Перейти к началу

***

В хутор, можно сказать бывший, приехал бригадир. Когда-то он здесь родился, но заглянул больше по привычке, чем по надобности, нараспоряжался и уехал.

Дед Василий долгонько молчал, словно пережевывая мысли, как-то потаенно вздохнул и наконец изрек:

— Власть всякому всласть, да подчинка в горесть.

***

Как-то я похвалился перед дедом своим одиночеством. А зря. Дед мою похвальбу не разделил:

— Одному, парень, в миру худо. Одной ладошкой хлопков не сотворишь. Ежели нет подходящей, исделай ее из ребра. Из какого хошь и какую хошь. Но чтоб умела ластиться.

***

На мой наивный вопрос, чем люб ему его выморочный хутор, дед Василий, не трудясь, ответил:

— Это, парень, не задача. Здесь кажный день бывает утро.

И снова мои мозги должны расшириться, чтобы объять неэлементарность дедова суждения. Счастлив человек от ежедневного утра.

***

В надрыв плачет правнук. Дед Василий советует внучке, матери младенца:

— А ты йяму заткни рот титькой. Небось, сразу заглонет.

Внучка перечит:

— Круглодень, что ли, затыкать?

— Гутарю про то, кода тебе и йяму снадобно, — дед вжимает голову в плечи, примирительно прижимает руку к груди. — Старый пострел не в свое дело встрел.

***

Даже известные в миру побасенки в устах деда претерпевали перефразки.

— Брехать, паря, не пахать. Сбрехнул — от правды отдохнул.

Делал он это без умственной натуги и нарочитости, играючись, походя. После долгого и мудрого молчания он выдал:

— Не нальет рука скупого казака.

Не уловив направления его новой мудринки, спрашиваю:

— Ты это о чем, о ком?

— О бабке. Придем с вечерней засидки — нальет али нет...

Я успокоил, мол, у меня в рюкзаке найдется.

— Тады можно жить, ни об чем не думая.

***

В ресторане у деда случился казус. Не подают долго компот.

— А вы заказывали?

Дед склонил к себе голову официантки и шепчет:

— Погляньте в жилеткин кармашек, там на бумаге все написано.

Официантка, смущаясь, поглядев в блокнотик, отвечает:

— Гля! И правда... Извините, склероз.

Дед попил, вытер губы, поклонился — и уходить... Официантка ему:

— А кто за вас платить будет?

— Извиняйте, склероз.

— На склероз не вали. Нахал! Знаем мы вашего брата.

А дед как раз к братьям в город и приехал. Отдавая деньги, спрашивает:

— А вы знакомая какого брата? Митьки али Евдокима?

Посмеялись, размахнулись руками и разошлись.

***

Даже в засидке дед не перестает мудрствовать. Глядя в синезвездное небо, он сетует:

— Мы с тобой как муравли, для нас у Земли ни конца ни края.

Для нашего взору она неохватна. Велика. Больше нашего муравьиного понятия. А энти, наши, что летають, кода домой летять, от страху в пятках мыслют себе иначе: не промахнуть бы мимо. Оттудова она мала, хуть в горсть ее возьми.

***

Спрашивает как-то дед:

— Ты, парень, ударял кода кулаком о стену жизни?

— Приходилось...

— Кому было больней: стенке али кулаку?

Я промолчал за видимостью ответа. Да дед в моем ответе и не нуждался. Он ответил сам:

— То-то и оно... А ишшо больней кому? Мизинцу. Малому вседа достается...

***

И снова суждение в засидке перед ликом синелунного вечера.

— Как уявлю себе все творение нашей жизни, страховито становится. Инода, парень, не спится, хуть веки шнуруй. Али мы не...

Дед осекся на полушепоте. В проеме меж двух берез беззвучно вышагивала лиса. Мы любуемся. Привыкли рыжие красавицы наведываться к колхозному курятнику. Его уж нет, а лисья повадка осталась. Видать, куриным духом от порушенных строений все еще тянет.

***

Мы возвращались к ночлегу в веселом споре, голосисто. Дед рядит:

— Хуть мы и сидели не строжко, а ни первая, ни вторая нас не учуяли и не обнародовали.

— Да, дед, ты в этот раз что-то разговорился, как я в прошлый...

— Я тебе не промах! Сквозничком-то не от нас, а от нее тянуло. Секи.

— Все едино, ты, дед, разговорился. Меня-то ты учил...

Начался спор удачливых добытчиков. Разноголосица во мнениях. Дед вывел из спора знаменатель:

— Спор — лучшее средствие для произрастания мысли. Однодумие у людей произошло от скотиняк. Озьми, парень, овец. Что у них проглядывается? Один баран заводит цельное стадо на живодерню. А у лошадей возьми. Ежели табун скачет к пропасти, на путя яму не становись. Весь косяк сиганет вослед за одурелым заглавным вожаком. Одна страсть... А мы с тобой не сиганем, потому как спорим. Секи.

— Места здесь у вас — только жить... — это моя смена темы.

Дед тут же за нее зацепился:

— У казаков с донаших времен людская и скотская жизня проходила по теклинам рек и находила приют в затишке леса.

Чем ближе к дому, тем сильнее дед прихрамывает. Я это заметил и получил пояснение:

— Все наши хвори, парень, пошли от причин. Возьми проплешину. Она от разума головы. Худоба от несдержанности биографии. А моя хромота от нрава. Упоролся в глиняную выемку. В потемках ночи вызнавал глубину нового колодца.

***

Совсем близко к калитке дед итожил свои высказывания:

— Я тебе, парень, нынче мыслей накидал, как заяц следов. Вишь, оне у меня инода застаиваются. А всякая мысль, парень, схаживает на яишню... Со временем протухает, ежели ее вовремя не потребить.

За столом мы бахвалились удачей. Баба Маня, поглаживая лису, приворковывала:

— Это, дед, тебе спасибочко с поклоном от дочки. Будет ей шапка. Та у нее закужлатилась и сделалась куршивой. Будет вам, разбойнички, и выпивка, и поедуха, и доброе слово в ухо.

Тут и я достал из рюкзака. Бражничали — дошло до песен.

***

…Лед, покрытый то ли свежей ночной порошей, то ли снежными серебринками облетевшего с прибрежных деревьев инея, схож с чистым листом бумаги с пунктирными строками следов. Вот заячья строка, вот лисья. А этот нежнейший кружевной узор выткала ласка. Вокруг старой лунки топтание вороны. Недреманный народный контроль — все ли надлежаще подобрано, нет ли естественных останков. С рыбаками случается всякое. Нет-нет да и подзабудут вмерзшую в лед рыбеху. Для вороны то ли ужин, то ли завтрак.

Что я поймал? С полдюжины ершей, пяток окунишек, десяток красноперой плотвы. От запаха ухи из эдакого рыбного ассорти поедет крыша любого дома. Нынче это будет крыша деда Василия и бабы Мани. Дорога домой сделает желанную вилюшку в сторону их куреня. Впереди весенние огородные хлопоты, будет не до разъездов по гостям. Привычка гутарит мне, что деды будут для меня всегда, как вечность.

Что я поймал еще? Много. Необъятно много. Всего не сосчитать, не взвесить. Поймал окрыленность духа, бездонье пойменной лесной тишины. Поймал утраченную было в городской суете слитность с праматерью природой. Донести бы, довезти бы, не расплескав на житейских ухабах, до самого порога, до отраженного в святых ликах икон лампадного огонька. Тогда душа, витавшая надо мной в этот тихий незабвенный день, снова найдет во мне свое вместилище. И станем мы с ней обитать под сенью дома своего тихо и богонравно, как прежде.

Моя машина знает колею, ведущую к деду на выморочный хутор, как старая лошадь — ею же проложенную борозду. В стороне песчано-лесного безлюдья можно отпустить вожжи, полуприкрыть веки, мечтательно настроиться на теплынь угретого куреня — всё одно машинная лошадка тормознется там, где надобно...

***

Баба Маня приняла рыбацкие дары с поклоном — уха будет не абы какая, в казаночке. Мучицу, пшенцо и курагу баба Маня приняла не только с поклоном, но и троеперстным наложением креста — близилась Святая Пасха. Об этом мы с бабой Маней помнили. А еще привез я для ее поясницы бишофиту. А деду Василию для «нутря» домашнего клубничного винца в узорчатом оплетенном жбане. Учуяв аромат выбродившей клубники, баба Маня наложила на жбан строгий «арешт». Дед остался сидеть с запоздало протянутыми в мою сторону пустыми руками.

Баба Маня вывела свой... как всегда мудрый и справедливый резон:

— Это к Пасхе, к куличу да крашенкам. А к ухе я вам чего-либо самопального налью. И будет ладно. Снимай, сынок, рыбацкие доспехи.

Глядя неведомо куда, дед изрек свое простодушное заключение:

— Я к ейной самоуправности давно приглянулся, и ты, парень, приглянись. Никогда не возникаю. Мой поступок прячется, а ее на глаза кажется. Оно бы и отведать чудок можно из жбанчика, да, вишь, не велено. А чего бабой велено, то и Богу угодно.

***

Еще по дороге в хутор возникла непременная тема моих пассивных размышлений — как они там? Одинокие старики, восемь десятков каждому. Как приезжаю, так разговор нет-нет и собьется в старую колею — в хуторе некому за ними приглядеть. Добро, болеют по некой очередности. Но всё больше дед Василий. Баба Маня хоть бочком, бочком, а по двору юзит помаленьку. Ее объяснение:

— Бабы, они жилявей, чем казаки.

Приехав, приглядываюсь к обоим. Гляжу и молюсь про себя — чтоб жили они дольше моего, чтоб их житейского уюта и мудрости хватило на мой век с лихвой. Иного себе и представить не могу.

За самопальной рюмкой да за ухой разговор снова скатывается на ту же обочину — одиночество, здоровье да лекарства, которыми детушки, хоть и не густо, но снабжают.

***

Баба Маня непременно о сыне доброе слово скажет:

— Как ему меня да деда не доглядать, когда мы троих его детков высмотрели от сызмальства.

В минувший мой наезд тож такой разговор зашел, и вот сызнова. В хуторе никого из своих и чужих, ни молодых, ни старых, все отошли. Кто в мир иной, кто подался на асфальт, сплавился самотеком в город. Весь хуторской клан Лабазновых, кроме его корневища, пытается прорасти на городских неунавоженных перекрестках. Уже дети к пенсиям примеряются, внуки в поре зрелости, правнуки соплями щеголяют. Езжайте, дескать, к ним, живите в заботе, купайтесь, как вареники в масле. Есть и еда и питье. И крыша над головой, и беганина за теплым хлебом отпадает. Позаслужили всего, отдыхайте.

В этом месте разговора возникает заковыка. Деды, как они говорят, «жалиться» не любят. У них свои доводы и устои.

— Что ж мы тама... Рази очередя удлинять? (Хотя советских очередей уже и нету, они, старики, не очень в это верят.) Мы отсюдова, хуть и шкандыбаем, а молодежи в город подкидываем то яичко, то молочко, сливков, опять же мясца. В городу-то нынче все дорого, а нам тут почти дурняком. Подержимся пока.

Я снова со своими доводами сочувствия. Дескать, трудно тут, на хуторских забросках старым не житье. Наши наезды редки. Но дед Василий снова отверг все мои притязания на истину:

— Я у энтого хутора, парень, как бычок на веревочке у колышка. Не отпускаить ни на шаг. Мы так с бабкой рассудили — помирать в хуторе. Жалкуем, что опосля нас некому будет за тутошней местностью приглянуть. Мы с ней последыши. Нет, парень, в городу нам не резон. Мы тута с бабкой живем безгреховно. Утро встает, мы уже тута, на ногах. Полдень, а мы в трудах. Вечер проходит, а нам и просить Бога не о чем. Все с честных добутков взято. А в городу за день в энтой людской толчее грехов наберемся, как у беглого кобеля репьев. За ночь не отщиплешься. Будем жить с бабкой в хуторе, пока нас не наградять за выживание. Ежели не потянем на ероев, будем согласные на какую медалишку за испытание на нас выносливости русского человека. Почитай, двадцать-тридцать лет не снабжають, а мы держимся. Как ни верти, а покуда мы, здешние сидельцы, не сдаемси, Россия прирастаить нашим могуществом. И немало. Пока мы тута, Бог своими милостями страну не оставит. Мы здеся заступаем пути самому дьяволу. Он через наш хутор в глубь державы не ходок, потому как мы с бабкой стоим у государства на часах. Всякая дьявольщина в Россию через города проныривает. Вся поруха идеть через неправедность жизни. А неправедность рождается в столицах. Верьхи, они завсегда от жиру бесились. Возмужание государства надо начинать с исподу. Начало России в хуторах. Заглавие всему сущему — земля. А ино толков не будет. Токо ишшо раз надорвемси, и все. Мы себя, парень, здесь застолбили вопреки.

***

Слушаю деда и диву даюсь: в его рассуждениях ни расчета, ни выгоды, зато высокой духовности с избытком. Духовности, живущей не в громких глаголах, а в его житейской повседневности. Его, как и всю Россию, аршином общим не измерить. Во веки веков Россия не была расчетливой, жила расхристанной, непредсказуемой, отворачивалась от рационального благополучия и тем создавала загадки для разумных народов мира сего. Выбраживание России длится столько веков, а зрелого покоя как не было, так и не предвидится в ближней и дальней обозримости. Ежели она и сравнима с тройкой, так без упряжи и без вожжей.

Поди объясни разумному, почему дед Василий и баба Маня держатся всем животом своим за безымянный песчаный бугор без клочка пахотных удобий в выморочном хуторе. Держатся так, словно это последняя высота России, сдав которую они обрекут родную державу на забвение ее имени в веках.

Объяснения стариковской стойкости нет и не будет. Да оно и не нужно. Для них здешнее пребывание — естественный ток их жизни. Все прочие варианты рассматриваются как прекращение этого тока.