон не прост, что его надобно записать, и вопреки привычке браться за перо по вечерам, к удивлению жены, скептически относившейся к его увлечению, сел за стол с утра пораньше. Чтобы не забыть подробности. Опять же к удивлению жены, не завтракая, даже не пропустив глотка чаю, ушел на работу.
Ушел он не на участок, а к проходной, где сможет увидеть всех вчерашних заговорщиков.
Первыми на глаза попались Иван со своим оруженосцем Оськой. Шли они уверенно, говорили весело, раскованно. В глазах обоих ни капельки похмельного состояния. «Значит, вместо вина пили морс или взвар. У Гаврилова с Корчиным переняли нехитрую хитрость», — подумал он, улыбаясь своей прозорливости.
К удивлению полицейского, появился Григорий Вершинин, не один, с Машей Фомичевой под руку. «Ну хват! На ходу подметки рвет», — почему-то для самого себя непонятно по-доброму подумал о Григории Розов и спланировал себе при удобном случае поговорить с парнем по душам.
* * *
Оське очень хотелось, чтобы Григорий понравился Ивану, и он нетерпеливо выпытывал:
— Ну как, Вань, я не ошибся? Гришка-то вроде бы дельный? А?
— Время покажет, — сдержанно отвечал Иван.
— Ты ему не доверяешь, — огорчился Оська, на что Иван заметил:
— И тебе не советую быть слишком доверчивым.
— Но он же не дурак. Ты как считаешь?
— Согласен. Может, даже слишком умный.
— Ну, ты скажешь. Слишком. Люди слишком умные или слишком дураки не бывают. Дурак он и есть дурак...
Иван остановился удивленный и, уважительно глядя на молодого друга, сказал:
— О тебе определенно скажу — ты мне нравишься. Только старайся не заблуждаться в оценке людей. Будь осторожнее, — увидав стоящего у ворот Розова, кивком головы показал на полицейского, — хотя бы потому, что в наше время всегда и везде есть уши.
— Ха! А сам! Сам-то ты на всех митингах...
— Я — другое дело! Я Иван Фомичев. Про меня весь Царицын знает. Было бы удивительно слышать от меня призывы к братанию с господами Кохом или Аратовским.
Маша, проводившая Григория до ворот, подождала брата и полюбопытствовала, что ему принести на обед. Иван, мельком глянув в ее глаза, отметил еще непонятую им перемену в них, в лице.
Казалось, она светилась от счастья. «С чего бы это?» — подумал он.
— Ты не ответил, Вань, — излучая глазами таинственную радость, напомнила Маша, и его неожиданно прожгла догадка.
— Мне кажется, ты влюбилась, — сказал он ревниво.
— Ну вот еще, — кокетливо вскинула головку, утяжеленную толстой косой с широким в горошек бантом. — Не смущай меня.
— Ох, сестренка, смотри мне. Я ему ноги повыдерну, ежели что.
— До этого не дойдет. Не бойся. Обед тебе принесет Катечка Фалунина.
— Что-то я такой не знаю.
— Жена Сеньки Фалуна, — пояснила Маша. Иван от удивления раскрыл рот.
— Сенька женился? Ну Фонарь. Ну прожога. И на свадьбу не позвал!
Маша оставила брата. И он, глядя ей вслед, снова отметил перемену, теперь в походке, — не идет, а как-то порхает, будто окрыленная.
Маша и в самом деле была окрыленной. Не потому, что она влюбилась, как догадывался ее брат. Она была счастлива потому, что наконец в их компании появился человек со здравым смыслом, уравновешенный. Не то что ее вздорный и бескомпромиссный братец, которого она безмерно любит и за которого очень боится. Его не раз и не два водили на допрос к приставу Подъяпольскому, а жандармский ротмистр Аратовский обещал суровую кару, если он, Иван Фомичев, не перестанет баламутить народ, призывая к неповиновению властям.
— Я тебя, наглеца, сгною в тюрьме.
Иван улыбнулся в ответ:
— Верю. Было бы за что — давно бы сгноил.
— Найду за что. И уверяю, все будет по закону.
— Ну так в чем же дело? — дерзил Иван.
— А в том, что я еще не понял, ты умный или дурак. Пока жалею. Пока. Ты понял? И отпускаю — пока.
Более реальная неприятность ожидала его в заводе. Рабочий, даже если он высококвалифицированный, но неблагонадежный, тем более часто не выходящий на работу по каким-либо причинам, никому не нужен.
Маша, пытаясь оградить брата от неприятностей, осторожно, мягко советовала:
— Ваня, боюсь я за тебя. Будь поосторожнее со своим языком.
Ивана раздражали такие разговоры. Иному советчику он врезал бы не задумываясь, послав куда подальше. С Машей он так не мог. Понимал ее тревогу. Он долго молчал, унимая кипение в сердце, потом сказал, обняв ее за плечи и заглядывая в глаза:
— Маша, сестренка моя милая, да не зверь я. Нет же. И отличаюсь от других только тем, что не могу молчать. Ну открой ты глаза, посмотри, что творится вокруг: обнаглела иноземщина донельзя. Я с утра до вечера бью, бью молотком. У меня уже не ладони, а камни. И что я выбиваю — восемьдесят копеек, а какому-то вонючему поляку, какой не годится мне в подметки, платят два рубля в день. Справедливо это? И так будет, пока рты не откроют молчуны.
— Но ты хоть бы царя не задевал, — кротко посоветовала сестра.
— Царя? Так они же, цари, первые и виноваты в нашей беде. Возьми вон в Москве. Такой же завод, тоже французский и так же ни во что ставят русских мастеров. Да что в Москве. Вся Россия, по милости царей, как морской корабль ракушками, обросла иностранными концернами. Все сосут, сосут Россию. До каких же пор!..
Настырность, убедительность, с которой Иван доказывал свою правоту, была настолько сильна, что даже такие тертые калачи, как Михаил Корчин и Матвей Орешкин, не могли не соглашаться с ним. Но потом, когда проходила горячка от споров, каждый из них, отметая фомичевские крайности, входил в русло своих более спокойных убеждений. И лишь только Оська Леонов, обвороженный смелостью своего старшего товарища, слепо внимал каждому его слову. Иван Фомичев виделся ему героем, вождем народным, не иначе как Булавиным или Стенькой Разиным. При этой мысли он ощущал тепло и радость от того, что Иван был его покровителем. Маша видела это и опасалась за Оську. Попадет он в беду по милости Ивана...
Григорий оказался не по зубам Ивану. Его напористость никак не задевала гостя, которому на первый раз положено было проявить деликатность к гостеприимному, хотя и крайне горячему хозяину вечеринки. Он сразу же стал отметать способы борьбы за справедливость, которые Фомичев считал самыми надежными.
— Прости, уважаемый, я не согласен, — сказал он, выслушав длинную тираду о террористических актах, которые должны прокатиться по Царицыну. — Мы революционеры, но не убийцы.
— Прости, — перебил Григория Иван. — А кто ты такой?
— Ваня! — встревожилась Маша, предвидя ссору.
— Ну что Ваня?! Что Ваня?! Я действительно не знаю, кто он такой и почему он у нас.
— Давайте договоримся, — спокойно предложил Григорий. — Чтобы не было между нами недомолвок, чтобы вы не думали, будто я подосланный из кабинета Аратовского, объяснюсь. Наверное, с этого и надо было начинать вечер. Со знакомства с новичком, прежде чем раскрывать перед ним карты.
— Ну-ну. Мы готовы послушать, говори, — согласился Иван.
— Так вот. Я еще никто. Но по жизни с Урала знаком с настоящими революционерами, демократами. Я никто еще, но сочувствую им. Я знаю методы социалистов-революционеров и считаю, что они порочны.
— Значит, социал-демократы — настоящие революционеры, а социалисты-революционеры не настоящие?
Назревал крутой разговор. Все сидящие за столом попритихли, догадываясь, что нашла коса на камень, и пытались понять, кто же окажется косой. По горячности ею должен стать Иван, сумеет ли ему противостоять Григорий, насколько он крепок в роли камня?
— Больше того, я считаю, что те, кто способен убивать, есть убийцы.
— Даже если убийство во благо народа? — Иван поднялся со стула, решительный и категоричный. Григорий, отвалившись к спинке стула, глядя глаза в глаза, говорил невозмутимо:
— А вы спросили народ — нужно ли ему кровавое счастье?
— Значит, вы, демократы, советовались с народом? У вас есть готовый ответ?
— Мы советовались с историей. Ни Кондратий Булавин, ни Стенька Разин, ни Емельян Пугачев ничего не дали народу кроме страданий. А уж они-то кровушки пролили ой-ей сколько.
— Значит, и они убийцы?
— А кто же они по-твоему?
Иван сел решительно. Григорий отслонился от стула. Теперь их глаза были друг к другу ближе.
— Значит, для тебя убийство разбойное и политическое — все едино?
— Всякое преднамеренное убийство есть преступление. Вот моя точка зрения.
— Да здравствует бумажная революция! — съехидничал Иван. — Поднимем, господа, бокалы за болтовню о свободе, братстве и равенстве.
— Ребята! А давайте-ка мы и в самом деле выпьем, — предложил Михаил Волков. — С крем-соды нас куда-то не туда занесло.
— Ну почему же не туда? — не согласился Григорий. — У нас хорошо обозначились позиции. И это, пожалуй, самое важное для меня. Не буду строить надежд насчет Оськиного друга. Социалисты-революционеры не мои товарищи.
— Кстати, я не эсер, — сказал Иван.
— А кто же? — удивился Григорий.
— Я коммунист-анархист.
— В Царицыне есть такая партия?
— Пока что есть я, есть мне сочувствующие люди, а партия будет... Маша! Принеси рябиновой.
Коса, лихо скользящая на камень, вовремя остановилась. Маша, трепетавшая при мысли, что Иван, встав, укажет Григорию на дверь, как нередко бывало в подобных случаях с другими, обрадовалась тому, что спор закончился, тут же принесла рябиновую, бросила на стол тарелочки, вилки, принесла помидоров, пышных пампушек.
— Помидоры режьте сами, господа, угощайтесь.
Иван раскупорил бутылку и, потянувшись через стол, первому налил своему сопернику. Маша приняла этот жест за добрый знак, подставила свою рюмку:
— И мне, полней, братушка.
— За что пьем? — спросил Шурка Лосев.
— Как за что? — не без ехидства заметил Матвей Орешкин. — За бескровную революцию.
— Ну хватит, парни, — умоляюще попросила Маша. — Можно я скажу?
— О чем речь? Говори. Говори, Маша! — Матвей широко улыбался.
— Я очень рада, что у нас появился новый самостоятельный человек...
Иван с укором смотрел на сестру, ожидая, что умного скажет она. Ему не очень понравилось, что и вывод свой сделала: «самостоятельный». Время покажет, какой он. Маша по взгляду понимала мысли брата и, по-житейски улыбаясь, продолжала:
— Не гляди на меня так, братушка. Я еще не слышала, чтобы тебе кто-то возражал с такой силой. Ты своей убежденностью, напором подавлял всех, кто с тобой был не согласен. И получалась, что ты всегда прав. А сегодня не получилось. И я рада, что у тебя появился достойный соперник. За него и предлагаю выпить.
— Ты согласен? — спросил Чекасинов Григория.
— Отнимать тост неприлично, если можно, я добавлю. Можно, Маша? — попросил Григорий разрешения у девушки и с ее согласия добавил: — Я рад, что Оська меня свел с вами. Хочу прижиться в вашей компании.
— Приживайся на здоровье! — рюмки с рябиновкой тихо звякнули, возвещая о том, что новый человек принят в семью заводских заводил.
Страницы: 1 2 3 4 5 читать далее