Город за колючей проволокой

Рассказ

 

В военном газике мы едем со съёмочной группой в мой родной город снимать документальный фильм о моём детстве. По правую руку от нас серая, словно военная шинель, полынная степь, уходящая за горизонт, по левую — пойма реки Ахтубы. Ахтуба — рукав полноводной и величественной, царицы всех русских рек, Волги. То есть она как бы родня Волги, её сестра или дочь, но характер у неё совершенно другой: она стремительная, своенравная, с бурным, словно она горная, а не степная речка, течением. Кажется, что именно из-за своего дурного характера и убежала она из царского дома, чтобы жить своей дикой и необузданной жизнью, но рядом, параллельно с Волгой­матушкой, так же, как та, впадая в Каспийское море.

— Ахтуба... — произносит режиссёр название реки, будто пробует его на вкус, и спрашивает меня: — Откуда такое странное у речки имя? Какое-то совсем не русское.

— Не русское, — подтверждаю я. И рассказываю.

Когда-то, завоевав всю Азию, дикие орды монголов под предводительством Бату­хана, внука Чингиз­хана, остановились именно здесь, на берегу реки Ахтубы. Сердце Бату­хана поразила эта дикая коварная река, характером и нравом так похожая на необузданный характер и нрав его народа, и, очарованный раз и навсегда её красотой и красотой этого места, он именно здесь, в пойме реки Ахтубы основал Западный улус монгольского государства, назвав Золотой Ордой, и построил столицу Золотой Орды — Сарай. Именно отсюда, из Золотой Орды, монголы совершали свои кровавые набеги на Русь, сжигая и вырезая на своем пути русские города и сёла. Отсюда они покоряли Русь, выключив её как государство из исторического контекста на несколько столетий. Именно сюда, в Золотую Орду, стекалась дань с русских княжеств, сюда, в Сарай, приходили к хану русские князья выпрашивать ярлык на княжение.

Я, конечно, немного привираю, рассказывая. Хан Батый построил столицу Золотой Орды гораздо южнее этого места, в низовьях Волги, а уже потом, многие годы спустя, другим ханом она была перенесена сюда. Но для пущей убедительности рассказа не грех немного приврать.

— Однажды русский князь влюбился в ханскую дочку Тубу. Она, соответственно, в него. Потом князь уехал, пообещав ей вернуться через год и жениться, — рассказываю я съёмочной группе местную легенду. — Отец, узнав об этом, рассердился и решил поскорее выдать дочь за старого и некрасивого...

— Хрыча, — фыркает оператор Ира. (Она, между прочим, одна из лучших операторов России.)

— …крымского хана, — говорю я.

— А она сама-то что? Туба эта, — спрашивает, заинтересовавшись, шофер газика, молодой румяный солдатик. — Пошла за него?

— Останови­ка машину вон у того камня, — прошу я его.

Машина останавливается около серого, из бетона, неуклюжего, будто его делал какой­то неумеха, монумента. Мы выходим. На бетонном боку следы от букв. Видимо, медные буквы с монумента скрутили местные алкаши и за бутылку водки сдали в утильсырье как цветной металл. Режиссёр пытается прочесть надпись. Ничего не получается. Он поднимает на меня глаза:

— Что тут написано?

— Что здесь была столица Золотой Орды — Сарай.

— Вот здесь?! — режиссёр ошарашенно обводит взглядом. Вокруг монумента вместо огромного цветущего города, растянувшегося на многие километры, с каменными зданиями, домами, дворцами, фонтанами, многолюдными базарами, толпами людей из разных стран, лошадьми, овцами и верблюдами, — а именно так описывали столицу Золотой Орды путешественники, — лишь голая серая степь и убогий памятник былому могуществу, жестокой Орде, покорившей полмира, памятник, который, как я поняла вдруг, оглянувшись на него, был похож на скифскую каменную бабу, только без головы.

Мы идём к машине, и я рассказываю режиссёру о том, что когда­то в детстве мы с друзьями приезжали сюда и рыли землю в степи. Перекопали все склоны оврагов лопатами. Искали золотого коня.

— Какого ещё коня? — раздражённо переспрашивает меня режиссёр. У нас с ним намечается творческий конфликт, причины которого ещё нам и самим не ясны. Но эту наметившуюся пока ещё трещинку в отношениях мы с ним старательно культивируем, чтобы в любой момент на любом этапе съёмок можно было бы взорваться, не согласиться, отломиться недовольным куском от скалы, — и тогда эта трещина очень пригодится.

— Я ж говорю, золотого, — недовольно поясняю ему я. — Когда хан Батый умирал, он приказал расплавить всё золото, которое у него было, и вылить из него статую своего любимого коня. Этого золотого коня он закопал в степи, но где, никто не знает. С тех пор все его ищут. А он, этот золотой конь, раз в год в самую лунную ночь выходит из-под земли и скачет по степи. Многие слышали звон его золотых копыт. Есть такая легенда.

— Легенда на легенде, — сокрушённо, но в то же время язвительно говорит режиссёр. — Ничего не осталось. Только легенды.

— Для нас, кто здесь живёт, это не легенды, — говорю я тихо.

— А что же?

— Как бы это лучше сказать... Для нас это реальность. Мы с этим родились здесь.

— Но только теперь уже никто не копает степь в поисках золотого коня, — говорит режиссёр. — В сказки уже никто не верит.

— Ты же сам сказал, что легенды — это всё, что остаётся от жизни, — не соглашаюсь я.

— Мы не будем снимать твои легенды, — говорит режиссёр раздражённо. — Мы будем снимать фильм о жизни! Документальный фильм. Запомни!

Недовольные друг другом, мы с режиссёром усаживаемся в машину. Румяный солдатик, заводя машину, вопросительно скашивает на меня свой детский любопытный глаз.

— А что дальше-то было? С Тубой, ханской дочкой? — нетерпеливо спрашивает он меня. — Вы не дорассказали...

— Убежала она от своего жениха, крымского хана, прямо со свадьбы. Побежала к реке и утопилась, — говорю я.

— Ах! — вскрикивает солдатик от неожиданности.

— Так же закричал хан, её отец, подбежав к реке, когда узнал от слуг, что случилось: «Ах, Туба! Ах, Туба! Что же ты наделала!» С тех пор река и зовётся — Ахтуба... — говорю я.

— А дальше что? — не унимается солдатик.

— А дальше она стала русалкой...

— Господи! Я с вами с ума сойду, — говорит режиссёр страдальческим голосом, будто у него ноют зубы. — Поехали!

Машина трогается.

От Сарая до моего родного города пятьдесят километров.

 

***

Этот военный город долгие годы был окружён колючей проволокой. Пройти в него и выйти из него можно было только по спецпропускам через КПП — контрольно-пропускные пункты. Говорить и писать об этом городе было нельзя. Его долгие годы не было на карте. И карты такой не существует до сих пор. Название города тоже было военной тайной. Нельзя было, покупая билет в кассе, сказать: «Дайте, пожалуйста, билет до города N». Враг мог услышать (плакаты, где был изображён этот подслушивающий тебя враг, висели в городе повсюду). Надо было сказать: «Мне нужен билет до 85-го разъезда». Названий у города было много. В одно и то же время у него было несколько имён, видимо, для маскировки, чтобы запутать след, обмануть врага и шпиона, — его называли и Знаменском, и Десятой площадкой, или просто Десяткой, упоминаемым выше 85-м разъездом, Городком, и даже — Москвой-400... (Даже сейчас, перечисляя эти названия, суеверно по-детски думаю, а не выдаю ли я военную тайну?) Но сами жители называли свой город по названию близлежащего старинного астраханского села — Капустин Яр. Или сокращенно — КапЯр.

Там мне в середине пятидесятых годов и суждено было родиться.

Когда-то очень давно здесь было Каспийское море. Море отступило, образовалась впадина глубиной в двести метров ниже уровня моря, и вот там, на дне ушедшего моря, мы и жили, словно в банке, которую накрыли крышкой — куполом синего, без облачка, неба. Ночью же с неба свисали, как с рождественской ёлки, огромные яркие звёзды. Собственно, именно из-за того, что небо там почти весь год чистое и безоблачное, и решили там сделать полигон.

Место, где я родилась, было ракетно­ядерным полигоном: здесь испытывали ракеты и новейшие виды ядерного оружия. А Капустин Яр был городом, где жили военные, работающие на полигоне, и их семьи: жёны и дети. Полигон был основан в 1946 году, сразу после войны, когда из Германии вывезли ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2, над которыми усердно работали учёные рейха и которыми, к счастью для человечества, Гитлер так и не успел воспользоваться. На основе этих ракет советские учёные разработали свои образцы. Кстати, из деталей этих же немецких ракет на другой стороне земного шара в это же время были созданы и первые американские ракеты. Как посаженные в землю зубы дракона, гитлеровские ракеты проросли в разных частях света. Началось долгое, растянувшееся на десятилетия, ядерное противостояние двух сверхдержав — СССР и Америки, началась «холодная война». Вот в таком городе нам предстояло снимать документальный фильм.

 

***

Через КПП, проверив наши документы, временные пропуска, разрешения и другие сопроводительные бумаги из Министерства обороны и Ген-штаба, — нас не пропустили. Не помогали телефонные звонки и грозные предупреждения патрулям, нас не пропускавшим, что мы важные гости, что нас здесь ждут и что, если они нас сейчас же не пропустят, их накажут. Патрули с непроницаемыми лицами стояли насмерть. И это было странно. Режим секретности в перестройку заметно ослаб. В городе уже давно жили посторонние люди, которые не имели никакого отношения к полигону. Но одно дело — жить в городе, совсем другое — снимать его на киноплёнку. Видимо, в нашем случае Город перестраховывался. Видимо, сработали сразу все виды защитной системы. Мы были неопознанными объектами для Города, чужаками, может быть, враждебно настроенными к нему, Городу, людьми, непонятно что замыслившими. И Он ощетинился как ёж. Он не хотел даваться в руки, не хотел открыться, не хотел впускать нас в себя. Режиссёр был в отчаянии.

И тогда я решилась. Я повернулась и на глазах патрулей, которые бдительно продолжали наблюдать за любыми нашими действиями, пошла в сторону, туда, где росли кусты смородины, — вроде бы просто так, а может быть, в поисках места, где можно справить малую нужду. Патрули — а ими были молодые солдаты — целомудренно отвели глаза. Легкой походкой я вышла из зоны наблюдения и пошла по едва заметной, но знакомой мне тропинке, которая через короткое время привела меня к дырке в человеческий рост, пробитой в бетонной стене (этой стеной вместо колючей проволоки был окружён наш город). Через дырку можно было попасть сюда без пропуска. Так все и говорили: «Пойдем через дырку!» Я легко перешагнула через неё. Столько раз это делала. Я же здесь раньше жила. Дырка была здесь всегда, даже тогда, когда здесь была колючая проволока. И все местные про неё знали. А я и была своя, местная. Попадаю на улицу Советской Армии, где среди одноэтажных однотипных финских домов стоит и наш с мамой домик, окружённый садом. Мама ждёт меня, я звонила ей из Москвы, что приеду. Но прямиком, не заходя к себе домой, иду в штаб гарнизона.

Надо выручать киногруппу.

 

***

В штабе нас знакомят с генералом.

— Думаю, вы снимете фильм, достойный славы нашего знаменитого города и нашей замечательной землячки, — говорит он режиссёру мягко, но внушительно.

Потом нас уводят к полковнику, в котором я вдруг узнаю сельского мальчика Юру Данилова, с ним мы в детстве катались с ледяных горок. Мы объясняем ему, что нам необходимо выбрать детей для съёмки. Нам нужно найти мальчика и двух девочек. Одна из девочек должна быть похожа на меня в детстве. Она будет играть меня в детстве. Остальные дети — моих друзей. Фильм — документально­постановочный. Время — 1962 год, тема — Карибский кризис. Снимать будем в городе и селе. Нам объясняют, какие объекты можно снимать, какие нежелательно, только с письменного разрешения. Особо оговариваются секретные и режимные объекты (например, штаб, где мы сидим), которые снимать категорически нельзя.

— А запуск ракет снять можно? — спрашивает режиссёр.

— У вас есть допуск? — спрашивает его полковник.

— Нет.

— Значит, нельзя.

Я с негодованием смотрю на режиссёра. То, что у нас не получится снять ракеты «живьём», это его, режиссёра, большой прокол. Он не пожелал взять в Министерстве обороны допуск (форму секретности), чтобы не стать на несколько лет невыездным. Этому кретину за границу хочется, в Канны, на кинофестиваль!

— Но у нас есть киноархив. Там есть съёмки запусков, — утешает нас полковник.

Бесплатно на все дни съёмок нам дают военный автобус для киногруппы и техники и знакомят с майором, который нас должен постоянно сопровождать, помогая нам организовывать съемки и в то же время не спуская с нас бдительных глаз. У майора красивое, как античная маска, серое непроницаемое лицо.

Прощаясь, мы сказали, что детей для фильма найдём сами.

— Ну, как ты живёшь? — спрашивает меня по-свойски полковник Юра после официальной части.

— Нормально. Вот фильмы снимаю. Романы пишу...

— Я читал, — говорит Юра. — Жизненно пишешь.

— А ты? — спрашиваю его я.

— И я нормально, — говорит Юра. — Вот до полковника дослужился. Через полгода — в отставку пойду...

Он вдруг подмигивает мне длинным конским глазом и заговорщицки улыбается. Я улыбаюсь тоже. Вот таким, с длинным конским глазом, я и запомнила его, когда мы, ещё детьми, летели с ним с ледяной горки, и он, обхватив меня руками, целовал прямо в губы. И, как я писала в одном из своих рассказов, «его слюна была чистой и пресной, как моя собственная слюна». Долетев до конца, мы вставали и, не глядя друг на друга, качаясь, как пьяные, снова шли вверх, в гору, чтобы всё повторилось.

Только мы одни с ним знаем про это.

 

***

— Лёша, смотри, это буква «м», а это буква «а». Пиши: ма-ма... — сводная сестра Лёши Инна учит его писать. Лёша выглядит как тринадцатилетний подросток, хотя ему уже пятнадцать. Он коротко острижен, на нём грязная рубашка с чужого плеча, он ковыряет в носу и грызёт ручку, — он не понимает, чего от него хочет Инна. Ему скучно. Небесно-голубые глаза его на тонком одухотворённом лице, уже покрывающемся лёгким пухом, ищут, чем бы отвлечься. И находят. Он засовывает ручку в клетку с крысой, которая стоит тут же на столе, и громко хохочет.

— Тебе же говорят: пиши! — кричит на него красивая нарядная соседская девочка Катя. — Дурак!

— Сама дуя! — обиженно говорит Лёша. Лёша не выговаривает «р» и ещё кучу других звуков не выговаривает. Он вообще плохо говорит, не умеет писать и читать в свои пятнадцать лет. Он сирота — мать умерла несколько лет назад, и Лёша живёт с пьяницей­отцом в убогой комнате. Он — умственно отсталый ребенок. В народе таких называют ласково — дурачок.

Лёша, Катя и Инна выбраны нами для съёмок фильма. Все они живут на одной улице с моей мамой. Инна, чем­то неуловимо похожая на меня в детстве, утверждена на роль главной героини.

— Отличная сцена, — говорю я режиссёру. — Хоть сейчас снимай.

Режиссёр смотрит на меня выразительными глазами, потом на майора, сопровождающего нас теперь повсюду. Майор сидит у окна с серым скучным лицом и смотрит на улицу. Кажется, что ему совсем нет дела до нас.

— Пойдём выйдем, — говорит режиссёр мне.

 

***

— Ты понимаешь, что наш фильм накрывается медным тазом? — спрашивает меня режиссёр, когда мы остаёмся одни.

— Почему?

— Этот майор догадается обо всём сразу, как мы только включим камеру и начнём снимать.

— Ты уверен?

Режиссёр горестно качает головой. Мы молча смотрим друг на друга.

Дело в том, что мы никогда не собирались снимать фильм о детстве известной писательницы, которая прославила город своими книгами, — то бишь обо мне. Этот сюжет мы придумали для того, чтобы нам разрешили съёмки в закрытом военном городе.

С самого начала мы мечтали снять фильм вот об этом мальчике, который ковыряет пальцем в носу, грызёт ручку, который не знает ни одной буквы, плохо говорит и неадекватен в поведении. Он умственно отсталый, дефективный, даун, дурак, идиот, — вот про него, про этого дурачка с небесно­голубыми глазами, с которым разговаривает Бог, современного юродивого, праведника, на котором и стоит этот строгий военный город, а значит, мир. Но разве Город позволил бы нам снять такой фильм о себе? Фильм о Городе, увиденном глазами дурака?

Мы сидим с режиссёром, как два заговорщика, хитростью проникшие в чужой город, как два врага, задумавшие обмануть и опозорить честных и порядочных жителей этого города.

— Я нашла выход, — говорю я. — Мы будем снимать два фильма — и про меня, и про него. Камера начинает с меня, потом переходит на мальчика. Чтобы усыпить бдительность майора.

— Это трудно, — говорит режиссёр.

— Ничего, справимся. Главное, чтобы плёнки хватило, — говорю я.

— Тогда тебе придётся написать очень жёсткий сценарий...

Режиссёр с надеждой смотрит на меня. Я киваю и улыбаюсь режиссёру обворожительной, но не совсем искренней улыбкой. Потому что я чувствую себя не просто предателем, а предателем вдвойне. Мало того, что я обманываю свой родной город, я обманываю и его, режиссёра. Потому что я знаю, что мы будем снимать ещё третий, невидимый, как град Китеж, фильм. О съёмках которого режиссёр даже не догадывается.

Город хотел бы, чтобы про него сняли хороший документальный фильм, где были бы показаны как достижения его, Города, так и его, Города, недостатки, но в меру, — то есть нормальный правдивый фильм.

Режиссёру же нужна художественная правда о человеке.

Мне же нужна легенда о нашем времени. Потому что от времени остаются только легенды.

Я знаю одну военную тайну, которую мой режиссёр не знает.

Для него это просто обыкновенный военный городок: с центральной улицей, обсаженной пыльными пирамидальными тополями и белой акацией, площадью с обязательным памятником Ленину, штабом, Домом офицеров, магазином, рестораном, баней и базаром, — городок, каких много.

Для меня же этот город, прикинувшийся обыкновенным сонным городком, — был и остаётся Городом Апокалипсиса. Именно здесь в 1962 году, во время Карибского кризиса, во время ядерного противостояния СССР и Америки, когда мир висел на волоске, я, шестилетним ребенком, видела, как начинается Конец Света.

 

***

В тот вечер, 28 октября 1962 года, когда на весь город завыла сирена, мы, нашей круглосуточной группой в детском саду, сидели за столиками и ужинали. К сирене мы уже привыкли: она в тот месяц выла несколько раз по ночам, когда была учебная тревога. Но сегодня она выла как­то по-особому. Словно то последний ангел вострубил в трубу над нашим Городом с неба, низко, безнадёжно, не переставая. «У-у­у!» — вот как она выла.

— Война! — закричала истошным голосом нянечка, нас кормившая. — Война началась!

Она ещё помнила, что так же началась и Великая Отечественная война, вот с таких воздушных тревог перед бомбёжками, с воя сирен. Она не знала, что сегодня Америкой был объявлен ультиматум: если Советский Союз не уберёт свои ракеты с острова Куба, то она совершит ракетно­ядерный удар по СССР. В эту ночь время ультиматума истекало, и должна была начаться ядерная война. В первую очередь американские ракеты, конечно, должны были уничтожить ракетно­ядерный потенциал нашей страны, а значит, наш полигон и наш Город, наших отцов, обслуживающих ракеты, и уже заодно, как говорится, до кучи, — наших матерей и нас, детей, — то есть всех, кто живет в Городе.

Поднялась суматоха. Нас быстро одевали в осенние пальтишки, выводили на улицу и строили по парам. Я стояла в паре со своей подругой Наташей Берёзкиной, моей соседкой по улице, рассудительной рослой девочкой, с которой я дружила, или, лучше сказать, которую трепетно и ревниво любила. Мы стояли с ней в одинаковых пальтишках зелёного цвета. Потому что мы были с ней как сестры, но я — маленькая, чёрненькая, она же — высокая, беленькая. Нас наряжали в одинаковые платья, дарили нам одинаковых кукол, завязывали на голове одинаковые банты. И то, что в такой час мы оказались с ней вместе, меня успокаивало. Когда мы были вместе, с нами не могло случиться ничего плохого. Мы весело побежали на улицу Победы, к 232-й школе, так же, как и раньше, во время учебной тревоги. Для нас это было развлечением. Мама рассказывала что, так же, детьми, они весело встретили сообщение о войне в 1941 году, бегая по деревне с радостными криками. Уже стемнело, но фонари были выключены. Нам навстречу тоже бежали люди, в основном солдаты и офицеры. Они садились на грузовики и в автобусы и уезжали. На площади в темноте вокруг памятника Ленину метались «гражданские» — так презрительно называли в нашем Городе мужчин, не принадлежащих к военному сословию, женщины с грудными детьми, пожилые люди. Человек с мегафоном истошно призывал их не поддаваться панике и спокойно дожидаться автобусов, которые их вывезут в безопасное место. Хотя какое место на Земле могло быть в ту ночь безопасным?

Мы бежали по тёмным улицам, взявшись за руки по двое. Бежали сначала мимо Дома офицеров, куда мы ходили на ёлку и на похороны разбившихся летчиков, смотреть кино или на концерт. Потом по улице Советской Армии, мимо большого дома за голубым забором, где живёт генерал Василий Иванович Вознюк, маленький, лысый и очень добрый, он построил наш Город, — сколько раз, сидя на заборе, мы рвали у него черешню. Мимо просторного гостевого дома для «промышленников», приезжающих из Москвы и других городов с оборонных заводов доводить ракеты до ума, — здесь нас катал на машине «дядя Сережа», потом мы узнали его фамилию, — Королёв, Главный конструктор ракет. Мимо финского домика под номером десять, где живёт Наташа, мимо такого же дома под номером восемь, здесь живу я с мамой. Мой папа живёт отдельно от нас, в каменном доме на улице Черняховского. Мы бежим по Артиллерийской набережной, где стоит фильтровальная станция, мама там берёт на анализ воду, у неё такая профессия. По улице Авиационной, мимо «дежурки» — дежурного магазина, где мы брали хлеб — чёрный хлеб по 14 копеек и белый хлеб по 20 копеек за один килограмм (к буханке белого часто давали довесок — корочку хлеба, которую мы, не доходя до дома, съедали). У «дежурки» выкопана огромная чёрная яма, в ней вечно чинят водопровод. Мы обходим её по узенькой опасной тропке. Мимо улицы Ленина, по которой мы шли каждый год на парад. Мимо проспекта 9 Мая, где стояла баня. Мимо Солдатского парка, здесь стояла водонапорная башня, подпирающая небо, и с неё, если залезть, был виден весь городок, и село, и река Постёпка, протекающая через село, и бахчи с арбузами, и кусочек Ахтубы, и где­то, сливаясь с небом, — Волга. Я бежала и прощалась с Городом.

Нас построили во дворе школы, выдали нам кульки с сухим пайком и повели к автобусам.

Мы с Наташей сели в автобус, и вдруг во дворе школы я увидела Надьку, которая жила на нашей улице. Она была девочкой-дауном, дурочкой, её так и звали — Надя-дурочка. Лицо у нее было тупое и бессмысленное. Её распирало от не нужной никому плоти. Дети на улице и моя подруга Наташа смеялись над ней. Надя же была очень привязана ко мне, а я к ней. Я одна с ней играла и жалела её. Она горячо и наивно мечтала вслух, сидя со мной на крыльце, и я, с удивлением глядя на ее бессмысленное лицо, понимала, что она умна и добра, что она как мы, только в ней всё оставалось таким, как у нас в раннем детстве. Потом, много лет спустя, я буду писать о ней в своих рассказах, повестях и романах. Она была и остаётся в моей жизни самым значимым человеком.

Надька металась по двору школы с бессмысленным лицом, не зная, куда, в какой автобус ей сесть. Все её отгоняли. Я позвала её. Она увидела меня, обрадовалась и уже было запрыгнула в наш автобус, но бдительная воспитательница начала прогонять её:

— Куда тебя несёт? Не видишь, местов нету! И ты не из нашей группы...

Я встала в дверях и протянула ей руку. Надька уцепилась за меня.

Воспитательница разгневалась:

— Её нет в списках! Смотри, и тебя высажу.

Наташа больно дёрнула меня за другую руку.

— Садись быстрее, — сказала она. — А то, правда, выгонит из-за этой дуры.

Воспитательница толкнула Надьку от дверей так, что та упала и изумлённо смотрела на меня с земли. А я молчала. Много лет спустя моя учительница скажет мне: «Не понимаю, как ты пишешь такие сумасшедшие романы? Ты же всегда была такая тихая девочка!»

Надька смотрела на меня, а я молчала. Я была тихая девочка.

В автобусе мальчишки разгорячённо переговаривались между собой: «Сначала от первого ракетного удара погибнут те, кто останется в городе. Мы погибнем от второго удара. Дальше ударят наши ракеты и уничтожат Америку...»

Нас привезли в степь. Фары высветили два засохших тополя. Я толкнула Наташу в бок.

— Узнаёшь? Вторая площадка.

Весной мы с Наташей ездили сюда за тюльпанами. Мы приехали на велосипедах, увидели, что степь вся красная от тюльпанов, и опьянели. Мы рвали и рвали их, укладывая окровавленными охапками рядом с велосипедами. А потом там же, у велосипедов, легли отдохнуть и, сморённые весенним солнцем, уснули. Нас тогда искали по всей степи с вертолетов. В ней так же трудно найти заблудившегося человека, как и в лесу. Нашли нас под вечер и привезли на военном автобусе в город. Тюльпаны мы положили к ногам памятника Ленину­маленькому. У нас в городе было два памятника Ленину: один огромный на площади, другой — маленький, с человеческий рост, в парке ГДО. Туда­то мы и положили свои охапки, и Ленин стоял будто в крови по колено. Было красиво.

(Недавно Наташа, не звонившая мне много лет, вдруг позвонила поздравить с днём рождения и спросила: а ты помнишь наши с тобой красные тюльпаны? И мы с упоением вспомнили каждую подробность того путешествия, а подруга, приехавшая на мой день рождения из другого города, ревниво вслушиваясь в наш разговор, вдруг вскричала, когда я положила трубку: «В нашей дружбе тоже было много хорошего! Образно говоря, у нас с тобой тоже были красные тюльпаны!» — «Да, было много хорошего, — сказала я. — Но тюльпаны у нас были только с Наташей».)

Вся степь была усыпана детьми: их привезли из школ и детских садов. В темноте то тут, то там слышался смех, крик или разговор. Разжигать костёр было нельзя, чтобы его не заметили со спутника американцы. В темноте я расстелила своё пальтецо на земле. Мы легли с Наташей, укрывшись её пальто и крепко обнявшись. Если нас ночью убьют, то вместе. Мы попрощались с ней, на всякий случай. И долго не могли заснуть. Меня мучила мысль, где же Надька. То, что мы её оставили, не давало мне покоя. «Ну она же дурочка, — сказала Наташа рассудительно. — Даже если она умрёт, то не так жалко будет». Я отодвинулась от подруги. Потом мы заснули. Ночью, проснувшись, я испытала тот «арзамасский ужас», ужас смерти, который испытал Лев Толстой, будучи уже взрослым человеком. Помню, что думала о смерти взрослыми словами, будто душа враз повзрослела. Та ужасная мысль о смерти, то, что я, может быть, уже умерла, чуть не свела меня с ума тогда. Даже волосы встали дыбом. Ведь вокруг меня была тьма. Я думала, что, может быть, это и есть Конец Света. Лежала, дожидаясь рассвета, и не смыкала глаз: боялась умереть во сне. Я хотела умереть в полном знании, что это совершается со мной. Ещё я представляла, что умрут все, умрёт человечество, но эта мысль была абстрактной и не трогала меня. Конец Света совершается с каждым человеком в отдельности. Утром я начала искать Надьку — всё-таки верила, что она приехала другим автобусом, и, не найдя её среди спящих в степи детей, поняла, что она, совершенно беспомощная, ничего не понимающая, осталась в городе одна, наедине со смертью. Что она делает там одна? «Я предала её на смерть», — отчётливо подумала я. Меня начал бить колотун. Я тряслась, как ненормальная, пока не встало солнце и не сказали, что время, когда ждали удара, закончилось, и значит, войны не будет.

 

***

Много позже я узнала от отца, что он в ту ночь так же, как и в предыдущие, был на площадке и теоретически мог стать тем человеком, который нажал бы на кнопку, и мир полетел бы в тартарары. Я спросила его: «А что вы тогда делали, о чём думали, сидя перед этими кнопками, перед Концом Света?» Он подумал немного и сказал: «Мы играли в преферанс». Я ожидала чего-то невероятного, какого-то откровения ожидала от человека, который мог уничтожить мир. Оказалось же так буднично. Потом я поняла, что да, именно так и должно было быть: Апокалипсис и должен был наступить именно так, как у Чехова, — перед тем, как пустить пулю в лоб, себе или миру, — люди играют в преферанс.

После Карибского кризиса мой отец, хохотун, красавец, душа всех компаний, делавший блестящую военную карьеру, дослужившись до майора в 33 года, вдруг неожиданно подал рапорт об отставке, бросил нас с матерью и уехал из города навсегда.

Мать до сих пор думает, что он в ту ночь сошёл с ума.

Я думаю, что мы тогда всем городом сошли с ума.

 

Следующая страница

 

 

Категория: № 2_2019 | Добавил: otchiykray (29.06.2019) | Автор: Светлана Василенко
Просмотров: 240 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
avatar