Страницы:   1   2   3

И, видимо, от достатка стал Назар, как и отец, подумывать о рессорке или санях с подрезами и, конечно же, о дуге с колокольчиком.

— Вот пролетим-продишканим! — говорил он жене.

А тут — в колхозы народ потянулся. Жалко было Ливинцу расставаться с мечтой, и от людей отставать негоже. Тем более ему, красному коннику, спешенному только окончанием войны, которую он и его товарищи довели до победного конца, как написали ему в грамоте, что дали на руки при демобилизации.

Никто не видел, как плакал Назар, когда вел Соню на общий двор, как потом, когда случалось ее повстречать, незаметно совал ей в губы кусок хлебца, который завсегда носил в кармане для этого случая.

В колхозе Назар работал в кузнице. Обода на колеса делал, шиновал их. Знатоки в округе говорили, что лучше его никто эту работу делать не мог. Ни разу ни у кого в дороге ни одно колесо не развалилось. А Люба в ту пору на ферму пошла. Коров доить.

В доме давно был достаток, и особых желаний, чтобы невыполнимых, у Назара не было. Только иногда, подвыпив, вспоминал он о том, что его роду всю жизнь не везло на лошадей, и говорил, что завтра же пойдет работать в конюшню и заведет там сани с подрезами и дугу с колокольчиком.

Но наступало утро, и он вновь шел в кузню.

В то июньское воскресенье Назар не работал. С утра послонялся по дому, взялся плетешок оправить — лозу дюже пересохлой нашел, постукал по срубу колодца, где нужно сменить было две-три заборки, — тоже бросил. Так и бродил по базу в исподней рубахе, пока не влетел во двор запыхавшийся Степка.

— Папаня! — крикнул он от калитки. — Война!

Назар выпрямился, словно эта новость поставила его в строй. Потом спросил:

— Кто?

Смышленый Степка, поняв, о чем речь, ответил: «Немцы».

— Так! — подытожил какие-то свои мысли Назар и пошел в хату, где лежала приболевшая жена

— Собери мне харчишек, — сказал.

— Куда это ты? — спросила Люба.

— На войну, — просто ответил Назар.

Узнав все, как есть, она стала причитать как по мертвому. Но Назар, сразу как-то незнакомо отяжелев взором, был неумолим.

Однако в военкомате ему сказали:

— Папаша, опоздал воевать. У нас молодежи хватит. И без тебя мы их...

А оказалось, без него не обошлись. Правда, взяли его только на окопы. Но он поймал в поле бесхозного коня, раздобыл таратайку и пристал к одной части.

— Давайте буду вам помогать, — сказал. И уточнил: — За приварок.

С той частью он долго отступал на восток, потом, постояв на месте, а по-военному в обороне, двинулся на запад. В оглоблях его таратайки погибли три коня. Последний — рыжий жеребец по кличке Лютый. Этого особенно было жалко. По всему было видно, что это война загнала его в оглобли. А вообще-то он был чистокровным скакуном какой-то знатной породы.

Осколок прошил ему голову, и он, не копнувшись, повалился на бок. Назар слез с таратайки, стал выпрягать мертвого коня, а на глаза накатилась слеза. Попала в гриву, затерялась в ее дремучести. Правда, безлошадным ему и часу не дали побыть. Солдаты откуда-то целый косяк пригнали. «Выбирай, — говорят, — все меченые».

Запряг он одного меринка: «Но!» Тот не едет.

Стал Назар вожжами крутить над его крупом. Ногами перебирает и кожу в гармошку пускает, но стоит. И когда даже размашистый русский матерок его с места не сдвинул, кто-то из догадливых надоумил: «Немецкие это лошади. А оттого они и языка нашего не знают».

Рис. Вадима ЖУКОВА

— Тогда ну их к лешему! — воспротивился Назар. — Дайте хоть завалящую, но русскую кобылешку.

И такая нашлась. По кличке Чумичка. При походной кухне она на службе состояла.

Чумичка была лошадью понятливой и терпеливой. Когда начинался обстрел, она не неслась сломя голову, как другие кони, а — далее без команды — проворно ложилась. А если нарастал гул самолетов, длинно ржала. Но головы от земли не подымала.

Дугу ей Назар раздобыл расписную, точно такую, о какой мечтали отец и дед. Не было только колокольчика. Ливинец заметил, что во время боя, какую бы он ни делал нужную работу, его с Чумичкой вроде бы никто не замечал. А иной раз даже покрикивали: «Убери ты свою клячу!» А в минуты затишья, когда душа начинает медленно отогреваться мирными, менее обостренными чувствами, они похлопывали Чумичку по холке, кормили хлебом и сахаром, а санитарка Маша, чем-то схожая с его Любой, когда та была молодой, плела из ее гривы косицы.

Один раз у высотки, которую долго не могли взять, прибежал к Назару солдат из пушкарей: «Отец! — кричит. — Снаряды у нас кончились. Помоги!»

А Назар в ту пору раненых в тыл возил. Глянул он на них, вроде бы прося разрешения уважить артиллеристов, и старшина, самый тяжелый из всех семерых, что пестрели бинтами в той балочке, сказал: «Давай жми! А мы сами в тыл утопаем».

Загрузился Назар снарядами, а пушкарь все молотит ему в ухо, что, мол, танки на их участке прорвались. И понял тогда Ливинец, что оглох солдатик-то. Потому ему и кажется, что ни до кого не может докричаться.

Вокруг такая свистопляска: то мины землю клюют, то снаряды пыль до неба подымают, а воздух жуют взрывы. Чумичка мечется как оглашенная, чуть ли гужи не рвет, словно знает, что от ее усердия не только ее собственная жизнь зависит.

Не давал Назар языку воли, чтоб не сглазить. Что, мол, почти до исхода войны дотопал, и — ни одной царапины. А тут, как на грех, подумал об этом. В ярке как раз стоял он со своей Чумичкой, куда даже пули не доставали.

И вдруг — шальная мина. И не так чтобы близко разорвалась. Но чересседельник осколком пересекла и Назара на землю кинула. Вскочил он и не поймет, в чем дело. Только тело разом огрузнело. Рассупонившись, глядит на него Чумичка. Наверно, думает: что это хозяин перед ее мордой от оглобли к оглобле голову кидает. Так и свалился ей под ноги. Игогокнула она. И тут Маша-санитарка подскакивает:

— Дедусь, что с тобой? — спрашивает.

— Кажись, отвоевался, — произнес он непослушными от одеревенелости губами.

Расстегнула она ему гимнастерку, потом ловко стащила через голову, хотя та уже закожанила от крови. Стала бинтовать ему грудь. Вроде полегчало.

— В тыл тебе, дедусь, надо, — сказала Маша.

— А как же я их брошу? — спросил Назар, указав на двух раненых, которых она уложила в повозку.

— Я сейчас командиру роты доложу, — собралась было куда-то бежать Маша.

Он остановил ее слабым, но все же решительным жестом: «Погоди, — сказал, — может, отлегнет».

И все же он сам повез раненых в тыл. Дважды сознание едва не покидало его. Но он, сцепив зубы, не поддался.

В лазарете хирург — большерукий, наголо бритый мужик, с вечно закатанными по локоть рукавами, разбинтовал его грудь, вонзился в рану пинцетом и, как показалось Назару, торжествующе воскликнул: «Вот!» — и положил перед ним блестящий окровавленный осколок.

Пока его бинтовали снова, хирург смотрел на Чумичку, что норовила въехать оглоблями в окно.

— Не доверяет она нам тебя! — засмеялся он и добавил: — А тебе, отец, придется у нас полежать.

— А как же раненые? — спросил Ливинец и сказал о другой своей заботе: — И Чумичка без пригляду останется.

— Какая чумичка? — не понял хирург.

И тут кобыла игогокнула и, понурившись, стала вяло перебирать губами, как бабка, забывшая при молении «Отче наш». Увидев, что глаза хирурга, смотревшие на Чумичку, потеряли решимость, Назар зачастил: «Я потихоньку. С отдышечкой».

Хирург не стал его удерживать, задумчиво посмотрел ему вслед и сказал тем, кто был рядом: «Вот он, истинно русский человек!»

В тряске Назар, видимо, на короткое время, но все же терял сознание, потому что несколько раз заставал себя в иной, чем был минуту назад, позе. И мысли тянулись нитью, которую кто-то небрежно сматывал в клубок. А вечером его стало морозить, и он к полушубку, которым укрывался, прибавил и шинель.

На заре, когда росность окропила травы вокруг и он слышал, как ими смачно хрумтела Чумичка, Назар впервые почуял, что дух лазарета перебил все земные запахи. Так теперь пахли трава и роса… Поднялся. Ноги еще держали слабо. Увидев, что хозяин встал, Чумичка, коротко всхрапнув, как бы всхлипнув, уронила с губы зеленую слюну и покорно пошла к нему, потерлась о его ссутулившееся плечо и сама заступила в оглобли.

Оказавшийся рядом молодой солдатик — по словоохотливости явно из городских, хваставший потом товарищам, что умеет обращаться с лошадьми, — помог ему запрячь Чумичку, и Назар отвел ее в новый овражек, где они и нынче будут ожидать раненых.

И в это время небо раскололось длинным раскатистым взрывом, и следом за ним на землю упал сплошной, изнуряющий слух грохот. Он, кажется, даже теребил кусты.

А потом, когда внезапно стихло, над всей местностью, утонувшей в дыму и пыли, протяжно прокатилось раскатистое: «А-а-а-а-а-а-а...»

— Началось! — сказал солдатик и, как старик, собирающийся перекреститься, снял пилотку.

Людской крик то и дело пресекался, и тогда слышна была сударечь пулеметов и автоматов и отдельные, так и не сведенные в залп командами винтовочные выстрелы.

— Я к вам на помощь призван! — только теперь сказал Назару солдатик, посверкивая глазами, и огорченно добавил: — Жалко, без меня все началось.

— Да, без тебя там дыру прорехой латают! — весело, даже как-то облегченно проговорил Ливинец и, кажется, первый раз за последние сутки вздохнул свободно, только тут заметив, что это совсем другой солдатик, нежели тот, который помогал ему давеча запрягать Чумичку.

Окончательно он оклемался где-то недели через полторы. За это время их часть, пройдя топкими дорогами километров шестьдесят, вновь остановилась на окраине сожженного до печных остовов села. Лечила Назара Маша. Она делала ему перевязки. А когда выдавалась праздная минута, заплетала Чумичке косицы.

Постепенно рана стала багровым, чуть отливающим синевой рубцом. А в нагрудном кармане рука иногда просто так — беспамятливо — обнаруживала ребристую твердость. Это был осколок, который не пожелал пролететь мимо.

Из дома Назар писем не получал, хотя немцев давно прогнали из Листопадовки. Но порой в груди — в противоположном ранению месте — возникала тяжелая, тягучая боль, от которой пот выступал на лоб и руки становились ледяными.

«Не горюй! — успокаивала его Маша, которой он как-то рассказал о своей печали. — Кончится война, и все понайдутся. Тогда почта с такой загрузкой не будет работать, как сейчас».

Но было суждено Назару испытать на войне и еще одно — тоже близкое ему — горе. В бою за ту самую деревню, где были одни печные распятья, срезала пуля Машу. Она умерла у него на руках, так и не дотянув до санбата.

Назар плакал. Стояла, понурившись, Чумичка. И в ее гриве еще виднелись заплетенные Машей косицы.

Теперь Назар всю нежность своей бережно-терпеливой души отдавал Чумичке — единственному родному существу, которое было с ним рядом. Он — где мог — добывал для нее овса, припасал свежего сенца и всего другого, что могло бы принести ей радость. Она раздобрела и не так одышечно дышала, когда на галопе надо было проскочить полосу прямого прострела.

А когда уже шли по Германии, в брошенном доме одного бауэра Назар увидел кукольного ангелочка с крылышками, который в одной руке держал лук со стрелами, а в другой — серебряный колокольчик. Наверно, раньше колокольчик звенел, когда дверь отворялась.

Назар внимательно оглядел все поместье бауэра, увидел ложбинку, что вела от высокого бака. Сдвинул крышку и чуть не задохнулся вонью. Оказывается, это был человеческий помет, который шел тут на удобрения.

Понравилось ему, что вокруг была чистота и опрятность. И в доме ничего не было порушено, хотя хозяин, видимо, и понимал, что уходит отсюда не на неделю.

Вернувшись после осмотра усадьбы в дом, Назар залез на кресло и забрал колокольчик из руки ангелочка.

— Ты вон стрелы по немцам лучше пущай! — сказал.

Назар вышел на улицу, где его, осторожно кося глазом, ждала Чумичка.

— Вот тебе, Чумча, и музыка, — произнес он и привязал колокольчик к дуге.

Лошадь долго оглядывалась, наверно не понимая, откуда — при ходьбе — идет звон. Потом, видимо попривыкнув, она в прежней — если не было обстрела и бомбежки — понурости брела на своих разлатых, обстреканных частой ковкой копытах.

Так, вместе с Чумичкой, на своей повозке, правда, теперь при колесах, ошинованных резиной, въехал он в Берлин и там закончил войну, аккуратно положив у одной из колонн рейхстага незасмыканный — собственной плётки — кнут.

Домой он возвернулся в середине лета. Никаких трофеев — как другие — из Германии не привез. Но захватил расписную дугу с колокольчиком.

Листопадовка была цела. На прежнем месте стоял и его дом. Только окна и двери, как в стародавние времена, были крест-накрест заколочены старыми цвелыми досками.

Его признали сразу. Пожалковали вместе с ним, что не дождалась своего защитника Люба. Она померла при немцах. Похоронили ее в стылую землю, так и не поставив креста.

Назар долго сидел у холмика, почти слившегося с землей, и думал о сыне. Степана — как сказали соседи — забрали в приют.

Степан нашелся только на второй год. Вернее, даже не нашелся, а просто приехал сам. В ремесленной фуражке, заломленной на глаз. Он старался казаться взрослым, а потому не расплакался, как Назар, а голосом, не сломавшимся в сторону грубых тонов, сказал: «Ну, хватит, отец! Чего теперь реветь? Ведь я же в конце концов нашелся». В ту пору он еще думал, что все слезы окружающих — по нем.

Через неделю Степан вновь уехал в училище, а Назар стал слать ему письма, которые писал мучительно медленно, непослушной для этой затеи рукой. В ответ приходили открытки с коротенькими дежурными фразами: «Я жив и здоров и тебе желаю быть живым и здоровым».

Долго доходили эти желания до Бога, а в году, когда Степан кончил техникум, пришла из Листопадовки казенная депеша: «Умер отец телеграфируйте приезд похороны врач Зиновьев».

Степан зарыл отца рядом с матерью, только на его могилу поставил не крест, а столбик с пятипалой звездой. Слез у него не было, но грудь тяготило чувство какой-то вины. Он не мог конкретно сказать, за что виноват перед отцом. Но ему казалось, мало знал он его, что ли. Даже в глаза, как следует, не успел всмотреться и по сей день не знает, какого они были цвета.

Уезжая, он вновь заколотил досками крест-накрест окна и двери своего — теперь уже навсегда — беспризорного дома.

В городе он прожил еще несколько лет холостяком, потом женился. И вот однажды, гриппуя или недомогая чем-то еще, он, лежа дома один, вдруг вспомнил свою, а чуть углубившись — жизнь отца и деда. Вспомнил рассказы о той роковой невезучести, что преследовала их род, и вдруг явственно увидел последнюю радость Назара — дугу с колокольчиком, которую тот привез из самой Германии.

Очуневшись, он поехал в Листопадовку и привез дугу в город. Долго она хранилась у него в чуланчике, потому что жил он с семьей в комнатешке на подселении, где, казалось, и маковому зернышку упасть негде.

И вот — шумит вокруг него новоселье...

Следующая страница