Советский Микеланджело При упоминании имени Вучетича в первую очередь вспоминается монумент в берлинском Трептов-парке: советский воин со спасенным ребенком на руках и с мечом, разрубившим фашистскую свастику. И конечно Сталинград — Волгоград: величественный мемориал, увенчанный скульптурой Родины-матери — богини Победы, русской Ники. Они стали символами доблести и славы русского оружия, ратного подвига нашего народа. Евгений Вучетич — звезда первой величины среди ваятелей-титанов XX века. Несравненный монументалист, он преуспевал и в портретном жанре, и в декоративно-рельефной скульптуре. На одной из первых послевоенных выставок я обратил внимание на необыкновенно выразительный бронзовый бюст легендарного полководца Великой Отечественной генерала армии Ивана Даниловича Черняховского. Я был пленен одухотворенным образом героя и колдовским мастерством ваятеля, имя которого — Вучетич — я узнал впервые. А между тем уже в те первые послевоенные годы Евгений Викторович поставил в Вязьме памятник генералу Ефремову, в Киеве — генералу Ватутину. В сложной многофигурной композиции вязьминского памятника с блеском проявился талант Вучетича-монументалиста. В 1948 году, работая специальным корреспондентом газеты «Красная звезда», я познакомился с талантливым коллективом военных художников студии имени Грекова, опубликовал о грековцах две статьи, причем одна из них посвящалась творчеству Петра Кривоногова и Евгения Вучетича. С последним мне тогда не удалось познакомиться: он в то время работал над берлинским мемориалом воину-победителю и часто находился в Германии. В апреле 1949 года в нашей газете была опубликована статья «Против критиков-антипатриотов в батальной живописи», подписанная Н. Жуковым, Х. Ушениным и И. Шевцовым. Двое первых были руководителями студии Грекова. Статья была направлена против тех, кто пытался похоронить батальное искусство как «обветшалое», то есть никому не нужное, поскольку война, мол, закончилась и сейчас надо прославлять мир. Назывались и конкретные имена похоронщиков. На другой день мне позвонил начальник студии Христофор Ушенин и попросил заехать в студию: — С тобой хочет познакомиться твой кумир Вучетич. Я сразу поехал в здание Театра Советской армии, где в те годы на верхних этажах пятигранной глыбы ютились грековцы. В тесной клетушке-кабинете Ушенина сидели уже знакомый мне Николай Жуков и экстравагантный, подтянутый, с энергичным лицом и пронзительным взглядом Евгений Вучетич. Экстравагантность придал ему черный бант, заменяющий галстук. Я обратил внимание на его твердую, просто железную руку. Нас познакомили. Он сделал комплимент в мой адрес по поводу статей о грековцах и тут же пригласил меня побывать в его мастерской, которая находилась не в здании театра, а на улице с игривым названием Соломенная Сторожка (ныне улица Вучетича), и назвал номер своего телефона.
Скульптура «Перекуем мечи на орала», Я не стал надолго откладывать свой визит, и мы дня через три встретились. В мастерской поражало обилие этюдов в пластилине, портретов известных деятелей, главным образом военных: Ворошилова, Чуйкова, Голикова, а также многофигурные композиции. При встречах и знакомствах фронтовики, как правило, быстро и легко находили общий язык. Евгений Викторович по состоянию здоровья был освобожден от воинской службы, но проявил настойчивость перед военкомом и добровольцем ушел на фронт, дослужился до капитанского звания, командовал ротой, участвовал в боях. С фронтовой жизни и начался наш разговор. Мы говорили об искусстве и литературе, выявили полное единомыслие. Уже при этой встрече перешли на «ты», хотя Евгений Викторович был старше меня на двенадцать лет. Но выглядел он гораздо моложе своего возраста, поэтому разница в годах не замечалась. На первый взгляд он казался общительным, с душой нараспашку парнем, по-юношески озорным, остроумным весельчаком, прямолинейным и резким в оценках. Он всегда был окружен друзьями старше его лет на двадцать, такими как Александр Герасимов, и совсем юными. С друзьями он был добр, внимателен и всегда на равной ноге, готовый в любую минуту принять участие и предложить свою помощь. Он был наделен какой-то незримой притягательной силой и обаянием. Я восхищался им, его вулканической энергией, целеустремленностью, острым энциклопедическим умом, дотошной любознательностью и неистощимой фантазией, жадным трудолюбием, верой в правоту своих идеалов и непреклонной решимостью защищать и отстаивать эти идеалы. В творчестве убежденный реалист, он мыслил масштабными категориями. Он был рожден для великих свершений наподобие Микеланджело... У Евгения Вучетича было немало врагов из числа бездарных завистников. Эти моськи с яростным лаем набрасывались на льва и со страниц печати, и с трибун различных сборищ. Как это ни дико, но он, как, впрочем, и Александр Герасимов, не был делегатом съездов Союза художников и других выборных органов, где правила бал мелкотравчатая сволочь. Исключение составляла Академия художеств, не утратившая реалистических традиций. При всей своей кажущейся открытости и прямолинейности Евгений Викторович был осторожным, бдительным, ловким стратегом и тактиком на войне, которая называется жизнью в искусстве. Даже опытным и маститым собратьям по ремеслу никогда не удавалось, что говорится, обвести его вокруг пальца. Он умел находить тайные двери к сильным мира сего, но эту привилегию он заслужил своим могучим талантом, перед которым даже тупой или чванливый чиновник не решался за-хлопнуть дверь. В творчестве Вучетич был не просто реалистом, а неистовым ревнителем реализма. Он имел сложный, иногда непредсказуемый характер: то мягкий, покладистый, доброжелательный до нежности, то вдруг взрывался, проявляя нетерпение и резкость, переходящую в грубость и оскорбления. В нем жили эрудированный интеллигент, озорной юноша и раздражительный хулиган. И все это, казалось бы несовместимое, вмещалось в одном человеке, создавая до невероятия цельный характер незаурядной личности… Как известно, берлинский мемориал Победы в Трептов-парке рассматривался на конкурсной основе. Среди других проектов был выставлен и проект Вучетича. На последнем этапе заседание конкурсной комиссии вел тогдашний заместитель председателя правительства по культуре К. Е. Ворошилов. Выступавшие члены комиссии о проекте Вучетича говорили осторожно, обтекаемо, сдержанно, хотя мнения были неоднозначны. Замечания касались мелочей. Все ждали решающего слова маршала, который к тому же считал себя ценителем и знатоком искусства. И вот наконец он заговорил. Категорически, безапелляционно, с присущим ему пафосом Ворошилов утверждал, что проект Вучетича неудачен. Мол, разве такой нужен памятник победителям? Солдат с мечом — это же анахронизм! Разве мы мечами победили? У нас были танки, самолеты, артиллерия… Вучетич не стушевался, не поник. Он пытался объяснить, доказать свою правоту, но все его слова о символах, аллегориях не доходили до сознания Ворошилова, мнение которого было окончательным. Казалось, судьба монумента предрешена. Но Вучетич не был бы Вучетичем, если бы смирился с таким явно некомпетентным решением. В тот же день он сумел связаться по телефону с помощником Сталина Поскребышевым, послал ему фотографии своего проекта и попросил показать их Иосифу Виссарионовичу. Сталин по достоинству оценил и одобрил шедевр талантливого мастера. Пока шел монтаж монумента в Трептов-парке, Вучетич не засиживался в Берлине. Он часто появлялся в своей московской мастерской, куда влекла его кипучая, неугомонная натура, переполненная творческими поисками и замыслами. Невозможно было не восхищаться его духовным горением, оригинальными идеями, необыкновенной фантазией и трудолюбием. Эскизы композиций и монументов в пластилине, отформованные в гипсе и еще сырые, в глине, портреты военачальников, ученых, многофигурные рельефы заполняли его мастерскую. Общительный, с открытой душой, он охотно встречался с прессой, при помощи близких ему по духу журналистов выступал на страницах печати как публицист. В то время шла работа над гигантским многоплановым горельефом для главной народно-хозяйственной выставки страны и Евгений Викторович исполнял обязанности главного скульптора ВДНХ. Ни одно скульптурное изваяние в павильонах и на площадях не было установлено без его одобрения. Помимо того, что эта должность отнимала много времени, которым он дорожил для собственного творчества, это требовало нервного напряжения в спорах с многочисленными скульпторами. Он был предельно принципиален и взыскателен, требовал высокого мастерства и на этой почве наживал себе недругов и завистников, распространявших о нем нелестные отзывы и слухи. Об одном таком эпизоде он рассказывал мне: — Там из меня чуть не сделали врага народа. Приносят эскизы фигуры Сталина, сделанные ужасно плохо. Я говорю: «Не могу одобрить». А они мне: «А Богданову нравятся». — «Богданов, — говорю, — директор выставки, он за свое отвечает, а я за свое». — «Значит, вы не хотите, чтобы скульптура товарища Сталина была поставлена в нашем павильоне?!» Меня это возмутило, говорю: «Бросьте вашу демагогию». — «Что ж, мы вам покажем, кто демагог». Я взорвался: «Вы что, угрожаете мне?!» И выставил наглецов за дверь. А вскоре и сам сложил с себя это бремя.
В 1952 году я уехал в Болгарию собственным корреспондентом газеты «Известия» и в течение полутора лет не встречался с Евгением Викторовичем. Возвратясь из Болгарии после упразднения там корпункта «Известий», я был назначен в только что созданную центральную газету военных моряков специальным корреспондентом. Сразу же позвонил Вучетичу, и мы встретились как старые друзья. В его мастерской стояли эскизы памятников Александру Матросову для Великих Лук, Владимиру Маяковскому для Москвы, множество мелких эскизов в пластилине. Но главное — уже были начаты черновые работы над величественным мемориалом, посвященным Сталинградской битве. Шли напряженные поиски различных вариантов. В 1954 году он создает скульптурную композицию «Соединение двух фронтов», воздвигнутую у шлюза №13 Волго-Донского канала, и работает над портретами своих современников. Вучетича интересуют сильные характеры, непростые судьбы. Долгие годы он вынашивает образ Степана Разина. В 1954 году показал мне первый набросок в пластилине. Это был творческий поиск, мучительный, неторопливый. Несравненный мастер психологического портрета, он никогда не довольствовался внешним сходством модели, но пытался проникнуть в глубь человеческого характера, раскрыть его душу, внутренний мир. В этом отношении характерен трагический образ Степана Разина, сидящего в глубокой тревоге с цветком бессмертника в руке. Столь же трагичны и образы Михаила Шолохова, Всеволода Кочетова, Александра Герасимова, Федора Гладкова. Последнего Вучетич лепил за несколько недель до его кончины, и старый писатель с грустью говорил: «Поторапливайтесь, Евгений Викторович…» Трагичен и образ героя Великой Отечественной, Главного маршала авиации А. А. Новикова, только что вырвавшегося из лубянского застенка. Как ни парадоксально, над портретами Новикова, Герасимова и памятником Дзержинскому мастер работал в одно и то же время. Он искренне верил в «революционную правоту» «Железного Феликса», часто повторяя хрестоматийные строки своего любимого поэта Маяковского: «Юноше, обдумывающему житье...» В нем постоянно клокотал вулкан творческой энергии, он находился в непрерывном поиске, параллельно трудился над многими произведениями монументального характера, а работу над портретами считал как бы отдыхом. Я восхищался его трудолюбием и созидательной неугомонной фантазией. Иногда я засиживался в его мастерской до полуночи и после полуночи. Вучетич был интересным собеседником. Однажды я спросил, откуда у него такая фамилия. — Отец у меня черногорец, — кратко ответил он и с задумчивым видом спросил: — А ты знаешь, что такое зов предков? Тебе никогда не приходилось испытывать это чувство? — Я не ответил, а он продолжал: — Я испытал его на себе. На теплоходе мы плыли в Италию. Представляешь, жаркий солнечный день, на море штиль, тишина. У берегов Югославии зной. Я стоял на палубе, опершись на перила, и смотрел на берег. Мне чудилось, что там таится что-то дивное, волшебное. Берег манил к себе какой-то колдовской силой. Он звал: «Ну иди же, иди». Это было какое-то наваждение. Казалось, я не удержусь: еще минута — брошусь в море и поплыву на этот зов. Стоило больших усилий оторваться от перил и уйти в каюту. — А мама? — поинтересовался я. — Мама у меня француженка. Да ты знаешь Анну Алексеевну... — Знаю, француженка, — нетвердо согласился я. Он уловил в моих словах вроде бы какой-то подтекст и вспылил: — Настоящая француженка!.. И фамилия ее Стюарт. — Знаменитая фамилия, — согласился я. — Ну, хватит, давай займемся делом... Дело заключалось в том, что одна газета заказала ему статью, и он попросил меня помочь ее написать. Это был не первый случай, и я, чувствуя, что работа затянется за полночь, предупредил жену, что, возможно, задержусь и останусь ночевать у Вучетича. Так оно и получилось. Лишь во втором часу ночи статья была закончена, и я ушел спать в комнату его сына Виктора, который в то время жил в Ростове-на-Дону. Каково было мое изумление, когда в семь часов утра я услышал внизу, на первом этаже, в рабочем цехе мастерской грохот, голоса людей и громкий с хрипотцой властный голос Вучетича, дававшего распоряжения форматорам. Да, спал он не больше пяти часов, изматывал себя внутренним творческим горением и в этом находил радость бытия. Однажды я собрался в очередную командировку на Северный флот. Часа за три до отхода поезда Вучетич позвонил мне и попросил приехать к нему. Я сказал о командировке, но он настаивал: мол, успеем на поезд, я тебя провожу. Как оказалось, никакой особой нужды и спешки в моем появлении не было. Он с присущим ему восторгом показал эскиз в пластилине: группа людей несет на плечах своего ликующего товарища. — Смотри! Догадываешься? — эмоционально спрашивал Вучетич. — Нет, — откровенно признался я. Тогда он начал пояснять: — Каким тебе видится памятник Суворову? Его слава зиждилась на солдатских плечах. Композиция эта мне показалась странной, и я ответил неопределенно: — Надо подумать. Он проводил меня на вокзал. Стоя у вагона перед отправлением поезда, я сказал: — Я напишу тебе из Североморска. Он вопросительно посмотрел на меня, словно не понимая, о чем это я собираюсь написать. — О Суворове, — уточнил я в ответ на его немой вопрос. В поезде я мысленно пытался представить себе этот памятник. Идея, конечно, оригинальная, заманчивая. Но когда я представил себе зримо эту толпу-глыбу, увенчанную восторженной фигурой, лишенной силуэта, то понял, что монумент не будет впечатлять. Из города Полярного я написал Вучетичу письмо, где и высказал свои сомнения. А когда возвратился в Москву и спросил, получил ли он мое послание, он махнул рукой, проворчав: — Все это не то... Больше я не видел в его мастерской того эскиза. А вообще он терпимо и даже внимательно относился к советам и просил высказывать свое мнение. Выслушивал то серьезно, то с иронией, иногда кивая головой в знак согласия. Категорических советов не терпел даже от близких друзей. Вспоминается такой эпизод: однажды я зашел к Вучетичу, когда в его мастерской был его друг маршал Чуйков. Величественный и важный, он стоял у графического макета Сталинградского мемориала, у еще не законченной фигуры Степана Разина и давал «указания». Они касались каких-то несущественных деталей, но тон их был неукоснительным, и это раздражало Вучетича. Он слушал молча и неопределенно кивал головой. Потом, посмотрев в мою сторону, снисходительно улыбнулся. Улучив момент, когда маршал сделал паузу, вдруг произнес: — Василий Иванович, вы хороший полководец, это все знают. Я неплохой скульптор, если верить тому же Ивану, — кивок в мою сторону. — Я в ваших стратегиях ни хрена не понимаю и потому не даю никаких советов, тем более указаний. В свою очередь вы в моем деле разбираетесь, извиняюсь, не больше, чем я в вашем... Прошел год или больше после этого случая. Однажды во втором часу ночи меня разбудил телефонный звонок Евгения Викторовича. — Ты можешь ко мне сейчас приехать? — спросил он. — Что-нибудь случилось? — забеспокоился я. — Ничего особенного, — спокойно ответил он. — На чём мне ехать, ты не подскажешь? — У тебя под окнами таксомоторный парк. — А ты знаешь, который час? — Знаю. Там всегда есть такси. Я жду. Он был прав: такси не пришлось долго ждать. Я застал его одного, сидящего возле изваянного в глине Степана Разина. Тогда Вучетич жил холостяком. Первая жена его умерла, оставив ему двоих сыновей. Со второй женой — искусствоведом Саррой Валериус — он был в разводе. Третьей жены — Веры Владимировны — тогда еще не было и в помине. — Ну, рассказывай, что стряслось? — с порога спросил я.
| |
| Просмотров: 337 | |
Огромное художественное наследие Евгения
| Всего комментариев: 0 | |