Страницы:   1   2   3

Глазырина, как настоящего упертого казака, это противостояние раззадорило, взяло за живое. Попросил Шулякова привлечь к операции инженера­маскировщика и хозяйственный взвод. Снарядили несколько конных упряжек, пустили их по разным маршрутам. Едет такая телега с мешками по проселочной дороге: к передку вожжи привязаны, в повозке солдат сидит, согнув голову от усталости. Два дня колесили повозки безрезультатно. На Глазырина свои же разведчики стали поглядывать насмешливо, а Бодров не удержался, съязвил: «Наш казак песен много знает, да голоса нет».

Майор Шуляков решил отменить эту странную затею. Но вечером на развилке у шоссе ударили автоматные очереди, чучело солдата свалилось. Тут же в ответ из-под мешков с песком хлестнули винтовочные выстрелы. Снайпер прижал нападавших к земле. Солдаты из разведроты, что повозку сопровождали, успели обойти бандитов по лесу, двоих расстреляли на месте, еще троих — после долгого преследования.

Так удалось уничтожить еще две группы. Нападения прекратились. Маторин, когда увидел повозку с чучелом, не удержался, выговорил: «Эх, капитан, цены тебе нет — был бы генералом, кабы не водка!»

— Грешен, товарищ полковник. Дед Тимоха виноват — сызмальства приучил к самогонке. Но я зарок дал: ни капли, пока Жарькова не найду.

— А если не найдем, если убили?

— Ну, там видно будет...

Под Лауце, во время преследования отступающих немцев в обход дорог, полк Винченко попал в низинную болотину. Возвращаться — значит потерять сутки, а то и больше: противник оторвется от преследования, укрепит позиции, и тогда для полка неизбежны дополнительные потери. Полковник смотрел, как солдаты, утопая в болотине по колено, а то и выше, пробирались через низину, и напряженно думал, что же нужно предпринять. Всего­то метров четыреста, а не проскочишь. И вспомогательных материалов, необходимых в таком случае, нет никаких. Не то что досок — деревьев, и тех рядом не сыщешь.

Подошел майор Завадский, получивший очередное звание за успешные действия при взятии Полоцка.

— Послушайте, что мой сержант предлагает.

— А чё тут мудреного, — затараторил сержант. — Вон ивняка скоко. Корзины быстро сплетем, набьем их землей и попрем, как по булыжной мостовой.

— Фамилия, сержант?

— Фамилия у нас простая — Петров. Так выставлять, что ль, на рубку лозы?

Винченко сомневался до последнего, пока по утрамбованным корзинам с землей не прошла первая полуторка. Потом сам разыскал майора Завадского, сказал, что почти не верил в то, что машины пройдут, попросил поощрить сержанта Петрова.

К утру полк сосредоточился на гребне высотки, которая доминировала над окрестностями. Винченко так понравилась затея с плетеными корзинами, что он приказал сложить из них ложный бруствер и пару дзотов. В стереотрубу было видно: немецкие пехотинцы только начали окапываться. Огонь они не открывали, опасаясь выдать расположение своих подразделений и пулеметных гнезд. Полковые артиллеристы начали стрельбу по разведанным ими целям и по переднему краю обороны немцев, не позволяя им сооружать новую полосу препятствий.

На западе блестели в лучах восходящего солнца черепичные крыши городка Салас, шпили островерхих костелов, зеленели парки, еще не прихваченные дымом пожарищ. В бинокль можно было рассмотреть велосипедиста, спокойно катившего по шоссе. Когда мощно ударили залпы из полусотни орудий и минометов, он тут же рухнул на обочину... Земля содрогнулась, словно живое существо...

Окраины города заволокло дымом и пылью. В оглушительную какофонию залпового огня пулеметы вплетали свой дробный перестук. В небе вспыхнула сигнальная ракета. Бойцы в атаку поднялись дружно, прежде всего, чтобы остаться в живых. Ибо нужно успеть, пока враг не опомнился, добежать до траншеи, бросить гранату, перебраться туда, выцеливая отступающих немцев из автомата, и стрелять метко, тем самым сохраняя шанс уцелеть.

Цукан наблюдал издали за продвижением батальона и невольно напрягался, цеплял руками землю, словно сам был в шаге от немецкой траншеи, которая изрыгала свинцовый град в наших солдат. Некоторые бойцы падали, так и не добежав до траншеи. Когда замелькали спины убегавших в сторону Саласа немцев, Аркадий неожиданно что-то закричал, невольно встав в полный рост... Дивизионы передвинули залповый огонь на пригороды, превращая день в ночь.

Передовые батальоны расположились в районе Западной Двины. Доставили боевой приказ: форсировать реку и начать наступление на город Дривери.

— Почему такая спешка, Игорь Павлович? — спрашивал Маторин начальника своего штаба так, словно именно он придумал этот приказ.

— Сам Горский, я уверен, на такой шаг не решился бы. Сумятица. Кто-то, видимо, из больших генералов надавил на него.

Маторин связался по телефону с командиром корпуса. Стал объяснять, что форсировать такую широченную реку без понтонов и табельных средств невозможно.

— Находите подручные средства, рыбацкие лодки, — ответил Горский. — Это приказ.

У Маторина от негодования свело челюсти... Шуляков уже доложил, что разведчики обследовали весь берег по фронту и нашли только две старые лодки. Две!

Четверо суток все подразделения вместе с саперами сооружали плоты, тыловики доставляли понтоны. На западный берег перебросили две хорошо экипированные группы разведчиков. Одну из них вел капитан Глазырин.

Когда доложили, что глазыринцы захватили пленного, Маторин не удержался:

— Вот же, чертяка! Придется награждать...

— Так я еще в Белоруссии подготовил представление к ордену Красной Звезды, — тут же откликнулся Назаров. — Сколько можно его старьем попрекать.

Пленный не бычился и не выкрикивал угрозы, как это случалось в начале войны, подробно обрисовал систему обороны, связанную ходами сообщения в сторону тыла 215­й пехотной дивизии. Но, главное, сообщил, что часть батальонов переброшена на юго-восток, где прорвала оборону Красная Армия. Он так и сказал уважительно — «rote armee».

Сама переправа — это полдела. Трудно закрепиться на противоположном берегу. Рассчитывать на внезапность в такой ситуации нельзя, только мощная и слаженная работа всех орудийных расчетов может помочь захвату плацдармов сразу в нескольких местах.

Поздней ночью, когда первые плотики с бойцами выбрались на середину реки, на западном берегу неожиданно заполыхали десятки ярких костров из соломы и дров, сдобренных керосином. Зарево осветило всю реку. Катастрофа казалась неминуемой. Не растерялся только подполковник Семенов: отдал команду гаубичным орудиям бить по кострам. Мощная взрывная волна разметала и погасила костры. Батальоны один за другим высаживались на берег.

Последовала команда минометчикам перенести огонь. Бойцы пробовали выбраться на крутояр, но сразу попадали под пулеметы. В этой сумятице, в сплошном дыму, под обстрелом обозначить командирам точные цели не получалось. Артиллерия била по площадям.

Маторин всё это видел и раздраженно накручивал командира артиллерийского полка. Как только немцы очухаются, они столкнут штурмовые батальоны в реку, закидают гранатами. Петр Журавлев, неотступно следовавший за комдивом, сообщил, что на связи разведчик Яша Котлов.

— Мы захватили старую башню. Вся позиция как на ладони, — сообщил он мальчишеским звонким голосом. — Готовы к работе.

Вместе с радистом Маторин перешел на НП Семенова. Дивизионы начали вести обстрел по данным корректировщика Котлова.

— Перелет сто пятьдесят... Есть цель! — восторженно кричал разведчик. — Вправо двести батальон пехоты. Пулеметный расчет восточнее сто...

Прицельный артиллерийский обстрел и уничтожение огневых точек позволили полку Винченко расширить плацдарм на правом берегу и постепенно перейти в наступление.

— Нас обнаружили! — в наушниках крик Яши Котлова и автоматная очередь. Связь оборвалась.

Винченко сообщили, что гибнут разведчики. Комполка во главе роты стал пробиваться к старой башне. Их встретила курчавая голова Яши Котлова и свежие капли крови на пороге. Голову прибили прутом к деревянной раме... Останки второго разведчика нашли у входа в башню. Похоже, он отстреливался до последнего — его закидали гранатами.

Город Дривери освободили, но праздника не получилось. Приехали представители Ставки, чтобы расследовать, почему дивизия попала в полосу наступления соседнего фронта.

— Нарушение зоны ответственности приводит к неоправданным потерям с обеих сторон...

— Да, я знаю об этом. Поэтому предприняли необходимые действия, разведчики майора Шулякова опознали соседний полк во время боя в Дривери и организовали радиосвязь со штабами.

Маторин старался оставаться спокойным, когда объяснял представителям Ставки, что выполнял приказ командира корпуса генерала Горского. Но это у него плохо получалось.

— Пишите объяснительную. А что это вы так обижаетесь? — удивился генерал-майор.

— Как можно не обижаться, товарищ генерал! Переправлялись в спешном порядке через реку хрен знает на чём, взломали оборону, выдержали с десяток контратак, погибли бойцы... Но вместо благодарности мы с начштаба выслушиваем упреки.

Маторин мог бы наговорить немало резких слов, но вмешался Назаров:

— Уверен, что генерал Горский не решился бы на такое без приказа сверху.

Офицеры, пытаясь загладить конфликт, стали оправдываться:

— Теперь понятно, что это несогласованность соседних штабов. А вчера все были уверены — это командир дивизии проявил самоуправство, чтобы выслужиться.

Большие фронтовые начальники уехали, а горький осадок остался.

Дивизия вышла на рубеж реки Добикиня. Наступление приостановили. Впервые за много дней наступательных боев можно было передохнуть. Командный пункт располагался в большом каменном доме, брошенном хозяевами по непонятным причинам. Осень позолотила окрестные леса. Высокие серо­зеленые сосны стали виднее, как-то по-особенному выделялись на этом фоне, стояли как часовые. На низине невидимым облаком лежала тишина. Мелкий дождик, начавшийся утром, глушил посторонние звуки. Цукан смонтировал в артмастерских для виллиса жесткий металлический каркас и теперь примерял, подлаживал с помощью ремней брезентовый верх на случай дождя.

К дому, оборудованному под КП, двигались двое связистов вместе с капитаном Чижовым, разматывая телефонный кабель. Чижов приостановился.

— Привет, лейтенант! — В отличие от других офицеров, он не говорил «младшой», что бодрило Цукана, который откликался какой-нибудь шуткой. — Царскую карету готовишь?

— Смеешься, Чижов. А дождь пойдет — позеленеете от зависти на своих повозках. Покури со мной.

Чижов распорядился, чтобы связисты заводили кабель в дом на коммутацию, и уселся рядом с машиной на сосновый чурбак.

— Помнишь, ты говорил, что хочешь поступать в училище, да с математикой швах. Я тут учебник нашел по алгебре. Правда, на польском, но задачки разобрать можно.

Цукан позабыл о том разговоре, который случился под настроение, когда Чижов делал расчет профилей, подбирал толщину труб для каркаса.
И теперь, принимая учебник, немного смутился, заранее чувствуя, что алгебру осилить вряд ли получится.

Чижов словно угадал эти сомнения:

— Да не тушуйся, Аркадий! Что не поймешь, обращайся.

Его скособоченное от шрамов лицо осветилось улыбкой. Он любил математику в школе, а потом во втузе, искренне удивлялся, когда однокурсники подходили к нему со своим «не получается». «Это же элементарно!» — говорил Чижов, а они обижались, считали воображалой.

Маторин в накинутой на плечи плащ-палатке вышел на крыльцо, оглядел далекий западный берег реки. Дождик едва-едва накрапывал, в прогалах между тучами проглянуло синее небо, что обещало на завтра хорошую погоду, но с другой стороны — возможный налет немецкой авиации. Чижов поднялся для приветствия. Доложил, что дополнительную линию связи пробросили. Маторин ободряюще покивал — было заметно, что он в хорошем настроении.

Задумка с тентованным верхом машины комдиву понравилась, он ценил мастеровитость водителя. Но стал внутренне напрягаться при его появлении. Причиной послужило то, что совсем недавно он запросил личное дело Цукана и обнаружил, что этот уроженец станицы Качалинской, скорее всего, его двоюродный брат по отцу. Удивился такой неожиданности, собирался сказать Аркадию об этом, да всё как-то не получалось. А тут еще Чижов, его драка с майором Егоровым. Надо срочно распутать этот клубок, но без нотаций, деликатно.

— Пройдемте, капитан, до дороги.

До Цукана долетали обрывки фраз: «Возможно, вы правы... но вам нужно извиниться...» Цукан знал о конфликте, возникшем из-за Маши Морозовой, которой Егоров всячески домогался. А когда Чижов, по возможности спокойно, но твердо, дал понять, что этого делать не следует, майор рассмеялся ему в лицо: «Она тебе что, жена? Нет! Вот и не лезь. Недотрогу из себя строит, а я ее все равно...»

Чижов ударил первым. Но Егоров, мужик крепкий и сноровистый, ответно завалил Чижова на землю, стал пинать ногами, выкрикивая: «Еще раз сунешься — пристрелю!..» И в тот же день написал рапорт на имя командира дивизии, обвиняя капитана Чижова в нападении на старшего офицера. Замполит Зильдерман долго убеждал Егорова, что им с Чижовым надо помириться: офицерам, тем паче на передовой, драки не к лицу и не по чести. Рапорт надо похерить и про всё забыть. Егоров вроде бы согласился, но при условии, что Чижов извинится первым.

Конфликт разделил офицеров на два лагеря. Майор Шуляков в штабе прилюдно сказал, что Чижов не поп на исповеди, чтобы указывать офицерам, как вести себя с женщинами.

— Да какая она женщина! — возмутился полковник Семенов. — Девчонка, двадцати нет. И подчиненная. Женщину нашли... Противно слушать... — Резко махнув рукой, он с руганью вышел из штаба.

Цукан стопроцентно был на стороне Чижова. Он схватил пустое ведро и двинулся как бы за водой, прислушиваясь к разговору.

— Я не могу извиняться перед этим...

— Тогда рапорту придется дать ход... У тебя, капитан, одни сутки!

Чижов застыл у дороги, словно стреноженный конь, глядя в спину комдива. Маторин понимал, что поступает жестоко. Но выхода не было. Формально Егоров прав. Прокуратура будет на его стороне. Не нравилось, что майор хамоват с подчиненными, зато в батальоне порядок, командует он им успешно и при необходимости может заменить командира полка.

Между тем низину надвое разрезал солнечный луч. Маторину захотелось пройти к реке, к тем дальним соснам, что огромными часовыми возвышались на берегу. Осмотреться, подумать не о новом наступлении в Польше, а о скором окончании войны.... В штабе армии по секрету сказали, что ему можно заказывать генеральский мундир, вот-вот поступит официальный приказ.

— Генерал Маторин? Так точно, товарищ генерал, — не удержавшись, проговорил он вслух, и на душе стало веселее. Он всегда трезво понимал, что пуля­дура бьет без разбора, а все же самонадеянно верил: пуля еще не отлита...

Когда началась автоматная стрельба, первым прибежал Коля Лукьянов и сразу: «Куда пошел командир?»

Цукан вывел к дороге, показал направление. С дороги было видно, что Маторин, прячась за деревом, наблюдает за стрелявшими с правого берега. Лукьянов, перекинув через плечо автомат, побежал с криком: «Там же фрицы!» Не добежал. Упал на землю, схватившись за простреленный живот...

Цукан резко окликнул солдата комендантского взвода, вместе они спустились к реке. Обстрел прекратился. Ординарца подхватили на руки, втащили в дом, по телефону вызвали фельдшера. Когда перевязали, Маторин стал торопить:

— Быстро в госпиталь, Аркадий. Гони!.. И не возвращайтесь, пока Коле не сделают операцию.

Было видно, что комдив огорчен и сильно опасается за жизнь ординарца, которого частенько хвалил. Коля — и без того старательный, успевавший в жутких походных условиях подшивать комдиву свежие подворотнички и менять полотенца — готов был от этих похвал выскочить из штанов. Цукан видел не раз его походный чемоданчик, где, как в аптеке, всё сверкало чистотой, от помазка до носового платка. И каждый раз удивлялся, откуда это в простецком курском парне. Аркадий и сам не раз пользовался его разборной печуркой, на которой ординарцы кипятили чай, грели горячую воду для постирушек.

На колдобинах Коля поначалу сильно кричал от боли, а потом затих, ослабел от тяжелой раны в живот. Попросил фельдшера записать адрес сестры, сказал, что из родных у него больше никого нет. Довезли живым. Умер Коля на операционном столе...

Четвертая ударная армия готовилась к прорыву обороны противника. Генерал Малышев передал по телефону приказ срочно захватить языка. Маторин в ответ доложил, что для подготовки потребуется не меньше трех дней. Генерал не хотел слушать никаких возражений:

— Мне докладывали, что у вас лучшие разведчики, так что соответствуйте и не разводите антимонию...

Малышев прибыл в дивизию без предупреждения, с большой свитой. Зашел в комнату, которую комдив занимал в небольшом домике. Осмотрелся, привычно поправил ремень, сползавший с огромного живота, и грозно рыкнул:

— Не понимаю, почему нужна неделя для взятия языка!

Маторин вызвал Шулякова, Назарова. Развернул на столе карту с нанесенным на нее объектом разведки. Шуляков выложил ватман с линией обороны противника и обозначением дзотов, опорных пунктов, пулеметных гнезд... Назаров стал объяснять механизм взаимодействия стрелковых групп прикрытия и артиллеристов. Командарм поначалу недоверчиво просматривал схемы, документы.

— Никак не ожидал. Серьезная проработка. Учитесь, товарищи офицеры, — обратился он к группе сопровождающих. — Молодцы! Не сомневаюсь в успехе по захвату пленного.

От чая Малышев отказался, но попрощался дружески и уже не сдвигал к переносице лохматых бровей.

Поступил приказ о скрытной переброске дивизии в тыл. Тяжелый марш по раскисшей дороге до станции Коеваль. Затем погрузка в пять эшелонов. Маторин с офицерами ехал в прицепном штабном вагоне в самом хвосте эшелона. Когда миновали разрушенный Минск, стало ясно, что перебрасывают на юг в распоряжение 1­го Белорусского фронта.

В поезде поздно вечером вспомнили с Зильдерманом тяжкие моменты под Синявино, в Киришах.

— Досадно! Часто умирали легкораненые. Их не успевали выносить с поля боя.

После выпитой водки заместитель по политчасти Зильдерман раскраснелся, стал поддавливать голосом:

— А помните, как встретил командарм Коротков? Приказал голой задницей напугать фрицев и взять высоту Круглую...

Назарова зацепила фраза комдива о раненых. Когда формировали полк в Ярославле, выписанный из госпиталя сорокалетний солдат спросил его не о горячем обеде, а выносят ли у них раненых с поля боя. А он, не задумываясь, ответил: «Конечно, выносят». Покривил душой. Ибо бойцы просто-напросто не умели вытаскивать раненых с передовой, а не такие уж дюжие девушки­санитарки зачастую просто не могли это осилить и нередко погибали сами.

— Служба санитара считалась вторичной, туда набирали чуть ли не белобилетников.

— Да что там раненых, живых не жалели, — с тяжким вздохом сказал Зильдерман, думая о чем-то своем. Маторин поднялся, вышел в вагонный тамбур, где бушевала угольная печка. Ему не хотелось тревожить злую тему, не хотелось говорить о собственных ошибках и даже о чужих. Это расхолаживало. «Потом разберемся, — привычно подумал он. — Главное — добить гадов. Могли, но не дали им по зубам в предыдущей войне!» Маторин помнил рассказы родственников, которые заходили в Новочеркасске к отцу в гости и засиживались допоздна, они тужили, что малости не хватило, чтоб победить немца. Помнил байки казачьих офицеров и крепкое словцо, брошенное кем-то из них: «Всё до последнего просрали...»

Последний бой

В конце января уперлись в Шнайдемюль — город­крепость, мощный оборонный узел на пути в Померанию. Дивизия получила боевой приказ: в кратчайшие сроки взять штурмом город. Для поддержки выделили полк тяжелой артиллерии и полк реактивных минометов. При такой огневой мощи, казалось, немцы долго не выдержат в осажденном городе. Но они не только упорно оборонялись, а умело контратаковали при поддержке артиллерии, и если судить по количеству залпов, то силы там скопились немалые.

— Сколько дней возитесь, а результатов никаких! Топчетесь на одном месте...

Командир корпуса старательно укорял, но все же проговорился, что на него со страшной силой давит командарм Белов.

Маторин не смог ничего ответить на эти упреки — не было данных о противнике. Когда капитан Глазырин привел пленного и его допросили, то озабоченно ойкнули не только в дивизии, но и в армейском штабе. В Шнайдемюле оборонялись три пехотные дивизии и два полка бронетехники. Пятикратное превосходство! Если бы эта армада не отсиживалась в городе, а сразу пошла на прорыв, то за два­три часа наверняка разметала бы их дивизию.

После обработки всех оперативных данных, включая авиационную разведку, Маторину приказали сдать блокаду города армейской объединенной группировке и отойти на юг, к городу Шепланке, чтобы остановить прорыв 24­й моторизованной дивизии. Она выдвигалась для деблокирования гарнизона Шнайдемюля.

Когда подразделения спешно выстраивали линию обороны на южной городской окраине, поступило срочное донесение о прорыве шнайдемюльской группировки через боевые порядки стрелковой дивизии полковника Петракова, тремя колоннами в северо-западном и юго-западном направлениях. Обязали принять все необходимые меры для отражения атак противника.

Пришлось срочно перекраивать оборону. Маторин отправил самый укомплектованный, испытанный в боях полк Винченко на северную окраину Шепланке.

Передовые подразделения обустраивали позиции, а полковая артиллерия, штабы и связисты еще только готовились к переброске на новое место дислокации. Винченко с начальником штаба остановился возле армейского госпиталя, поджидая растянувшуюся колонну. Мимо шла медсестра с большим носатым чайником, и он так посмотрел на нее, двигая пересохшими губами, что она без слов поняла. Протянула чайник: «Воды мне не жалко. Пейте...»

— А чего жалко? — попытался пошутить улыбающийся майор Копылов.

— Солдатиков жалко. Такие молоденькие теперь поступают...

— Наведаться можно к вам? — спросил Винченко, поймав ее взгляд. — А то у меня в лопатке осколок застрял. Надо бы вырезать, да всё как-то не с руки...

— Даже нужно. Хотите, сейчас проведу к начальнику госпиталя?

— Нет, позже. Мне полк разместить нужно, тут поблизости. Я вечером, если получится. Меня Петр зовут, Винченко.

Медсестра улыбнулась, показывая, что не против знакомства с разговорчивым командиром.

— А я Ася... Второе хирургическое отделение... — И убежала, взмахнув напоследок косичками, выбившимися из-под косынки.

Винченко за три года на передовой попадал в разные переплеты. Научился зря не высовываться, привык к постоянной опасности, которая иногда возникала из ничего. В дивизии его считали везучим: грудь в орденах, досрочное звание, всего два легких ранения и контузия под Синявино, да и то по собственной глупости. Жена почти в каждое письмо вкладывала рисунок десятилетнего сына: папа изображался на коне с шашкой в руке, будто Чапаев, или со знаменем впереди всех. Рисунки волновали и смешили одновременно.

На коня Винченко давно не садился и в атаки не ходил. Большую часть дня комполка тратил на разные бумажки, телефонные переговоры, наблюдение за противником, а меньшую — на своих командиров, которые постоянно менялись, особенно в ротах.

Старательный старшина и раньше не обходил вниманием, а как только пересекли границу, умело добывал к столу такие продукты, соленья, вина, о каких в России и не помышляли. За последний год Винченко заметно раздобрел, пришлось дважды пробивать новые дырки на поясном ремне.

Но укорять его не посмел бы никто. Первый орден заработал честно под Новгородом, когда командовал ротой и, выходя из-под минометного обстрела, понесся впереди бойцов по льду Волхова. Принял командование батальоном вместо убитого майора Прохорова и до вечера штурмовал пригород, пока немцы не отступили. Ночью, присев на лавку в каком-то полуразрушенном доме, почувствовал дурноту и увидел, что валенок на ноге пропитан кровью. После перевязки остался в батальоне и в общей цепи отбивал
контратаку немцев.

Второй орден тоже по делу — за Полоцк. А вот Красную Звезду получил за Даугавпилс как бы по разнарядке. Начиная с сорок четвертого ордена легко получали лейтенанты­мальчишки, по любому представлению старших командиров. Винченко, как и других «стариков», это слегка обижало.

Но ордена и прочее отходило на второй план, когда он в очередной раз вспоминал о Глазырине. Происшествие с расстрелом забылось и вроде бы не беспокоило. Однажды случайно встретились в штабе дивизии. По тому, как остро глянул на него Глазырин — словно шило воткнул, Винченко окончательно убедился, что это враг навсегда и при случае отомстит.

Ночью, под двойную норму водки, рассказал Копылову про эту случайную встречу.

— Выбрось из головы, Петро. Все перемелется, — как мог, успокаивал Копылов. — Этот сукин сын сам виноват. Он в те времена, когда комбатом у нас был, однажды, как бешеный, схватил меня за грудки, обматерил. Мне бы рапорт написать, а я его пожалел.

Винченко старался лишний раз не пересекаться с Глазыриным. О его подвигах говорили в дивизии, что он теперь вместо Жарькова и в разведпоиске режет фрицев, как поросят. Что ему человека убить — раз плюнуть. Потому на всякий случай Винченко теперь из полка отлучался только в сопровождении адъютанта и помощника. «При свидетелях не нападет, — прикидывал он. — Если надумает отомстить, то будет инсценировать выстрел немецкого снайпера или автоматный обстрел...» От таких мыслей пробирало холодом...

Позже, в каждодневной суете, вроде бы всё позабылось. Но в Польше, после вручения орденов за Даугавпилс, сидели вместе с другими офицерами дивизии за общим столом, обильно заставленным закусками и разнокалиберными бутылками из подвалов польской знати, крутили трофейный патефон. И тут он снова поймал острый взгляд Глазырина. Сразу, трезвея от беспокойства, подхватил для танца телефонистку Леночку, всегда жадную до объятий, особенно после водки, отвальсировал с ней разок и ушел потихоньку, ни с кем не прощаясь.

— Ты ошалел, что ли? Такой злой. Рейтузы изорвал, — выговаривала на следующий день Ленка, выпрашивая тем самым подарок, как это не раз бывало.

Да разве ж жалко — с подарками здесь, в Польше, стало попроще. В одном из магазинчиков он выбрал несколько пар панталон и чулок под «пшеканье» хозяина. Хотел расплатиться, но поляк от рублей отказался. Попросил марки.

— Да где ж я их возьму?..

— Добже, пани. Нос на здровие, — с умело скрываемой усмешкой подал сверток хозяин.

И только усевшись в коляску с обрезиненными колесами, Винченко понял, что поляк оскорбил его, назвав «пани». Захотелось вернуться и наказать наглеца, но ординарец уже вовсю погонял коня, чтобы догнать уползающую за горизонт колонну.

Вечером в небольшой аккуратный домик, где разместился на ночлег Винченко, зашел Маторин. Увидел стол, заставленный хозяйскими тарелками и чашками. Глянул в пьяноватое расплывшееся лицо телефонистки и произнес: «Не быть калине малиной...» Развернулся и ушел, не сказав больше ни слова. Лучше бы он ругался, грозил, чем эта презрительная ухмылка и поговорка, которая потом долго вертелась в голове Винченко. А тогда он отыгрался на Ленке. Погнал ее из теплого домика, словно виновата была. Да еще следом швырнул хромовые сапожки, сшитые дивизионным сапожником на заказ...

Командный пункт полка обустроили в двухэтажном особняке с развороченной артиллерийским снарядом крышей. Провели связь. Пока не стемнело, Винченко успел пройти вдоль позиций вместе с майором Копыловым. Проверил связь с батальонами и полковой артиллерией.

Когда на КП собрались комбаты и командиры рот, выговорил за плохую подготовку позиций и отсечных траншей.

Офицеры да и солдаты за последние месяцы привыкли к активному наступлению, когда немец бежит и лишь иногда огрызается контратаками. Поэтому траншеи рыть в полный профиль не хотели.

— Драпают немцы, — сказал по этому поводу ротный Васильев. — До­гнать не можем. Да и грунт каменный.

Винченко тоже не особо верил в серьезную атаку немцев, но за годы войны привык следовать правилу: лучше, как говорится, перепить, чем недопить. Может, потому и оставался до сих пор в строю.

— Это приказ! Вся ночь впереди, товарищ старший лейтенант, — переходя на официальный тон, вбил в разговор с Васильевым гвоздь, чтобы не зарывался.

Обсудили с офицерами текущие дела и разошлись, довольные, что день выдался спокойный. Винченко поручил Копылову разобраться с командиром первого батальона, от которого не поступило донесение о списочном составе, а сам засобирался в госпиталь к симпатичной Асе, попутно проведать там кое-кого из раненых. Тем более, что был еще один формальный повод — засевший под кожей осколок.

По пути увидел приметный издалека виллис комдива и «додж» сопровождения и быстро повернул назад, к позициям полка. Генерал­майор Маторин с офицерами передвигался от одного батальона к другому. Выслушивал доклады. Когда дошел до роты Васильева, на лице комдива снова возникла знакомая презрительная усмешка.

— Кто командир батальона? Это войсковое подразделение или цыган­ский табор?! Вы что же, товарищ майор, командовать разучились?

Совсем неожиданно Маторин подошел вплотную к командиру полка и, что особо смутило Винченко, произнес негромко и как-то по-доброму, словно был старше не на три года, а на все тридцать:

— Петр Николаевич, вы же опытный командир. Не расслабляйтесь, прошу вас...

— Я... лично прослежу, — выдохнул Винченко, наливаясь краснотой.

Начальник оперативного управления, рано облысевший подполковник Струкалов, тяжко вздохнул, глядя в закатное небо, и пояснил, что, по последним данным, одна из группировок противника безжалостно размолотила армейские тыловые части и движется на юго­запад.

— Не исключено, что они окажутся под Шепланке.

Винченко от этих слов будто проморозило. Он до полуночи накручивал комбатов, требуя подготовить позиции, разместить минометы и сорокапятки, которых осталось в полку четыре штуки. Командира роты Васильева так напугал гневным обещанием отправить под арест, что тот сам схватился за лом, помогая солдатам долбить грунт, выворачивать крупные камни.

Полковая артиллерия еще только выдвигалась на позиции, когда из-за лесочка, больше похожего на ухоженный парк, выкатилась бронетанкетка. Приостановилась. Даже в условиях прорыва из окружения немцы соблюдали строгий порядок. Разведчики в бинокль, не таясь, стали осматривать позиции русского полка. Похоже, они переговаривались по рации с основной колонной. Обойти полк с северо-запада мешал канал, уходить на восток опасно, дорогу на юго-запад перекрывал полк Винченко.

Моторизованная колонна выползла из леса и развернулась в боевой порядок. Первыми открыли огонь самоходные артиллерийские установки. Следом, с расстояния в километр, ударили осколочными танки. Впереди двигались тяжелые Т­4, обвешанные гусеничными траками, потом вразнобой шли средние и легкие танки. Винченко насчитал тридцать шесть единиц. Тут же позвонил в штаб дивизии Назарову: «Срочно помогайте. Раздавят к чёрту!..»

Батальон Завадского находился на правом фланге в спешно отрытых траншеях. Преимуществом можно было считать здание каменного склада, где он разместил свой НП и штаб. Рядом установили две сорокапятки — серьезные танки они не пробивали, но пехоту и легкую бронетехнику могли окоротить.

Связался с командиром полка: «Видишь, какие звери ползут?»

— Комдив перебрасывает к нам два батальона и самоходчиков. Но когда подойдут, неизвестно. Надо держаться.

— А куда денешься...

Бронебойщики старательно выцеливали танки, неплохо стреляли, но те пёрли и пёрли, сминая всё на своем пути. Вражеские танкисты пристрелялись, укладывая снаряд за снарядом на позиции полка. Пулеметный огонь валил бронебойщиков. Полковые артиллеристы, в основном опытные солдаты, стреляли умело, подожгли бронетранспортер, танкетку, но с «тиграми» совладать не могли. Тут нужен был специальный кумулятивный снаряд или точное попадание в «корму».

Бойцы первого батальона с фланга отсекали немецкую пехоту пулеметами, бронебойщики подожгли приземистую самоходку, похожую на носорога. Ответным артиллерийским огнем немецкие танки смешали пулеметные гнезда с землей. Два танка подожгли бойцы батальона Завадского. Немцы рассредоточились и стали накрывать подразделения пулеметным огнем, прижимая бойцов к земле. Несколько снарядов разорвались сзади — во дворе и здании госпиталя...

Комбат Завадский сообщил об угрожающем положении. В ротах осталось где два, а где уже полтора десятка бойцов. Просил помощи. Но Винченко метался от батальона к батальону, с горечью наблюдая, как гибнут опытные бойцы, с которыми прошел Прибалтику, Польшу... Немцы двигались лавиной, не считаясь с потерями. Он сам улегся за пулемет, стараясь короткими точными очередями придавить гитлеровцев к земле. Наконец позади гахнула полковая батарея — по танкам, по пехоте. Атакующие приостановились буквально в ста метрах, а потом огромной гусеницей поползли по дуге, пытаясь обогнуть батальон Завадского и артиллерийскую батарею.

В бинокль Винченко видел, что здание госпиталя загорелось, раненые вываливаются из окон. «Эх, не повезло...» — сказал он, представив тех, кто был в госпитале. И Асю тоже. Штабных офицеров и писаря он отправил в первый батальон, к госпиталю.

Винченко докладывал комдиву о потерях, особенно больших в батальоне Завадского. И спрашивал, уже не выбирая выражений, где же обещанная помощь? Но разорвавшийся рядом снаряд смял его вместе со связистом и рацией...

Комбат понимал, что если немцы обойдут его батальон с фланга, то далее попрут вдоль траншеи, выкашивая ее пулеметным огнем. И тогда всем каюк. Отправил в третью роту остатки взвода с молодым бодрым лейтенантом Ивановым, про которого нередко шутил, что у него очень редкая фамилия. Но сейчас было не до шуток: атака шла за атакой, хотя впереди горело уже четыре немецких танка. Пулеметным огнем выбило почти всех бронебойщиков. Разметало обе сорокапятки...

Завадский втащил в траншею противотанковое ружье, чтобы переставить в соседнюю нишу, но снаряд разорвался на бруствере совсем рядом. Взрывная волна кинула его в стенку траншеи с такой силой, что комбат потерял сознание...

Следующая страница