Страницы:   1 2

— Ну, насчет защитника­кормильца я пока не очень... Но летать смогу.

— Может, и с горы вниз полетишь?

— Может, и полечу. А ты всю жизнь ползать будешь!

— Это ты щас у меня поползешь! — взбеленился Вован.

Дискуссия обострилась, но в драку не перешла. Друзья растащили спорщиков в разные стороны. Те нехотя заняли места по разным концам стола, но Витька все-таки успел еще раз предсказать другу его печальную участь:

— Вот так всю жизнь проживешь-проползаешь!

Ответа Николай Петрович уже не услышал: подоспел юркий чернявый официант с горячей пиццей. Ребята занялись едой и затихли. Никто не вышел из-за стола. Желающих испытать чувство полета не находилось. Похоже, про пятно на горе забыли.

Зато Николай Петрович не забыл. Он воровато оглянулся, отставил недопитый бокал и медленно сполз с высокого барного стула. Посмотрел на часы: вроде время есть, в запасе часа полтора-два. Жена с подругой по магазинам побежали: подарки купить перед отъездом. «Так что можно», — задумчиво протянул Николай Петрович. И твердо повторил: «Можно!» А что именно можно — в этом он даже самому себе боялся признаться. Задумал такую несусветную глупость, что и вслух произнести стыдно.

Внутренний голос укорял: «Взрослый мужик, шестьдесят скоро, а прёшься невесть куда! И зачем?»

Чтобы заглушить нудный голос разума, Николай Петрович стал тихонько скандировать в такт шагам: «Ана, а­на, хре­на, хре­на? Те­бе у­же под шесть­десят, а ты пол­зешь куда-то...»

Он резво поднимался в гору, печатая шаг, и думал, что, наверное, как-то неправильно жил. Не смело. Не ярко. Без чувства полета. Может, время такое было? Или это он такой бесчувственный?

Асфальт кончился. Дело пошло медленнее, Николай Петрович спотыкался на скользких неровных плитах и пытался вспомнить что-нибудь про адреналин из своей прошлой жизни.

Учеба и работа никогда сильных эмоций у Коляна не вызывали. Может, события какие-нибудь особенные были?

Детство. Родители купили Коляну велосипед, на зависть соседским пацанам. Ну, ездил с ветерком, друзьям покататься давал. Гимнастикой занимался, в теннис играл — как и другие. Когда выигрывал, не очень радовался. Когда проигрывал, тоже не слишком страдал... Нет, не то, не то!

Свадьба. Взволнованная румяная Наташка, немножко чужая в длинном белом платье. Колян не слишком задумывался, любит он ее или нет? На возможный вопрос, что такое любовь, ответить бы мог, но стеснялся этого, как ему казалось, напыщенного «бабского» слова. Им с Наташкой и без этого всегда было хорошо вместе. Без полета. Адреналина не было. А что было? Чувство радости, спокойствия и какого-то глубинного родства. Как будто пришел домой, где все знакомое и родное. Где чисто, светло, тихо. Где тебя ждут.

Рождение сына. Он приехал в роддом за Наташкой и Сережей. Руки оттягивали букеты, конфеты, подарки, целая охапка вещей. Никакого восторга — только беспокойство: как бы чего не забыть. На сына смотрел с удивлением: личико некрасивое, красное. Держать Сережу было непривычно и страшно. А сонную, измученную бессонными ночами Наташку Колян откровенно жалел.

Да... Опять — мимо адреналина.

Так и текла жизнь ровно, без взлетов и потрясений. Вот в книгах порой пишут: «Жизнь неслась, как бурная полноводная река». А у него жизнь сочилась медленно, тонкой струечкой. Вот иногда разольешь чай по столу, лужица набежит и остановится. Тряпкой вытер — и нет ничего. Так и у Коляна было. Тихо, размеренно. А потом война. Всю тишину и покой стерла...

А что война. В войну тоже никаких метаний, никакой лирики. Странно было только, что жизнь как-то не по правилам шла. Точнее: вовсе без правил. Но и в этой неправильной жизни тоже можно было как-то устроиться, уместиться. Главное — понять, что именно может с тобой случиться. Война показала: всё что угодно. Значит, и готовиться нужно ко всему.

Колян и готовился. Всё у него было четко продумано, отработано. Когда боевики по домам пойдут, то (если убежать не успели) надо соблюдать простые правила. Если придут с улицы — Наташка с сыном через двор уходят, он отстреливается. Придут со двора — наоборот. Слава Богу, только раз понадобилось. Если бомбежка — мигом в подвал. Или в доме около крепкой несущей стенки на пол лечь. Можно в ванне спрятаться. Если на улице — сесть около бордюра, где бетона побольше. Да в любой канаве или траншее залечь! Руками голову закрыть, рот открыть. Всё просто, понятно и скучновато. Без полетов. Почти. Один раз только взрывной волной от соседнего дома отбросило. Контузило слегка, потом прошло. Повезло: все живыми остались, после первой войны из города уехали.

Опять не то!

А после войны что-нибудь необычное случалось? Из города уехали. Сначала на новом месте трудновато было. Потом всё устроилось: работа, жилье. На жизнь хватало. Даже иногда на отдых за границей.

А чувства полета — как не было, так и нет...

Ничего «адреналинового» Николаю Петровичу не вспоминалось. Поэтому он окончательно убедился, что прожил жизнь серую, невзрачную, никому не интересную. Может, теперь после «полета» всё изменится? Мир предстанет иным? Или сам Николай Петрович будет «не таким»? В новой жизни станет видеть и чувствовать по-другому, действительность наполнится яркими личностями, умеющими летать, а не ползать?..

Вдруг подвернулась нога, и Николай Петрович неловко свалился на острые камни. Попытался встать — не получилось. Усмехнувшись над собой (ну, как раз в тему!), он опустился на четвереньки и медленно пополз вверх по крутому склону горы.

Как тогда, в войну...

...Чудом выкарабкавшись из ямы, Колян пополз по двору мимо ветхого сарайчика, возле которого его недавно «расстреливали». Посидел, отдышался, но встать не смог. Пополз дальше: мимо небольших строений, разбитой машины, трупов мужчин в полевой форме. Были ли среди них «меченый» и конвоиры, Колян не посмотрел, разбираться не стал. Даже не вспомнил. Мертвецы попадались и потом, а вот живые не встречались. Он от этого не пугался и не радовался. Было все равно.

Автоматные очереди раздавались уже не рядом, а где-то вдалеке. Колян неторопливо прокладывал свой маршрут вдоль узкой улицы с разрушенными догорающими домами. Улица, будто неровное поле, вспаханное огромным плугом, была вся изрыта, зияла глубокими ямами и колеями. Вот по такой колее Колян и двигался. Несколько метров полз — потом отдыхал.

Так он добрался до обрубка крупного дерева. Крона была срезана снарядом. Остался только расколотый пень, в который и вцепился Колян обеими руками. Встать не получалось, поэтому он лежа обхватил пень и замер в этой неудобной позе.

Вдруг что-то твердое уперлось в спину:

— Встать!

Вздрогнув от неожиданности, Колян, шатаясь, встал и удивился: получилось!

— Откуда?

— Из Грозного.

— Здесь чего делаешь?

— Иду... Домой.

— Куда домой?

— В Грозный.

— Ах, в Грозный?! А ну пошел!

Бледный сутулый лейтенант погнал Коляна к большому серому казенному зданию, больно толкая в спину автоматом.

На пороге немолодой военный вяло препирался с полным мужчиной в помятом костюме, который требовал немедленного освобождения какой-то задержанной Иры Скрынниковой.

— Она моя дочь. И не виновата ни в чем. Я доцент нефтяного института.

— Без документов она...

— Но я же говорю: она моя дочь! Я доцент...

Тут Колян споткнулся на ступеньке и чуть не свалился военному под ноги.

— Да погоди ты, доцент! Это еще кто такой? Откуда?

— Из города вроде.

— И зачем ты его сюда припёр?

— Домой, говорит, иду. Без документов, заросший, покоцанный.

— Да тут все такие. Шляешься где-то, а тебя уже Глухов два раза спрашивал.

— А этого куда?

— Да хоть в кладовку.

Матерясь, лейтенант загнал Коляна в тесную кладовку и запер.

В очередном узилище было темно, пусто и пахло пылью. Колян прислушивался к топоту, крикам и шуму в коридоре, шарил рукой по полу. Нащупал в углу обломанный жесткий веник, накрыл его завалявшимися там же газетами, подложил их под голову, лег и сразу уснул.

Снилась ему бомбежка. Вокруг ухало, грохотало, гремело, а Колян, как это часто бывает во сне, хотел убежать, но не мог двинуться с места. Проснулся он от удара в бок. Лейтенант застыл в дверном проеме и тыкал в Коляна автоматом.

— Ну ты охренел, в натуре! Ночлежку нашел!

Он вытолкал Коляна в коридор. Закатный солнечный луч больно ударил по глазам и багровым сполохом осветил лейтенанта: дорожки слез на грязном лице и мелкие пятна крови на гимнастерке.

— Пошел! Ну!

— Куда? — глупо спросил Колян, а лейтенант стукнул прикладом об стену и тонким голосом заорал:

— На хрен пошел! Понял?.. На хрен!..

Колян скатился по ступенькам и двинулся в непонятном направлении. Вокруг, как в недавнем сне, все гремело и взрывалось. Люди кричали и бежали по улице, и он бежал и кричал вместе с ними. Потом до темноты прятался под мостом с контуженным солдатомдезертиром, с которым разделил случайные трофеи: кусочек заветренного сыра, крошки от печенья и не допитую кем­то бутылку воды.

Ночью он долго брел по темной дороге вдоль полей и лесопосадок. Только под утро пришел в какое-то село. Или в деревню. Или в город.

На рассвете он, хромая, плелся по незнакомой улице, мимо еще дымящихся развалин. Было тихо и пусто. Лишь где-то впереди слышался невнятный шум. Колян двинулся на шум и вскоре оказался у разрушенного снарядом дома. Уцелела лишь закопченная часть стены — щербатый неравнобедренный треугольник. Под стеной шуршала и копошилась маленькая старушка в ветхом дырявом платье, а порывы ветра шевелили ее седые волосы и вздымали пепел над обломками кирпичей. В углу бывшей комнаты были аккуратно расстелены пододеяльник и наволочка, почти целые, чуть тронутые огнем, странно белые на черном выжженном пространстве.

В них лежало... Что-то бесформенное, сложенное странными темными кучками. Колян подошел ближе и понял, что перед ним не старушка, а седая и очень страдающая молодая женщина. Она откинула со лба опаленную прядь и строго сказала: «Мишу — в пододеяльник, а Санечку — в наволочку». Потом отвернулась и поползла вдоль стены, перетирая в руках комья серой земли и золу.

Колян утвердительно кивнул головой, опустился на колени и тоже пополз, но в противоположную сторону. Он медленно разгребал кирпичные обломки, просеивал землю между пальцами — так он когда-то дома гречку перебирал, перед тем как Наташке варить кашу для Сережи. Нашел маленькую обгоревшую кроссовку, полную какого-то черного порошка, и осторожно положил в наволочку, стараясь не смотреть на ее содержимое. Но все равно посмотрел. И, как ни странно, стало легче, потому что рваные куски и кусочки обугленной плоти были мало похожи на части человеческого тела.

Всё утро Колян с женщиной ползали, отыскивая и собирая в белое и чистое то, что раньше было Мишей и Санечкой. Потом долго искали в развалинах лопату. Не нашли и стали за стеной копать могилу тем, что попалось под руку: Колян — кусками арматуры, через которые земля сразу же высыпалась обратно, а женщина — гнутым металлическим рожком от обуви. Копали долго. Он еле двигался, уже не чувствуя ног и спины. И с трудом представлял, как будет выбираться из ямы, хотя могила получалась не глубокой. А женщина, наоборот, будто обрела второе дыхание: набирала полные пригоршни земли из ямы и разбрасывала их в разные стороны. Несколько раз, легко разогнувшись, она поднималась на ноги и спешила к месту, где остались муж и сын, — как будто опасалась, что останки могут исчезнуть. Потом, со сосредоточенным и спокойным лицом, вновь принималась за работу.

Наконец могила была готова. Конечно мелкая, какую смогли одолеть. Они ползком перетащили из-за стены полупустые пододеяльник и наволочку, бережно опустили их в яму, на минуту замерли и без слов забросали серой землей. Колян стал отползать подальше, чтобы женщина могла побыть с могилой наедине, но она окликнула его. Оказалось, нужно было на всякий случай чем-то закрыть могилу, чтобы не разрыли собаки, не добрались крысы. Колян пополз на соседний участок, где из расколотой оконной рамы выпирала железная сетка старой кровати. Раздирая в кровь руки, он притащил сетку к могиле, накрыл ею низкий холмик и лег рядом в теплую пыль.

Наверное, прошло несколько часов: было уже совсем темно, когда женщина его разбудила. С трудом проглотив соленогорькие консервы, Колян запил завтрак (или обед, или ужин) горячей водой, а остатками холодной кое-как обтер лицо и тело.

Утром он проснулся от того, что шею что-то щекотало. Женщина лежала рядом, ее серые волосы касались его лица. Прижавшись к нему горячим плечом, она постанывала и всхлипывала во сне. Колян осторожно отстранился, чтобы не потревожить ее, но женщина вздрогнула, резко села и стала оглядываться по сторонам. Ее растерянный взгляд остановился на могиле, и Колян испугался, что сейчас она забьется в истерике. Он ошибся: женщина лишь мучительно глянула на него сухими глазами, тяжело поднялась и стала искать что-то под стеной — оказалось, собирала остатки еды.

Потом привычно, будто давно жили вместе, они молча позавтракали консервами с остатками сухарей, и Колян сказал: «Ну, мне пора». Женщина кивнула. Она сидела, прислонившись спиной к обгоревшим кирпичам, с безвольно повисшими руками — как сломанная кукла. «Может, со мной пойдешь?» — спросил он запоздало, но она молча покачала головой. Колян понял, что эта женщина, имени которой он так и не узнал, никуда не уйдет, останется в мертвом городе, на пустой улице, со своими погибшими близкими. Он махнул рукой на прощание и двинулся в путь к своему далекому дому...

Шел три дня. Что-то ел, где-то спал. Днем прятался среди развалин, крался по улицам. Ночью брел по пустым разбитым тротуарам, дорожкам, тропкам, оврагам, буграм и ущельям — сколько хватало сил. После короткого отдыха вновь поднимался на дрожащие, слабые ноги. То пел в такт шагам, когда был уверен, что его никто не слышит, то плакал... Так и вернулся домой...

Ноги мелко дрожали, поясница ныла, но Николай Петрович упрямо двигался к желанной цели. Он дополз до вершины горы и разогнулся, крепко держась за погнутый железный штырь, увенчанный поржавевшей табличкой. В ней на русском и английском туристов грозно предупреждали о страшных последствиях прыжков с горы. «Английская» сторона оставалась чистой, а на «русской» кто-то эмоционально выразил несогласие. Надпись была украшена таким профессиональным рисунком, что Николай Петрович даже невольно возгордился талантливыми соотечественниками.

Подойдя к краю обрыва, он осторожно посмотрел вниз. Высоко. Нет, очень высоко. Отошел. Вернулся. Еще раз глянул вниз. Камни скользкие. Скалы острые. И вообще...

С этой емкой и глубокой мыслью Николай Петрович зажмурился и... неловко прыгнул.

Полет прошел нормально. Только очень быстро. Николай Петрович в короткий промежуток пребывания в воздухе ничего не почувствовал. Даже испугаться не успел. Больно ударился о воду и очень удивился этой боли. Вода, всегда такая мягкая и податливая, встретила его нежданно резким нокдауном.

Отдышавшись, Николай Петрович с трудом доплыл до берега. Долго сидел на песке, одной рукой держась за голову (ее будто клещами сдавили), другой осторожно растирая онемевшую от удара ногу. Внутренний голос ехидно спрашивал: «Ну и где тот адреналин?» И никого внятного ответа на этот вопрос не находилось.

Потом Николай Петрович поднял голову повыше и убедился, что мир не изменился. На склоне горы в тонкой травяной рамке проступало то самое очертание...

Да и сам Николай Петрович остался прежним. Только болел отбитый живот и прочее... Было даже не столько больно, сколько обидно. Будто бы отобрали что-то важное, нужное, заветное. В затуманенной голове, перебивая друг друга, теснились невеселые мысли: «Все правильно: кому — поцелуй над бездной, кому — задница в кустах... Кому — чё, кому — ничё... Рожденный ползать — летать не может. Это точно. Ну и черт с ним...»

Николай Петрович решительно встал, охнул, крякнул, подтянул резинку на трусах и, припадая на ушибленную ногу, поковылял обратно к бару.