Страницы:   1   2   3

Лейтенант Иванов принял командование ротой, в которой осталось от силы два десятка пехотинцев, по одному расчету бронебойщиков и пулеметчиков. Пригибаясь, он побежал по траншее, подбадривая бойцов.

Командир расчета бронебойщиков Жиганов зло крикнул:

— Не берет наш снаряд броню «тигра». А бок фашист не подставляет. Гранаты нужны!

— Я «коктейль» принесу...

Иванов бросился по узкому ходу к каменному дому, где хранились бое­припасы роты. Подхватил ящик «коктейлей Молотова», стал раздавать бутылки бойцам, разъясняя, что КС эта новая, сама загорается после удара.

Танк наползал серо­дымной громадой. Жиганов отодвинул ПТР в сторону, улегся в нише так, чтобы не подставить голову под пулеметную стрельбу.

— Докинешь? — спросил Иванов, подавая бутылку.

Жиганов швырнул ее, и столб пламени взвился перед танком, закрыв обзор. Танк стал разворачиваться, и в это время ему в бок ударил бронебойный, выбросив веер огненных брызг.

— Получил, гад!.. В бочок пятачок!.. Получил!.. — орал Жиганов. — Дай­ка я их поджарю!

Жиганов схватил бутылку с «коктейлем», приподнялся, чтобы кинуть подальше, но бутылка в его руках взорвалась, и стоящий рядом Иванов вмиг превратился в факел. Лейтенант с криком катался по земле. Два солдата всеми силами пытались телогрейками сбить пламя, но безуспешно...

Полк САУ­122 ударил по немецким танкам прямой наводкой. То, что не могли сделать 76­миллиметровые полковые пушки, они совершали спокойно и расчетливо: первый­второй пристрелочный — третий по броне. И снова вперед. Встали. Опять пристрелка, а следом бронебойным по хваленому «тигру». От прямого попадания у одной из «пантер» сорвало башню. Бронеколонна стала отходить назад по дороге на север, буксируя три танка и оставляя в секторе обзора двенадцать подбитых бронемашин.

Подъехали санитарные повозки, следом командир дивизии. Завадский стоял с непокрытой головой: фуражку потерял в ходе боя. Стал докладывать, хотя что там докладывать — всё и так понятно без слов. Безвозвратные потери в батальоне страшные, десятки раненых. Комдив отдал свой виллис и штабной «додж» под вывоз раненых.

Когда узнал, что сгорел лейтенант Иванов, то, пристально глянув на майора, сказал:

— Ну, держись, Виктор. Ты хоть знаешь, чей он сын? Теперь всем достанется... Принимай полк под командование. Собери оставшихся офицеров, сержантов.

— А что с Винченко?

— Пока живой. Тяжело ранен. Завтра навестим.

Завадский принялся восстанавливать растерзанное полковое хозяйство. После боев с прорвавшейся в тыл вражеской танковой группировкой по­страдали все батальоны, погибли две батареи 76­миллиметровых орудий. Двое суток он спал урывками. Когда сообщили, что на связи генерал-лейтенант Иванов, то от неожиданности переспросил: «Генерал-лейтенант?..»

Отца лейтенанта Вениамина Иванова мучило, что сын погиб не от немецкой пули, а, можно сказать, от своих. И всё допытывался, как такое могло произойти. Потребовал произвести тщательную проверку и прислать ему подробный отчет:

— И чтоб честно. Без вранья! А не то...

— У Вениамина остались личные вещи. Свитер, часы...

— Раздайте товарищам в его роте.

— В роте... никого не осталось, товарищ генерал-лейтенант. Убиты или по госпиталям...

Генерал Иванов помолчал, обдумывая сказанное. Уже иным тоном попросил майора Завадского переслать только награду сына и часы, подаренные ему в день рожденья.

Политотдел армии организовал проверку, обвиняя командира полка в том, что роте не оказали должной поддержки, поэтому погиб лейтенант Иванов. Завадский с горячностью доказывал: когда прорвались танки, в ротах оставалось десять — пятнадцать человек, и все, включая штабных и связистов, участвовали в отражении атак. Офицеры кивали, задавали какие-то странные вопросы. Потом потребовали написать объяснительные, и он понял: эта правда никому не нужна. Нужен виновный. При желании им мог стать Завадский. Ему казалось, что он отбоялся свое еще там, в боях под Синявино. Ан нет, пробирало, когда спрашивали:

— А где же вы, товарищ майор, находились в тот момент?

Словно он прятался где-то в кустах и теперь должен представить свидетелей...

Следом начал проводить проверку дивизионный особый отдел, выясняя, не было ли в действиях сержанта Жиганова злого умысла. Что возмущало и его, и уцелевших бойцов. Бронебойщик, подбивший одну из «пантер», находился в госпитале с обожженной рукой, которую грозились отрезать по локоть. Он непонимающе смотрел на особиста, а когда уяснил, что его хотят обвинить в гибели офицера, то зашёлся в таком злом крике, что контрразведчика проняло. Он составил донесение: произошел несчастный случай, преднамеренных действий не выявлено.

Завадский долго вымучивал письмо­отчет генерал-лейтенанту Иванову, стараясь донести главное: злого умысла не было и быть не могло. Описал, как достойно похоронили лейтенанта Иванова — в отдельной могиле, с воинскими почестями. Хотя сам понимал, что это для отца ничтожное утешение. Внизу приписал: «С искренним сочувствием вр. исп. об. комполка майор Завад­
ский В. Н.», в этом не было ни капли вранья, ведь для него Веня Иванов, бодрый и улыбчивый, стал родным человеком. Как и другие девяносто семь человек, погибшие в том бою...

Небольшие немецкие города походили один на другой своей каменной ненавистью к «завоевателям с Востока». Потому подвалы домов имели окна­бойницы, обращенные именно на восток. Здесь подготовились к активной обороне. Стреляли откуда только было можно.

Дивизия не пополнялась с января. В полку Игумнова почти на две сотни комсостава, включая младших командиров, приходилось всего около шестисот бойцов. На счету был каждый солдат. Поэтому «ура» давно не кричали. Действовали со злостью, но осмысленно. Гаубичные орудия обычно не применяются на прямой наводке, но тут по инициативе полковника Семенова решили попробовать. Всю мощь батарей переключили на залповый огонь по ближайшему кварталу, обрушивая дома, магазины, кофейни и пивные... Следом включались в работу по закрытым целям тяжелые минометы. Затем шла пехота и уже добивала контуженных взрывами немцев. Даже эсэсовцы после таких шквалов обычно сдавались, выползали из подвалов с выпученными глазами и окровавленными ртами...

Так, методично обрабатывая квартал за кварталом, подразделения дивизии почти без потерь продвигались по очередному немецкому городу, малому или побольше. Боеприпасы теперь подвозили исправно — с этим, слава богу, проблем не было давно.

Маторина вызвали в штаб корпуса к генерал-полковнику Горскому. После промашки под Шнайдемюлем он стал разговаривать дружески, без грубых окриков. Похвалил за успешную оборону Шепланке, сообщил, что по его ходатайству ушло представление к ордену Красного Знамени. Вручил новый боевой приказ о продвижении на Штаргард в обход Берлина с севера, для скорейшего выхода к Эльбе.

Ехали медленно: по дороге шли навстречу беженцы с колясками, катили груженные скарбом велосипеды. Спасались от «красных варваров»...

— Эх, не повезло... — сказал Цукан капитану Ивашову, когда узнал, что их дорога скорее всего проляжет мимо Берлина.

— Не горюй, чудак. В Берлине будет ещё та мясорубка. Там целый укрепрайон, десятки отборных фашистских дивизий.

Маторин его поддержал, отметив, что взятие Берлина, кроме военного, важнейший политический акт.

Впереди завиднелся пригород Штаргарда. Остановились. Маторин вышел и стал в бинокль осматривать окрестности. Дивизионных подразделений не было видно. Комдив забеспокоился. По времени они уже должны подходить к северо-восточной окраине города. Слева, в полукилометре от дороги, он заметил немецкие орудийные расчеты. Сразу подал команду: «Рассредоточиться! Сержант Круглов, ко мне с автоматчиками!»

Цукан выскочил из машины и побежал вслед за комдивом и автоматчиками. Грохнул орудийный залп, в разные стороны полетели комья земли. Немцы сноровисто откатили пушки, подцепили к конным упряжкам и рванули торопливо куда-то южнее. Круглов пустил им вслед автоматную очередь. «Для острастки», — удовлетворенно сказал он.

Вернувшись к машинам, они увидели, что ординарец Ваня Смирнов убит, а радист серьезно ранен. Осколок угодил Ване в грудь, смерть наступила мгновенно. Он лежал, откинув голову назад, с белым, почти детским лицом и, как показалось в тот момент Цукану, смотрел в небо с удивлением.

Увидев убитого ординарца, Маторин сдавленно вымолвил только одну фразу: «Как родной он мне стал... был...» Цукан видел комдива в разных ситуациях, но плачущим — никогда. И даже представить себе такое не мог. Потому отвел взгляд вдаль, где подкатывало к горизонту ярко-красное солнце в пелене таких же красных туч. «К сильному ветру», — подумал он, вспомнив народную примету.

Через несколько минут Маторин уже отдавал распоряжения и приказы. Бойцов отправил в разные стороны для наблюдения за местностью, чтобы исключить встречу с блуждающим немецким отрядом.

Только через два часа подошел с докладом начальник штаба 17­го полка майор Дятлов, следовавший в авангарде с ротой разведчиков.

— Почему полк задержался на марше? — спросил комдив, оглядывая солдат с раздутыми вещмешками и карманами. — Что там у вас?

Левофланговый солдат распахнул вещмешок, заполненный до верха пачками сигарет. Стало понятно, что полк напоролся на табачную фабрику и поэтому вовремя не вышел в район дислокации.

— Осмотрите местность и продолжайте движение.

Ехали молча. Во время езды Маторин пустую трепотню не поощрял, но теперь молчание казалось тягостным, словно загустевший туман.

— Третий ординарец за два года. А Ванька такой славный парнишка!.. — искренне сокрушался комдив. — Надо матери письмо отправить. Подушевнее. Попрошу замполита. Впрочем... Что письмо... Муж погиб... А теперь и сын единственный. С ума бы не сошла...

Все молчали. Что тут скажешь? Каждый день кого-нибудь хоронили, можно и привыкнуть. Ан нет, так зацепит иной раз, аж под ребрами ноет тоска. Смирнова любили даже те солдаты, что зубоскалили по поводу «денщиков», говорили: «Глянь, Ванюшка к старшине порысил». Звали перекурить. Он подходил, присаживался:

— Да не курю я, братцы... Возьмите вот леденцов.

И так улыбался, что его хотелось приобнять, потрепать по затылку, как сына иль близкого друга...

Позади остались Штаргард, Ауркриц. Навстречу шли разоруженные немецкие подразделения с белыми флагами. С малыми потерями дивизия умело перебралась через Одер. Для боев в городках теперь действовали хорошо подготовленные штурмовые группы, куда помимо стрелков входили саперы, химики с мобильными огнеметами, танки, орудийные расчеты (от среднего до крупного калибра) и даже две САУ­152, которые расшибали железобетонные укрепления.

Первого мая вышли к Шанциру. Город и станцию соединял мост, по нему намеревались пройти дальше на запад, к Эльбе. Всё больше на крышах домов появлялось белых флагов. Вроде бы фашисты понимали бессмысленность сопротивления, однако любые попытки приблизиться к мосту глушились немецкой артиллерией, блокировались пулеметным огнем. Терять людей не хотелось. Стали ждать отставшие на марше артдивизионы. Вечером Маторину позвонил начальник штаба Назаров и сообщил, что из госпиталя сбежал подполковник Винченко. Просится в полк.

— Сейчас ни к чему. Завадский справляется. Возвращайте Винченко в госпиталь.

— Товарищ генерал... Александр Семенович, очень прошу разрешить мне остаться, — стал уговаривать комдива по телефону сам Винченко. — В полку я гораздо быстрее пойду на поправку.

Маторину не хотелось обижать действующего командира: «Я всё понимаю, но пусть пока командует майор Завадский». На этом «пока» и порешили.

С утра дивизионная артиллерия полковника Семенова начала методично обрабатывать подступы к мосту и территорию за ним. Винченко спустился в правофланговый батальон своего полка. Роты приготовились к штурму. Стрельба из пулеметов и автоматов ненадолго стихла.

— Кидаем гранаты и вперед, — скомандовал Винченко. Бросил безоболочную гранату и вместе с бойцами побежал к мосту. Автоматная очередь сбила подполковника с ног. Его подхватили на руки, оттащили в сторону. Взялись бинтовать, но было поздно...

Батальон добивал оставшихся за мостом немцев. Бойцы еще не знали, что это последний бой для Петра Винченко. И для всей дивизии...

Разведчики капитана Глазырина первыми вышли на восточный берег Эльбы, о чем восторженно сообщили открытым текстом в радиоэфире.

Повсюду валялась брошенная техника, орудия и снаряды, ставшие разом неинтересными и ненужными.

Эльба. Берлин

После полудня в районе Хафельберга передовые подразделения дивизии генерал-майора Маторина, огибая огромный лесной массив, столкнулись с остатками батальона СС, который прорывался на север к морю, как стало понятно из объяснений одного из пленных. Вражеские солдаты аккуратно сложили на землю оружие и встали с поднятыми руками в колонну. Небольшая группа, видимо офицеры, без единого выстрела поспешно уходила вдоль берега Эльбы. Их даже не стали преследовать.

Едва успели осмотреться, как с правого берега взлетели зеленые ракеты. Начштаба Назаров напомнил, что по договоренности с командованием так о зоне своего нахождения оповещают американцы.

— Там наши союзники, — громко объявил он.

Людей стало наполнять радостное возбуждение, хотя и не верилось, что можно отложить оружие в сторону, что этой войне приходит конец...

Маторин присел на траву у береговой кромки, снял китель и, закинув руки за голову, стал безмятежно разглядывать облака, щурясь от майского яркого неба, зелени, реки, кирпичных домов за рекой с охристыми черепичными крышами. Посматривал и на передовые подразделения, расползшиеся вдоль левого берега. Солдаты, сняв сапоги и гимнастерки, пробовали воду в реке: несколько человек, растелешившись, полезли купаться, с восторгом, как-то по­щенячьи вскрикивая от холодной воды. «Совсем молодые... — думал комдив. — А других­то почти не осталось...» Он перебрал в памяти боевых офицеров дивизии, с кем начинал в январе­феврале сорок второго, и понял, что на сегодня остались в строю лишь замполит Зильдерман, комбат Шуляков, майор Завадский да начальник медсанбата Еськов...

Его размышления прервало сообщение ординарца капитана Ивашова о том, что на лодке плывут американцы, размахивая своим полосатым флагом.

— Постройте комендантский взвод, поищите тех, кто знает хотя бы немецкий. Я подойду...

А так не хотелось туда, в толчею, где гудели возбужденные голоса. Но он привычно поправил на кителе ордена, внутренне собрался и пошел на такую долгожданную встречу, о которой думали­гадали начиная с сорок третьего, после Сталинграда.

Офицер, светясь улыбкой, вскинул руку к каске для приветствия, стал говорить что-то непонятное на английском. К Маторину протиснулись адъютант с начальником связи майором Чижовым, который знал немецкий и при первой же возможности практиковался, когда противник выходил в прямой эфир.

Чижов пояснил, что это командир патруля из дивизии генерала Доллуэла или Болуэла — с ходу не разберешь. Дежурят они здесь вторые сутки, несколько раз переправлялись на лодке, немецких подразделений в окрестностях не обнаружили. Что они рады встрече... Последнее было понятно без перевода.

Быстро организовали походный стол с водкой и неприхотливой закуской, извиняясь за то, что интенданты отстали под Непретом. Выпили за дружбу и за победу, вдоволь наобнимались, осмотрели американское оружие и снаряжение, в том числе крепкие ботинки, соглашаясь, что это вещь удобная. Озадачивали незнакомые слова типа «ченч», но Чижов объяснил: союзники хотят обменяться подарками на память.

Сержант­американец протягивал Глазырину фонарик и тыкал рукой в его самодельную финку с наборной ручкой. Другой офицер предлагал наручные часы в обмен на знак «Гвардия», полагая, что это русский орден. Кто-то сказал: да отдай, раз человек просит, он же не номерной... Глазырин стал объяснять американцу секрет финки с залитым в ручку свинцом. Но сержант лишь недоуменно разводил руками. Тогда капитан с размаху швырнул финку в ствол дерева. Нож вонзился и раз, и другой под восхищенное «вэри гуд...». Для большей убедительности Глазырин провел пальцем по горлу: «Драй фриц капут!» Стоявшие рядом разведчики одобрительно загудели, подтверждая, что капитан Глазырин не врет и собственноручно зарезал трех фашистов...

Цукан снял с фуражки звездочку и отдал смуглолицему американцу, похоже, рядовому. Тот взял, растерянно обхлопал себя по карманам и, видимо, не обнаружив ничего стоящего, сорвал с рукава шеврон и стал отчаянно жестикулировать, показывая, что завтра передаст ему «вэри гуд презент».

Вскоре отправили союзников обратно на правый берег, где их, похоже, с нетерпением и тревогой поджидали сослуживцы: они размахивали своим флагом, громко кричали, звали в гости. А потом даже завели патефон, направив раструб в сторону реки.

На следующий день поступило официальное приглашение от генерала Болдуэлла нанести дружеский неофициальный визит. Генерал Маторин позвонил командиру корпуса, но того вызвали в штаб армии. Связался с политотделом. Подполковник Уткин понес привычное: такие встречи нужно согласовывать заранее и уведомлять политотдел армии и командующего, надо знать, как себя вести с американцами, что можно говорить, чего нельзя и так далее. От всей этой бдительности кисло стало не только во рту, но и в голове...

Маторин попросил своего замполита полковника Зильдермана отправить сообщение адъютанту генерал-лейтенанта Горского о том, что хотел бы срочно связаться с командиром корпуса по радиосвязи, проинформировать о встрече с американцами, намечавшейся на 14.00. Приказал офицерам привести в порядок обмундирование и готовиться к встрече с союзниками.

Американские саперы утром подогнали студебекеры, натянули трос, установили лебедку, и к обеду понтонно­паромная переправа работала в лучшем виде. В основном наши бойцы меняли пилотки, звездочки и монеты с советским гербом на американские сигареты, зажигалки. Двое солдат даже умудрились махнуть русские сапоги на американские ботинки с высокой шнуровкой.

Переправили на понтоне поочередно три машины, затем офицеров и в сопровождении американского эскорта двинулись в гости к американцам. Союзники успели нарисовать и вывесить небольшой плакат: сплетенные в рукопожатии руки и слова приветствия. Переводчик — то ли поляк, то ли выходец с Западной Украины — едва успевал переводить, смешивая английские и русские слова. Командир дивизии генерал Болдуэлл после дружеских приветствий дал команду, и небольшой оркестрик исполнил «Калинку». Переводчик пояснил, что новый гимн Советского Союза музыканты разучить не успели, но генерал уверен: к следующему визиту отрепетируют. Маторин попросил показать американское стрелковое оружие, технику, о которой все были наслышаны, а виллисы и «доджи» сумели оценить в деле.

В импровизированном тире устроили стрельбу из всего стрелкового оружия, какое было под рукой. Меняли автоматы на винтовки, пистолет ТТ на кольт, чтобы оценить дальность, скорострельность. Попробовали пулеметы на разных режимах стрельбы и пришли к выводу, что у «максима» прицельность и точность выше, одна беда — слишком тяжелый и проблемы с охлаждением.

Неожиданно раздался лязг танковых гусениц, у многих собравшихся руки инстинктивно потянулись к оружию... На центральной площади городка, которую американцы использовали под плац, появился американский танк «Шерман». С виду красавец, но когда узнали, что пушка 75­миллиметровая, а лобовая броня сорок, то стало понятно: против модифицированной «тридцатьчетверки» этот танк слабоват. Аркадий Цукан подошел к люку водителя­механика, постучал по триплексу, попытался заглянуть внутрь машины.

— Младший лейтенант Цукан — бывший механик. Видимо, хочет прокатиться? — подначил его Ивашов.

— А что? Я могу, если разрешат...

— Нет, нет! — откликнулся тут же комдив. — Еще стрельнуть захочет. И прощай тогда вечная дружба с союзниками.

Шутку подхватили на разные лады: «Представляете сенсацию! На газетном снимке Аркаша Цукан, а внизу заголовок — «Русские выменяли на водку американский танк!» Когда это перевели американцам, они стали дружно хохотать и обнимать Аркадия, повторяя на разные лады: «Водка!.. Шерман!.. Ченч!..»

В круглом зале отделения Дойче банка, где установили столы, генерал Болдуэлл произнес приветственный тост, и все охотно выпили за победу и дружбу. Русские ещё пытались понять и оценить заморский напиток под названием «виски». Маторин взял у полковника Зильдермана листок с заранее подготовленным наброском своего выступления. Развернул, начал читать о доблести и непобедимости Красной Армии, вкладе союзников в общую победу, о великом полководце товарище Сталине. Дошел до роли Коммунистической партии и... невольно осекся. Тут же грозно глянул на замполита.

— Это... политрук Фирсов, — без слов понял его Зильдерман. — Он у нас филолог...

— Дубак он у тебя, а не филолог. Американцы все беспартийные...

Офицеры оживились, даже переводчик, похоже, не понял сути конфликта и смысла отдельных слов. Комдив откинул листок, извинился перед переводчиком. Вздохнув, сказал о том, что его дивизия формировалась в Сибири из кадровых военных, но в живых осталась от тех сибиряков лишь малая часть...

— Я прошу выпить за простого русского солдата, главного героя нашей общей победы! — завершил генерал-майор Маторин свою речь.

Закусок на столах было хоть отбавляй: русские офицеры пробовали сардины, оливки, тонко нарезанный бекон, сыр. Переводчик вертел бутылку с яркой мулаткой на этикетке и объяснял: «Это ром... Кто-то хочет випивати?» Несколько офицеров откликнулись, в том числе Цукан. Он слышал про этот напиток из песенок про пиратов. Попробовали. Густой, как солярка, а привкус странный — аж в дрожь бросило. Аркадию такое питие не понравилось. «Очень крепкий, а мне машину обратно вести», — опасливо подумал он и стал налегать на еду.

Когда вышли из здания банка, к Цукану подошел солдат, тот самый, которому подарил звездочку с пилотки. Американец протянул ему затейливую пачку сигарет и залопотал что-то на своем английском. Чижов подсказал: «Он говорит, что его Роем зовут, и спрашивает твое имя». Они закурили мягкие ароматизированные сигареты, обнялись, и Цукану врезалось в память повторяемое много раз «вэри гуд, презент, Рой...». А еще блекло-зеленый бумажный доллар, который он небрежно сунул в нагрудный карман гимнастерки.

Обратно к переправе возвращались в сумерках. Цукан пощелкал тумблерами, включил фары и удивился, как просто, удобно ехать со светом впервые за много лет.

— Американцы расстарались, прямо как в ресторане.

— Умеют, стервецы, воевать с комфортом!

— Зачем же так грубо, Павел Игоревич! Пехоту берегут. Ездят на бронетехнике. Вся артиллерия на механической тяге. Болдуэлл спрашивает, как мы марши с боями совершаем по тридцать километров в сутки. Удивляется. А я вспомнил, как мы из-под Новгорода шли по снегу с полной боевой выкладкой полторы сотни верст. Потом без отдыха в бой... Нам тоже не мешало б пересаживать пехоту на технику.

Капитан Ивашов, разомлевший от еды и обильной выпивки, вдруг вскинулся: «Да по нашему бездорожью, оврагам да буеракам никакая техника не пройдет!» В этом была сермяжная правда, хорошо понятная Цукану, но вставить свое слово перед старшими офицерами он не решился.

— Мне у них рация портативная понравилась. Чуть больше моего планшета, а радиус почти 20 км.

— Молодец, Чижов! Успел разглядеть. Профессионал. Без переводчика с американцем сумел побеседовать.

— Так мы на бумажке. Он мне базовую станцию нарисовал. Радиусы действия. Всё просто...

На одной из выбоин машину крепко тряхнуло. Сразу вспомнились русские дороги, пошли разговоры, что дороги в Неметчине на зависть. А домины какие! На сараи, и то залюбуешься. Скотные дворы как на картинке... Мутно становилось от таких мыслей, старались их подавить, одергивали солдат, когда те вспоминали родные колхозы с тощими беспородными буренками, а тут пробрало после американской выпивки. Заспорили, почему у фрицев так ладно да богато и в домах, и подвалах. Скотины полный двор, и не абы какой: коровы с выменем чуть не до земли, ходят как танки...

Дивизию отвели на отдых в город Нойруппин. Здесь же встретили день долгожданной победы, шумно, но без серьезных происшествий. Каждый день в подразделениях зачитывали и разъясняли директиву Главпура: «Красная Армия вступила на территорию Германии не для мщения, унижения и порабощения немецкого народа, а для его освобождения от гитлеризма...»

Солдаты задавали политрукам неудобные вопросы о порушенном немцами в нашей стране хозяйстве, нередко уничтоженном дотла, особенно на селе. Предлагали собирать фашистов и переселять в тот же Сталинград, Новгород, Смоленск: «Пленными там не обойтись, пущай и здешние поработают...» И совсем вроде в шутку: «А мы свои семьи, у кого сохранились, не поубивали которые, сюда вызовем, тут на их перинах поспим, на ихнем хозяйстве побудем, вместо наших головешек. Пока они всё наше уничтоженное не отстроят...»

Офицерам зачитывали приказ, подписанный командующим 1­м Белорусским фронтом маршалом Жуковым:

«Некоторые офицеры и даже генералы приглашают немок для уборки помещений и разных хозяйственных работ, устанавливают с ними интимные отношения, что создает широкую возможность шпионской деятельности врага и порочит честь советского офицера­победителя.

С целью барахольства продолжаются поездки на машинах и хождения по городу Берлину военнослужащих всех родов войск на глазах у населения, что вредит налаживанию правильных взаимоотношений с народом Германии.

В то же время войска союзных нам армий пытаются создать у немецкого населения более выгодное впечатление о себе...»

Молодых офицеров это смешило, особенно про немок для уборки помещений. Офицеры постарше поняли, что начинается новое затягивание гаек и с большими чемоданами надо быть осторожнее.

Маторину приходилось часто бывать в Берлине, где в районе Фриц­Шлоссе парка находился штаб корпуса. Иногда вместе с замполитом он отправлялся в «резиденцию» Главного политуправления на улицу Инвалидов. С Цуканом комдиву ездить было удобно и спокойно: тот быстро освоился в разрушенном городе, так как в штабную немецкую карту аккуратно вписал в русской транскрипции названия улиц, парков, мостов, которых в столице поверженного рейха было великое множество. Вписал с помощью майора Чижова, с которым подружился после боев под Лугой.

В Чехии, Венгрии еще добивали разрозненные группы эсэсовцев, а здесь, в Берлине, слышны были лишь взрывы саперов­подрывников да иногда выстрелы ошалевших от радости и вина советских солдат. Маторину хотелось позаниматься с личным составом, спокойно провести инвентаризацию материальной части всей дивизии. Но вместо этого его постоянно вызывали на оперативные совещания и прочие собрания.

Вдобавок вдруг потребовали составить подробную объяснительную о встрече с американцами. Поначалу он отнесся к этому спокойно. Но когда доложили, что в Смерш забрали майора Чижова, провели у него обыск, а следом взяли и Цукана, то понял, что это серьезно. Начштаба Назаров после недолгих раздумий сказал твердо: «Под тебя, Александр Семенович, копают...»

— Поеду к комкору Горскому...

Назаров засомневался, что командир корпуса генерал-лейтенант Горский захочет помочь. И оказался прав. Горский стал убеждать, что это полная ерунда, что разберутся без них, занимается этим армейское подразделение Смерша, тут даже командарм контрразведчикам не указ. После этих слов стало вовсе тревожно.

Ехать к командарму Тулякову не хотелось, Маторин знал его мало. Общались кратко по телефону и еще раз на совещании в штабе корпуса, когда штурмовали немецкий город Карлехт. Правда, однажды в предместьях Вроцлава его, двигавшегося в походной колонне на марше, окликнул адъютант Тулякова. Чуть запыхавшийся рыжеватый красавец под два метра ростом, он попросил задержаться и пройти к командарму.

На раскладном столике, застеленном полотенцем, лежала нехитрая снедь. Туляков поприветствовал и без предисловий предложил: «Перекусите со мной... Вина не предлагаю, а так вот, всего понемножку».

Маторин не стал жеманиться, с удовольствием слупил тройку яиц, съел кусок курицы. Собрался поблагодарить и уйти, когда с виду хмуроватый и, похоже, неразговорчивый Туляков вдруг слегка улыбнулся: «Наслышан о вашем форсировании Вислы. Хвалю!»

Вроде бы мелочь. А запомнилось. Подумал, что такой человек кривить душой не станет.

Штаб командарма располагался в огромном сероватом особняке. Судя по бесчисленному количеству комнат, обставленных не просто дорогой, а антикварной мебелью, до недавнего времени жил здесь крупный чиновник или промышленник. Адъютант Тулякова, всё тот же рослый красавец, сразу узнал Маторина, уточнив лишь имя­отчество.

— Что-то серьезное, Александр Семенович? А то товарищ генерал-полковник еще не обедал.

Маторин лишь кивнул, прокручивая мысленно предстоящий разговор, чтобы всё было кратко и понятно.

Туляков неожиданно объявился в дверном проеме, словно в огромной резной раме. Приобнял. «Всё же генерал-майор, — сказал он, глядя на погоны Маторина, — похвально. На корпус тебя выдвигал еще в Польше, но
там, — он ткнул вверх указательным пальцем, — что-то не поддержали».

Выслушал Маторина молча.

— Читал политдонесение... Пишут, что ты, Александр Семенович, организовал встречу с американцами без согласования.

— Не совсем так. Генерал-лейтенанту Горскому и в политотдел доложили. Может, мы поторопились. Это моя вина. Но арестовали начальника дивизионной связи Чижова и водителя, который дважды меня спасал от смерти. Оба войну прошли от края до края без нарушений.

— Я разберусь. Сделаю всё, что в моих силах.

Чижова выпустили на следующий день. Слегка осунувшийся, хмуроватый, он поблагодарил за поддержку и ничего объяснять не стал, буркнул: «Подписку взяли не разглашать». А поздно вечером, когда убедился, что рядом никого нет, пояснил: кто-то из близкого круга офицеров стучит как дятел.

— Сотрудник Смерша много чего про вас, Александр Семенович, выпытывал... Главное, уговаривал показать схему радийной связи в американской дивизии, которую нарисовал штабной офицер. А знали о той схеме вы, Цукан, Ивашов и Семенов.

— Били?

— Да нет, угрожали расстрелом за шпионаж. Погоны сорвали. Когда сидел в караулке после допроса, слышал ругань в адрес Цукана, очень громкую. Потом выстрел винтовочный... И похвальбу одного из солдат: у нас, мол, не побегаешь, стрелять обучены...

Ни командарм, ни его адъютант про младшего лейтенанта Цукана ничего сообщить не смогли, в воздухе висело невнятное «разбираются». Пришлось Маторину временно взять нового водителя. Крепкий телом, улыбчивый белорус, с прокуренными и свисающими до подбородка усами, показался сначала молодцом. Но вскоре выяснилось, что он совершенно не ориентируется по карте, путает юг­север, к тому же часто пробивал колеса, а потом подолгу возился с шинами. Виллис в момент приобрел у него неопрятный вид, стал похож на него самого. Маторин все же надеялся, что Цукана выпустят, пытливо расспрашивал о нём майора дивизионного отдела Смерша Николаева, но тот отнекивался, что ничего не знает. Хотя было понятно: знает, но не хочет или боится сказать правду.

На самом деле майор испытывал душевное неудобство от этих расспросов, а больше из-за того, что не мог помочь комдиву, которого хоть и «разрабатывал» по требованию начальства, но уважал, как боевого честного командира. Чтобы сменить тему, Николаев показал жалобу немецкой дамочки легкого поведения на солдата из полка Винченко, который якобы украл у нее двести марок.

— Смазливая, прилично одетая. А лепечет знаете что: «Какой ужас! Похищен результат долгого труда. За раз я беру всего пять­десять марок». Какой там стесняется — говорит вызывающе, будто ей за эти труды обязаны выдать медаль от оккупационного командования. Представляете, товарищ генерал, с какой швалью приходится иметь дело вместо поиска серьезных немецких преступников... А о водителе вашем, если что-то прояснится, я вам доложу.

После этого никчемного разговора Маторин подумал, что мог бы наведаться в штаб армии к начальнику контрразведки. С этим полковником он познакомился в июне сорок четвертого, когда проводили совещание по спасению белорусских партизан, и даже запомнил его пытливый, настороженный взгляд. Но не решился. Опасался вопросов вроде того, почему, мол, вы так этим озабочены, что даже ко мне пришли. Могут начать копать поглубже. Выяснят родственную связь, арест отца, который приходится Цукану дядей. И тогда начнут крутить-мутить всерьез и надолго...

Его тяготило и то, что он так и не сказал Аркадию об их родстве, всё откладывал на «как-нибудь потом», чтобы избежать очевидных вопросов. Например, зачем сменил фамилию отца? Тогда надо объяснять, что иначе не приняли бы в училище красных командиров и он не смог бы помогать младшей сестре и матери...

Своего ординарца капитана Ивашова Маторин при первой же возможности отправил в резерв штаба фронта. Подполковник Семенов решил поступать в академию, и Маторин с легким сердцем подписал на него хорошую характеристику, искренне поблагодарил за службу. Жалко было расставаться с замполитом Зильдерманом, который не раз выручал в трудных ситуациях. Его забрали в политотдел армии. Чижов, профессионал высшего класса, после освобождения из-под ареста стал заметно утрачивать привычную бодрость духа и мечтал лишь о скорейшем возвращении домой вместе с телефонисткой Морозовой. Впрочем, многие мечтали о доме, об отпуске. Некоторые успели вызвать семьи в Германию, но вскоре это запретили.

Маторина в последнее время радовали лишь разговоры о возможной переброске на Дальний Восток да пространные письма жены, в которых чувствовалась тревога о том, что дочь завела ухажера. Это его отвлекало от армейских неурядиц и даже смешило, когда он писал ответные короткие письма, обещая приехать в ближайшее время и высечь полотенцем обеих, если не справятся с женихами сами...

(Продолжение следует)

Вернуться к началу