Игумена не было... Однажды, около полудня, караульный на колокольне заметил в степи человека и ударил в колокол. Монастырь всполошился. Из своих игуменских покоев выбежал Иван и бросился за ворота — в степь. Сердце его чуяло, что то едет вестник от отца. Весь в пыли, черный от южного солнца, посланец слез с коня и, низко поклонясь всей братии, передал Ивану послание. Тот, дрожа от волнения, развернул длинную хартию и медленно начал читать вслух: «Тихому Дону и людям его — мир и привет. Монастырю Преображения Господня — земной поклон. Всем православным христианам — братское целование. Пишет Божий раб Иосаф, игумен. Сердце тоскует за вами. Почему нет вас около меня? Почему здесь нет Ивана? В муках и скорбях — сердце мое хотело бы видеть всех вас... Чувствуете ли вы, что страдает ваш недостойный игумен, что муками крепкими терзается душа его? Чувствуете ли? Тело иссечено и пробито, но это не больно. Душе больно, потому что нет кругом родного человека. Один, как перст... Господи, помоги мне!.. Приехал в Москву и слово держал в Приказе. Говорил, что Дон исстари вольный, что всяк, кто скроется на него, — безопасен. И за это был сильно бит... Москва — вся белая и горит золотыми маковками. Утрами и вечерами, как начнет звонить, — думаешь, море гудит у Каспия. Воздух весь дрожит... А улицы узкие, и дома тесные. Человеку негде разойтись. Много соборов и в них мощи святых митрополитов. Великий подвиг приняли эти угодники, всю жизнь свою живя в тесноте и шуме и Богу угождая... По Дону встосковался я. Птицей вольной полетел бы к вам, послушал речного плеска, степного ветра, лесного шума... Да стены каменные вокруг меня и сторожей много... И писать не дают. Это писал украдкою... А думаю я: умру я здесь. Тело старое, износившееся, а побои великие. Кашель напал на меня, и болит грудь... Если умру, завещаю вам, как игумен: возьмите меня отсюда. На Тихий Дон увезите, в монастыре, над речкой, похороните...» Иван с трудом удерживал слезы. Монахи плакали... «Шлю вам последний привет. Иване, сыне мой: расти на славу Божью и человечью! Будь старшим — вместо меня. Служи усердно и кротко... Пишу, а солнышко заиграло в моем окошке. Редко у меня солнышкото! И радостно стало. Вспомнилось, как на Дону у нас солнышко светит, и степь курится, и речка играет... Простите, братья мои! Поминайте вашего игумена. И осведомляйтесь, когда я умру. Тогда увезите меня к себе... Иосаф, игумен». ...Как грустно пели колокола, приглашая всех в маленькую церковь — помолиться за страждущего в далеком краю игумена! Степь и река дальним эхом откликались на этот звон, и были они — в том отклике — такие грустные и печальные... — Где сейчас игумен? Что с ним? Бьют ли его за его защиту донской вольницы? Или, как мученик, он уже успокоился вечным сном и в смертных сновидениях сладко грезит о далеком родном крае?.. Кто-то будет теперь, полуденной порой, перезванивать на колокольне, несложно и тихо?.. И кто, в тихие ночи, будет петь над великой вольной рекой свои грустные, задумчивые песни?.. Монастырь покрыла ночь. Но еще ранее ее его покрыла глубокая печаль, и был он весь притихший и задумавшийся, как панихида...
IV Прошло еще три месяца. Отцвела весна, и в июньские полдни, полные могучей зреющей силы, на полях и в монастырском саду наливались хлеба и плоды. Колокол звонил в урочный час на колокольне, и звук его не шел далеко в густом, мягком воздухе, пропитанном зноем и теплом... Было тихое летнее утро. Река нежилась, как царевна, в своих пышных песчаных берегах — чистая и спокойная. Леса молчали, покрытые утренней свежестью. И степи, далекие безбрежные степи разбрасывались во все стороны, блестя жемчужною росою и прикрываясь легкою беловатою дымкою... В церкви шла утреня, когда к воротам монастыря тихо подъехала небольшая повозка... Сопровождавшие ее два человека прошли прямо в церковь и спросили, где находится игумен... То приехал в свой родной край старый игумен Иосаф. Приехал — мертвый, в дубовом наглухо забитом гробу... Сын вольного края, игумен Божьего монастыря — он до конца довел свое дело — дело защиты угнетенных. В чужой стороне, где «улицы узки и дома тесны», где нет приволья и размаха, в маленьком каменном каземате, одинокий, тоскующий — он умер за то, что казалось ему правдой... ...На заре летают ласточки и поют свои звонкие песни жаворонки... А в маленьком монастыре поднимаются к небу и жалобно приникают к земле похоронные звоны... И, вместе со звонами, по Великому Тихому Дону расходилась весть, что из далекой Московии приехал в свой монастырь игумен Иосаф. Пусть он мертвый. Пусть он в дубовом крепком гробу... Но он — жив. Его похоронят у алтаря, в садике, но под тихими сводами этого монастыря он будет жить вечно... И отсюда молва понесет — в бандурных песнях — весть о том, как в далекой стране погиб он — игумен и «лыцарь», ограждая святость Божьего монастыря и волю родного края... ...Люди, приехавшие с игуменом, сообщили, что следом за ними идут на монастырь московские войска. Того, чего нельзя было достигнуть убеждением, хотели достигнуть силою... Тот день, в который хоронили старика Иосафа, был один из самых красивых и поэтичных дней в истории Донского края. С утра в церкви толпился народ, пришедший из всех уголков степной стороны. По приказанию Ивана на колокольне непрерывно звонили — протяжно и грустно, как к стоянию. Гроб был укрыт большим плетением из степных трав и цветов. А сверх всего, на небольшой деревянной походной иконе покойного, лежал роскошный венок из драгоценных заморских голубых цветов. Иван не пожалел их, и они лежали, как тихие слезы, как горючая, без слов, тоска... К вечеру вынесли гроб из церкви и понесли в степь: пусть с высокой степной горы покойный пошлет последний привет родной реке, степи, лесу!.. Принесли в степь, поставили гроб на небольшой курган и благоговейно отошли в сторону... Потом взяли гроб и снесли опять в ограду монастыря, в вишневый садик, около алтаря. Там пропели над ним прощальные священные песни и тихо закопали в родную землю... Спи, «лыцарь» — Божий и человеческий!.. А за монастырем, у самого берега, казаки палили из своих ружей, отдавая последнюю казачью дань своему игумену... Вечер густел. Народ расходился из монастыря. В садике, около алтаря, тихо шелестели вишни, баюкая сон заснувшего среди них человека... И Иван — Полевой Цветок низко припал к свежей могиле и рыдал, тоскуя, как может тосковать только глубокое, чистое сердце...
V Дня через три к монастырю подошли войска. Вот что говорит об этом летопись: «В церковь, где были все монахи, слушая литургию, вбежал сторожевой послушник и испуганно закричал, что на монастырь подходят московские войска. Никто не знал, что нужно делать. Но на амвон взошел игумен Иван, прозванный Полевым Цветком, и сказал братии: — Останемся здесь. Будем молиться! И был голос его такой задушевный, что никто не мог противостоять ему, и все остались в церкви. Войска тем временем вошли в монастырь, и начальник отряда допрашивал у случайно попавшегося монастырского служки: где монахи? Тот ответил, что в церкви. И вот начальник издал приказ оцепить церковь и, переловив монахов, заковать их в кандалы... Но в это время соседняя высокая гора, с давних лет нависшая над монастырем, тихо отделилась от остальной каменной гряды и, шурша, начала сползать вниз — на монастырь. Это заметили воины и быстро выбежали из монастыря... И потом они рассказывали, что видели, как гора медленно сползала на монастырь, постепенно хороня под собою сад, кельи и наконец церковь. Из церкви, сквозь открытые окна, слышалось пение. Шум от гибели церкви был громадный, и когда гора, сметя все на своем пути, опустилась в реку, вода высоко поднялась в своих берегах, пенясь и ударяясь о камни... И слышно было, как уже в воде некоторое время звонили колокола и потом смолкли... Люди, видевшие это, онемели от ужаса и убежали от страшного места...»
* * * Теперь на этом месте — река, горы, лес... Тихо, тихо... Только коршун пролетит над небом и за рекой, над озером, закукует кукушка... Кажется: здесь живет далекая историческая греза — пугливая, робкая, прекрасная, звучащая неясно на тихих бандурных струнах... Говорят, вечерами иногда можно слышать дальние подводные звоны, а в степи, недалеко от речного обрыва, можно найти странные голубые цветы, не встречающиеся в этих местах... Говорят, ночью здесь слышится пение — тихое, покорное, печальное, и, как аккомпанемент, над ним перезванивают колокола — задумчиво и грустно... Говорят, весной полая вода выбрасывает на берег человеческие кости. И будто бы когда-то в этих местах рыбаки вытащили из воды небольшой медный колокол, весь позеленевший от воды, но звонкий, как песня... В этом месте стоит крест — деревянный, простой, без надписи. Над обрывом, на небольшом степном курганчике, он высоко поднимается над горой, рекой и лесом, как бы благословляя их, как бы посылая им мирный, кроткий привет... И те, кто спит на речном дне, ласкаются этим приветом креста, и сладко грезят, и синяя родная волна тихо и любовно баюкает их и напевает им колыбельную песню...
Троица. Картинки из детства Устали до изнеможения и — вспотевшие — прилегли в тени дикой яблоньки. Душистый чёборовый мешок — в головах, лежим и смотрим, как сквозь яблоневые веточки струится знойный воздух — густой и духовитый. Где-то по сторонам, в листве, все время — шшш... — так спокойно и тихо. Чёбор одуряет голову, слегка дремлется... Хорошо полежать в тени яблоньки!.. А домой все же надо идти: пообещали старшим вернуться к обеду...
С вечера — под ТРОИЦУ — церковь обрядили ветками и травою. Идешь по церкви — под ногами трава, по сторонам — деревца. И все березки — серебристые и нежные. Точно в саду или в степи. И пахнет садом — цветами, травой, деревцами. Батюшка — в зеленых ризах — ходит по церквисаду и кадит... Мы — в уголке, пред старою иконою, на коленках, — нагнемся, захватим полную горсть травы и мнем в руках, потом к носу — как хорошо пахнет!.. Солнышко уже ушло из самого крайнего окна, и тень легла по храму. Краснеют высоко вверху — перед иконою Спасителя — лампадки и слабо колышатся, словно они там — на высоте — молятся... Свечки разгорелись, оплыли, пылают жарко... Чуткаячуткая тишина вокруг. Лишь поднимаются от трав и деревьев степные чистые запахи, и вдали, на клиросе, невидимые — тихо поют монахини... О чем? О большом празднике, празднике зеленых трав, белых березок, ясного неба и чего-то еще — таинственного, незримого, далекого, чего никак не может уловить маленький детский ум... Невидимые — тихо поют о празднике Троицы монахини, благоухают цветы, а люди внимают, и тишина спускается к ним в души, и ласкают их белые нежные березки и зеленая яркая травка... Утром — еще солнце не встало, над землею — предрассветная глубокая тишь, — а мы уже на ногах... Еще бы! Идти так далеко — в монастырь! И непременно пешком, с букетиками золотистых роз, идти туда через весь городок, через гору. Как далеко!.. Бегаем, суетимся, волнуемся: — Мамочка, скорее! Как бы не опоздать! — Не опоздаем. Еще рано!.. Ах, как долго собираются эти старшие! Наконец собрались и тронулись в путь... По улице дома стоят еще с закрытыми ставнями — спят. Пыль лежит спокойно на дороге. Проезжающих нет, но пеших много. Нарядные, свежие, идут, как и мы, в далекий монастырь — к Троице... В монастыре еще тихо. Пробегают из церкви в кельи клирошанки, около святых ворот сидит слепой старик и жалобно поет про Лазаря... Собор, кельи, деревья в саду — все свежо, как само утро... Старшие уходят в келью — к знакомой монахине, а мы просим позволения остаться на дворе. После долгих просьб получаем разрешение и убегаем за монастырь, в соседнюю березовую рощу... Она уже вся проснулась — умылась, приоделась в беленькие нежные корочкиодежки, надушилась запахами своих клейких душистых почек... Мы начинаем бегать между молодых стволов, аукать, бросаться травой... Вдруг — бом, бом, бом... Расплавленное золото, блестя и переливаясь, полилось с колокольни... Надо бежать в церковь. Кумачи, голубые платки, девичьи наряды — все весело горит на солнышке. Шум, разговор, кое-где легкий смешок. У всех — букеты из полевых цветов, перевязанные повителью. Все стоят стеною около церкви и ждут... Меж тем незаметно в одинокий звон вплетаются другие колокола, и в воздухе льется тихой колеблющейся волной трезвон. Из собора вышел крестный ход. Золотые хоругви, кресты, образа. За ними батюшки — в зеленых ризах, с легкими звонкими кадильцами. Пошли вдоль стены собора, блестя и переливаясь. Следом хлынул народ. А мы тем временем — в церковь. Проходим наперед — к амвону — и здесь становимся. В соборе жарко, душно от травы и солнца. Обедня — какая-то зеленая. Деревца, цветы, чёборок, зеленые ризы батюшек, травяной запах, иногда песни монахинь о горнице, убранной зеленой травою, — в далеком святом Иерусалиме... И из этих отдельных простых черточек составляется особая жизнь — душистая, зеленая, солнечная — день Троицы... Домой!.. Жарко. Степь поблекла и дышит сухими ароматными испарениями. По сторонам убегают дорожки, телеграфные столбы... Вот и улица. Ставни у домов опять закрыты — от солнца. Пыль поднялась с дороги и стоит неподвижно столбом... Скорее!.. Вот наконец и дома. В комнатах прохладно, хорошо пахнет березкой и чёборком. Расстилаем на полу полсть, разуваемся и ложимся отдыхать... Боже, как хорошо!..
| |
| Просмотров: 242 | |
| Всего комментариев: 0 | |