Страницы:   1  2

— Да вот закончил. Завтра утром придут форматоры. Посмотри свежим взглядом.

— Чего смотреть? Я что, не видел?

— Да я сегодня весь день с ним провозился. Разве незаметно?

Нет, я ничего нового не замечал: тот же цветок в правой руке, та же жестко впершаяся в колени твердая левая рука, тот же взгляд в глубоком раздумье. Подойдя к фигуре в профиль, я обратил внимание на сапоги-пексы с непомерно длинными острыми носами. Эта деталь как-то сразу бросалась в глаза и вызывала недоумение.

— Он что, на лыжах? — осмелился с иронией спросить я.

Евгений быстро поднялся со стула, ловким движением своей «железной» руки отломал один нос сапога, потом другой, и в податливой глине придал естественную форму сапогам-пексам. Спросил:

— А теперь?

— Теперь нормально.

— Ну вот, а ты небось думаешь, что напрасно разбудил. Завтра переведут в гипс. А его ломать — не то что глину. Скажу тебе откровенно: мне очень дорога эта штука, Разин. Одна из немногих работ, которую я делал без спешки, спокойно. У нее нет заказчика, который подгоняет, наседает, навязывает сроки. Спешка, дорогой, наш бич.

И потом без перехода:

— Я хочу лепить тебя. Посидишь? Думаю, хватит четырех сеансов по полтора часа. Сколько ты позировал Кривоногову?

Выдающийся художник-баталист из студии Грекова Петр Кривоногов в 1952 году написал мой портрет, который теперь находится в музее Великой Отечественной войны.

— Пять сеансов по два часа, — ответил я.

— Я тебя быстрее сварганю, может, и за три сеанса. Давай начнем прямо сейчас. У меня есть готовый каркас. Идет? Первый нашлепок сделаем.

— Да я еще не очнулся толком, могу уснуть.

— А мы будем разговаривать. В основном ты. Это живописцы требуют: замри и не двигайся. А для скульптора «замри» даже нежелательно.

И все же разговаривал больше он. Вдруг спросил:

— Ты не обратил внимание: у всех царей были придворные поэты, писатели? Притом каждый владыка подбирал себе подобного по таланту, по вкусу. Для Николая Второго годился Северянин, у Ленина был Горький, Сталин считал лучшим и талантливейшим Маяковского. Про Бабаевского с Бубенновым лучше помолчать… У Хрущева умело подвизается Евтушенко и компания…

Вспоминая в наши дни этот разговор, я бы продолжил: у Брежнева, допустим, Роберт Рождественский вместе со всей «секретарской» литературой. А вот у Ельцина? Пародист Александр Иванов и «фермер» Черниченко…

Прошли три сеанса работы над портретом, потом и четвертый, а конца не было видно. Я спросил Евгения:

— А как же обещанные три сеанса?

— Трудный орешек оказался, — ответил он, продолжая лепить.

— Так, может, бросим? Пусть будет то, что есть.

— Ишь какой прыткий! Бросать!.. Раскусим, никуда ты не денешься. Я тебя знаю лучше, чем ты меня.

Однажды во время одного из сеансов он сказал:

— Меня очень тревожат агрессивные антисоветские подонки и близорукая политика верхов по отношению к ним, этим платным агентам. Ведь явная идеологическая диверсия с дальним прицелом. Они что, не понимают это в Политбюро?

— По-моему, кое-кто понимает, а кое-кто делает вид, что все нормально, — сказал я. — Среди членов Политбюро, по-моему, нет единства в вопросах идеологии.

— Я не понимаю Никиту — либо он дурак и им кто-то вертит, либо...

Евгений Викторович не закончил.

— На него сильно влияет зятек, окруживший себя представителями тех самых сил, — заметил я. — Это опасный временщик.

После некоторых раздумий Вучетич сказал:

— Есть у меня идея. А не обратиться ли нам, патриотического склада деятелям культуры, с откровенным письмом в Политбюро, высказать свою тревогу. Как думаешь? Я уже говорил об этом с Михаилом Ивановичем Царевым и другими народными артистами, учеными, художниками. Ты бы мог поговорить с писателями, готовыми подписать такое письмо.

— Давно уже пора бить в набат, — согласился я.

После сеанса мы начали сочинять письмо в Политбюро. Я набросал черновой вариант, потом составили список вероятных подписантов. Незаконченный проект письма я оставил у Вучетича и уехал домой. Условились продолжить сеанс через день. Я в то время работал первым заместителем главного редактора журнала «Москва». Через день собрался ехать к Вучетичу, но меня перехватил телефонный звонок. Звонил Калинин, помощник члена Политбюро (в то время Президиума ЦК) Фурцевой. Он сказал, что Екатерина Алексеевна приглашает меня сегодня прибыть в ЦК, и назвал время. Мне оставалось только гадать: по какому поводу? Решил, что связано с журналом. В приемной Калинин с дружеской улыбкой сказал мне: «Не волнуйтесь, все нормально, вы правы». Я не успел сообразить, в чем моя правота, как открылась дверь кабинета Фурцевой и оттуда вышел бледный главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Кочетов. Он крепко пожал мне руку и, шепнув: «Держись!», быстро ушел. В это время через приемную стремительно промчался в кабинет Фурцевой раскрасневшийся секретарь ЦК по идеологии Поспелов... И через минуту пригласили меня. Скажу сразу, Фурцева была доброжелательно настроена. Поспелов же напротив — разъярен, как бык на родео. Оказалось, что поводом для вызова послужило наше письмо, которое мы с Вучетичем только готовились послать в Политбюро. Я недоумевал: почему такой гнев Поспелова вызвало еще не законченное, никем не подписанное письмо и как, каким образом этот черновик, оставленный на письменном столе Вучетича, попал в ЦК? Поспелов (кандидат в члены Политбюро был рангом пониже Фурцевой) обвинил меня и Вучетича в попытке создать ни много ни мало — оппозицию в партии, расколоть интеллигенцию.

— Это оппортунизм! — кричал он, багровый от гнева. — Вы молодой коммунист. Но как мог Вучетич пойти на такое?

— Как коммунист я старше Вучетича на два года, хотя по возрасту моложе его на двенадцать лет, — сделал поправку я. — Мне непонятно, почему столько шума из ничего? Письмо не написано, никем не подписано. И ни я, ни Вучетич вам его не посылали.

— Вы давите на ЦК, — не унимался Поспелов, — хотите поссорить нас с прогрессивной интеллигенцией Запада?

— Спокойно, Петр Николаевич, — корректно осадила его Фурцева. — Произошло недоразумение, и только. Не надо было писать коллективного письма. Вы могли подписать вдвоем с Вучетичем. Или просто зайти в ЦК, поговорить!

Но Поспелов не мог остановиться, он весь кипел как самовар.

Хрущевско-аджубеевскую «оттепель» Вучетич не принял, называл это капитуляцией, уступкой «ревизионистам» и вообще глупостью. Конечно, отчасти тут был и личный субъективный фактор. Гигантский, из кованой меди монумент И. В. Сталину, воздвигнутый у входа в Волго-Дон, был уничтожен. Сколько сил, энергии отдал Евгений Викторович для создания этого грандиозного, известного всему миру творения, уничтоженного по указанию мстительного, ограниченного самодура...

— У Сталина хватило ума не тронуть Медного всадника. И Екатерину Великую тоже, — возмущался Вучетич.

Для него поспешный акт вандализма не просто на Волго-Доне, а именно в Сталинграде, был личной трагедией. Он очень переживал, о самом Никите говорил с пренебрежением. Исключением был единственный поступок Хрущева, одобренный Евгением Викторовичем, — это выступление генсека и премьера в Манеже на выставке, где он обрушился на художников-формалистов.

Пятидесятые годы — самый расцвет творчества Вучетича. Он постоянно держит руку на пульсе времени, спешит откликнуться на злобу дня. В разгаре холодная война, одновременно на планете широко развертывается борьба за мир. Скульптор не может оставаться в стороне: он создает символический монумент «Перекуем мечи на орала» и в тот же год едет на целину в Казахстан, где создает дюжину интересных портретов современников — ученого, хлебороба, сталевара, артиста, композитора… Одновременно продолжает работать над Сталинградским мемориалом, для которого рождает богатырскую фигуру «Стоять насмерть!», внешне похожую на его друга маршала Чуйкова.

Общительный, заводной, любитель стихов, Вучетич устраивает «мальчишники» с писателями у себя в мастерской. Или вдруг едем гурьбой в Химки в ресторан «Волга». Платит он по-купечески щедро, с размахом. Позволяет себе эту разгрузку, однако не забывая о главном, о творчестве. Не лишенный тщеславия, он ищет популярности, знает цену печатного слова — в те годы я опубликовал о нем очерк в газете «Красная звезда», два больших иллюстрированных очерка в журналах «Огонек» и «Советский воин», посвященных еще сооружаемому мемориалу на Мамаевом кургане.

В 1960 году вышла моя книжка «Евгений Вучетич», и на титульном листе он сделал трогательную надпись: «Спасибо тебе, родной, за дружбу, за любовь. И за все хорошее, что связывает нас долгие годы. Твой Е. Вучетич, март 1961. Москва». У Евгения Викторовича тогда случались серьезные сердечные приступы, инфаркт. Помнится, в конце того марта я около трех часов провел у его постели. Мы снова с тревогой и горечью говорили об идеологических диверсантах, о преднамеренном духовном растлении молодежи, о том, что есть силы и в ЦК, и в правительстве, которые, вольно или невольно, поддерживают и поощряют растлителей. Несмотря на все туманные завесы и хитроумные подмены, их цель уже тогда вырисовывалась отчетливо — ликвидация в стране народной власти, реставрация капитализма. Вучетич говорил горячо, взволнованно, искренне: писатели-патриоты должны активно противодействовать идеологическим двурушникам и диверсантам.

— Вот твой друг Ефим Пермитин — большой, интересный писатель, — говорил Вучетич. — Но почему он пишет только о природе, о давних временах, о зайчишках и прочих мелочах, когда надо говорить о том, чем именно сейчас живет народ, что его волнует, о необходимости борьбы за советские души. Писатель должен быть тенденциозным в каждой своей строке, таким тенденциозным, как тот же Илья Эренбург, мой давний «доброжелатель». Ты думаешь, мне не хочется изваять обнаженную женщину, полюбоваться красотой тела? Хочется! Но я в такой ситуации не могу себе это позволить, не имею морального права. Я должен в каждой вещи своей нести идею. Должен оставаться солдатом.

Я попросил его излишне не волноваться, не забывать о состоянии своего здоровья. Он вроде бы успокоился. Но только на несколько минут…

Да, это был человек сильного и сложного характера. Нередко противоречивый, железной воли, иногда жестокий и властолюбивый, с вулканической энергией идущий напролом к намеченной цели… Всегда жадный в работе, эрудированный, с неиссякаемой фантазией… И одновременно доброжелательный интеллигент, озорной, с «хулиганскими» замашками. Потому почти всегда вызывал восхищение. Казалось, что в нём уживаются сразу три человека…

Академик Вучетич был монументалистом, равных которому не знал XX век. После мемориалов в Берлине и Сталинграде он думал над новыми мемориалами для Москвы и Прохоровского поля, посвященными ратному подвигу советских людей в Великой Отечественной. Однажды он позвонил мне домой и спросил, смогу ли я сейчас поехать с ним в район кинотеатра «Ударник».

— Вопросов не задавай, по дороге объясню.

В машине он был возбужден, рассказал, что только что встречался с председателем правительства Косыгиным. Разговор шел о монументе Победы для Москвы.

— И представляешь, какую мысль высказал Алексей Николаевич? Повторить вариант берлинского и соорудить его напротив Кремля, на Болотной площади. А памятник Репину перенести к Третьяковке.

— На Болотной твоему солдату будет тесно, — заметил я.

— К сожалению. Но давай посмотрим на месте.

На месте стало ясно: здесь для такой махины нет простора. И Вучетич сказал, что лучшее место для его солдата с мечом и девочкой — Поклонная гора.

— Там ему будет поуютней и надежней. А в Берлине... Знаешь, история, она дама непредсказуемая. А Косыгин — человек мудрый. Вперед смотрит…

...Все чаще Вучетичу напоминало о себе больное сердце, Евгений Викторович не давал ему покоя — он вынашивал замысел мемориала на Прохоровском поле.

— А тебе каким он видится? — спросил меня однажды Вучетич.

— Каким?.. Там столкнулись две стальные армады, фашистские «тигры» и наши. Я бы делал его в виде аллегории. На танковой броне в смертельной схватке Человек, наш советский солдат. И зверь-тигр с железными клыками и когтями, — пофантазировал я.

— Витязь в тигровой шкуре… — иронически улыбнулся Евгений Викторович. И уже серьезно: — Нет, не годится. Тут надо что-то реальное и грандиозное. Две стальные лавины — это идея. Но именно стальные: танки, орудия, самолеты — столкнулись, вздыбились, образуя своеобразную арку над шоссейной магистралью. Притом одна сторона-лавина уже надломилась, трещит по швам.

— Это похоже на то, что говорил Ворошилов при обсуждении берлинского проекта, — съязвил я.

— Неважно, что кто-то что-то когда-то говорил. Важно, как сделать.

Вучетич сделал эскиз — грандиозное творение. Оно потребовало бы больших, прямо скажем, непомерных затрат. Но вскоре Евгений Викторович снова лег в больницу. На этот раз его состояние было очень серьезным. Как только дело пошло на улучшение, он позвонил моему фронтовому другу, пограничнику, народному художнику Павлу Судакову и попросил написать три этюда со своей «Сторожки» и принести ему в больницу. Павел Федорович — человек обязательный, он высоко ценил талант Вучетича, дорожил его дружбой и незамедлительно исполнил просьбу больного ваятеля. В больничной палате они беседовали больше часа. Евгений Викторович изложил Судакову план своего замысла о мемориале на Прохоровском поле — прикованный к кровати, он продолжал мысленно творить.

— А не пора ли тебе остепениться? — сказал Павел Федорович. — Ты много сделал. Дай Бог каждому. Силы-то уходят.

— Не могу я, Паша, без дела. Пойми меня, не могу.

— Ну и хорошо, займись малыми формами, делай камерные скульптуры, лепи обнаженных женщин, как Роден и Эрзя. Чем не дело?

Нет, неистовый характер великого мастера не позволил Вучетичу принять гуманные советы Судакова. Да и сил уже не хватало. Свои грандиозные замыслы он унес с собой… Ему не довелось дожить до горбачевской перестройки и ельцинских реформ, когда его идейные противники-вандалы крушили памятники, а самообъявленные или назначенные «гении» возвращались в Россию в лавровых венках…

И кто знает: уцелеет ли в конце концов в берлинском Трептов-парке величественное творение Евгения Викторовича — его первый стремительный взлет? Не постигнет ли его судьба волго-донского Сталина и столичного Дзержинского? Может, прав был Алексей Николаевич Косыгин, предлагавший повторить в Москве монумент солдату-победителю? Пусть был бы один в непобежденной Москве, другой — в поверженном Берлине. И как бы ни обернулась судьба России, в пространствах, архитектурных комплексах и мемориалах наших городов на века сохранятся образы советских людей — вождей и воинов, конструкторов и ученых, талантливых мастеров и тружеников-крестьян — отлитые в бронзе, вырубленные в граните и мраморе, изваянные твердой рукой великого, неистового художника XX века, истинного патриота нашего многострадального и героического Отечества.

И Родина-мать, советская богиня Победы, вознесенная над Мамаевым курганом, будет напоминать потомкам о величии духа их славных предков, служить им примером ратного долга, мужества и героизма, не гаснущей в веках путеводной звездой.

Иван ШЕВЦОВ