Дуга с колокольчиком. Миниатюры

Страницы:   1   2   3

 

В середине мая нынешнего года исполнилось
90 лет со дня рождения Евгения Александровича
КУЛЬКИНА (1929—2019) — видного российского
писателя, автора известных романов и трилогий
о донском казачестве, почетного гражданина
Волгоградской области, лауреате региональной
государственной премии и многих других
литературных наград. В память о нашем авторе
«Отчий край» печатает раннюю прозу писателя.

 

Евгений Кулькин
Дуга с колокольчиком
Рассказ

 

Она осталась прислоненной к кирпичной грудке, еще не убранной после завершения строительства, но в самый последний момент шофер, который привез новоселов, крикнул в открытую балконную дверь второго этажа, где хозяева, видно, стояли перед хаосом прежнего уюта:

— Дугу забыли!

В проеме появился хозяин — седоватый крупный мужчина — и, видимо не поняв, о чем речь, сказал:

— Мой отец, Назар Аверьяныч, говоривал: «Три раза переехать — все равно, что раз погореть». Вот сейчас пассатижей никак не найду.

— Я говорю, дугу забыли, — напомнил шофер.

— Хотя бы вы ее куда завезли!..

Это произнесла вынырнувшая из-под мышки хозяина чернявая, с подвижными нервными бровями жена седоватого мужчины, которая всю дорогу просидела в обнимку с колючим цветком в горшке, а по приезде — в азарте какого-то никчемного спора — гокнула его об землю.

Пока супруги — гулко в пустой комнате — что-то говорили друг другу, шофер взял дугу, гарцанул под ней, изображая коня, послушал звон колокольчика и только после этого отнес на второй этаж.

— Вот спасибо! — сказал хозяин. — Дуга эта историческая. Память о папаше моем — Назаре Аверьяновиче Ливинце.

На этот раз жена промолчала, только с грохотом стала передвигать мебель, которая оказалась ей под силу. А через неделю, когда квартира была приведена в опрятность, Степан Назарыч прибил дугу в прихожке над вешалкой, на том самом месте, где у других красуются оленьи и лосиные рога.

— Посмотрите на этого чудака, — сказала жена Ливинца — Александра Прокофьевна — пришедшему на новоселье сыну Борису, — хотел над сервантом ее присобачить, да, спасибо, гвозди в стену не пошли.

Борис взял сторону матери.

— Что у тебя за блажь, отец? — начал он. — Гости сейчас соберутся, дугу увидят. Не квартира, а конюшня получается.

— Эх вы! — только и сказал Степан Назарыч, и еще головой затряс так, что у загривка заплясали волосы, словно он беззвучно рыдал.

А гости и впрямь начинали подходить. И — точно — первым делом глядели на дугу.

— Вот это я понимаю, — сказал Федор Фролович, начальник Ливинца, — сразу видно, человек от земли, — и прищурился в небезвредной усмешке. — Может, в деревню махнешь? Сейчас это модно.

— Что вы, — за мужа ответила жена, — мы столько ждали эту квартиру!

Степан Назарыч молчал. Ему было обидно, что никто не хочет понять: дуга — это единственная память об отце. Правда, жена как-то на это выкрикнула: «Не жеребец же он у тебя был! Ты бы еще уздечку хранил или седло». Но он стоял на своем. Нет, другого ему ничего не надо, а вот эту дугу, пока жив будет, соблюдет в целости. Ведь как-никак она побывала в самой Германии...

И хотя за столом к дуге — по всякому смешному случаю — возвращались не раз, Степан Назарыч был уже во власти своих воспоминаний. Только в них он перешагнул через два, а может, и через три поколения и очутился в безвестном и, что удивительно, безлесном селе с названием Листопадовка, где от края во втором доме, у дороги, ведущей на столбовой большак, жил вогнанный судьбой в крайнюю нужду Аверьян Ливинец — только что сломавший службу солдат. В наследство от отца — Артема Кузьмича — получил он вот эту хату с худой крышей и лопнувшей вдоль матицей, двор — не огороженный, как у других, а обложенный низкой саманной стеной — и пугало посередине огорода. Пугало нарядил он в обноски, которые пожертвовал ему пан за добрую службу. Мужики, знавшие эту историю, всяк по-своему усмехались: одни — кто победнее и сердобольнее — горько, другие — позажиточней и ожиревшие душой от безбедности — ехидненько. А история была такова.

Увидел как-то старый пан за работой Артема. В нитку тянется мужик, ни днем ни ночью покоя не знает. Поманил он его при случае, разговор учинил, прямо не слезая с дрожек.

«Хочешь у меня поработать?» — спросил.

«Поработать не грех, — сказал Артем. — А какую плату положишь?»

«А что бы ты хотел?» — полюбопытничал пан.

«В лошади у меня надоба, — ответил Ливинец. — Надоело на себе землю пахать».

И пан пообещал.

Год работает на него Артем, два. Весь высох. Все жилы наружу. Пан похваливает.

«Вот уже хвост — твой! — смеется. — Как до гривы дойдешь, так лошадь, считай, дома».

Пришел за расчетом Артем после пятого года.

«Чего ты хотел, я что-то запамятовал?» — спросил еще больше разжиревший старый пан.

«Лошадь ты обещал!» — выпалил Артем.

«Нету у меня холопских лошадей, — ответил пан. — Одни барские. Негоже им на голодранцев работать».

Потупился Артем. От огорчения, кажется, печенки с селезенками смешались. А что поделаешь — закон-то, он завсегда за пазухой у сильного.

«А чтобы ты не говорил, что я тебе не отплатил, — тем временем продолжил пан, — жертвую с плеча свою одежу вельможную».

Взял Артем одежу, пришел домой, сбил из палок пугало и обрядил его во все панское.

Вот это пугало, с обветшалым выцветшим тряпьем, и досталось в наследство сломавшему солдатчину Аверьяну.

И Аверьян на себе пахал землю и тоже о лошади мечтал. Деньги копил, в кубышку складывал. К добру еще, жена ему попалась работящая, двужильная. По весне пашут они свою полоску, вылезут из шлеи, упадут навзничь на паханину, и Аверьян ободряет: «Вот скопим деньжат, купим лошадь, тогда отдохнем».

Влажно парит земля, пахнет будущим достатком и уютом, который придет вместе с ним. Перебегает деляну струистое марево — торопит: весенний день год кормит. Так и надорвалась баба Аверьяна в борозде. С земли да в землю и сошла. Парнишку Назарку оставила.

Стали жить они вдвоем. Отец — с мечтой о лошади. А сын — на палочке верхом, что ему в ту пору конем казалась. Он даже кличку ей придумал — Поглазка.

Копейка — к копейке, пятак — к пятаку. Все же скопил Аверьян на лошадь. Долго на ярмарках пропадал. Приценялся. Боялся прошляпить. Ведь торговый люд сроду лютый. Заместо креста на груди перец горький носит.

И вот привел он кобылу домой. Серкой ее звали. Из-за масти. Была она цвета свалялой овечьей полсти.

Первым делом Назара покатал. Потом по всему селу провел Серку в поводу. Показал, что и он теперь хозяин.

Никакого хлева или катуха у Аверьяна не было, потому Серку держали в чулане. Назар всякий раз «яблоки» за ней выносил...

Теперь с вольготными думами ждали отец с сыном весну. Чуть ли не из рук Серку кормили. И засыпали под ее топ в сенцах, когда она ногами переступала. А один раз ночью проснулся Аверьян от тишины. Притаил дыхание — не слышно Серки. Позвал в открытую дверь. Ни звука. Тогда засветил лучину: Серка лежала поперек сенцев, вытянув стылые негнущиеся ноги.

Дурнотой закричал Аверьян, разбудил Назара. Выскочил тот в сени. Видит, отец лежащую лошадь обнимает и слезами умывается. А воткнутая за притолку, догорает лучина.

Зарыли они Серку за своим двором. Даже шкуру с нее не сняли. Кощунственным это им показалось, хотя Серка и не успела ответить им терпеливым добром рабочей лошади.

А дух ее еще долго жил в сенцах. И Назар вдыхал его с замершим сердцем.

И опять стали копить копейку — к копейке, пятак — к пятаку.

Вскоре начали впрягаться в плуг двое: подрос Назар, голос на басок у него сломался. Девки со всей Листопадовки глазами стали в его сторону популивать.

«Оженись, Назарка! — говорила соседская бабка Сычиха. — Способней будет лошадку-то купить». — Ничего не отвечал Назар. Знай сопел. Не хотел он чужой подмоги. У самого руки-ноги на месте.

И опять скопили они сколь было надо. Снова, только теперь вдвоем, кинулись на ярмарки. А в ту пору уже война германская шла. На базаре ничего не укупишь. И все же одну кобыленку приторговали. Неказистая с виду она была и брыкучая. Но, казалось, сильная.

Привели ее домой. К тому времени и катух из самана загодя для нее сложили. Назвали кобылу Кубышкой. Само прозвище к ней пристало, когда отец последние деньги из копилки вытряхнул со словами: «Знать бы, во что ссыпаем».

— Тоже в кубышку, — поддержал шутку Назар.

Так кобыла стала Кубышкой.

Стала жить она в новом катухе, сенцо поедывать. Правда, Аверьян ворчал: объедков у нее много оставалось. Другие лошади метут все что ни попадя, а эта выбирает своими влажными губами только отволглую или вовсе мягкую травку, а на что погрубее и глядеть не хочет.

В оглобли Кубышка шла с боем. Сопела и глазом косила. И возила телегу рывками.

«Как-то пойдет она в борозде? — говорил Аверьян. — Ведь совсем необъезженная».

Только лошадь во двор, а у хозяина новая мечта на коньке петухом кричит.

«Вот бы сани с подрезами заиметь, — сказал старый Ливинец сыну. — Да дугу бы с колокольчиком».

Сани-то сани, а где взять слеги? В безлесии их днем с огнем не сыщешь. И опять стали прикапливать копейку. Пока копили, прошла революция. И сразу надел у Ливинцов стал в три раза шире и вдвое длиннее по гону. Потирал Аверьян руки, ждал весны. Есть теперь где распотешиться, показать свою ухватистую хлеборобскую удаль. Не только самим, если уродит, хватит, но и на извоз будет что пустить.

В ту пору стали метаться по округе взмыленные кони. Час и минуту выстрелы грохают да сабельная сшибка слышится. Ржут лошади, когда их люди внамет друг на дружку пускают. И всякий раз, когда это слышалось, отвечала им Кубышка длинным ржанием, хоть в упряжке была, хоть на воле. И один раз доигогокалась. Подлетели к двору трое, прямо через огорожу на своих каурых перемахнули и — к катуху. Вывели Кубышку. Аверьян помертвел, а Назар за топором кинулся. Но один из бандитов упер ему дуло винтовки в живот.

— Ну что, — спрашивает, — кишки твои по плетням развесить?

— Не замай их! — наконец обрел речь Аверьян.

Может, потрясла старого Ливинца эта пагуба, а может, просто тихая смерть пришла. Только в одно утро не отозвался он на голос сына. Подбежал к полатям Назар, рука отца оттуда свисала. Попробовал ее — холодная и неживая строптивость в ней. Глянул на ногти, а они засинели, словно запеклись. И только тут понял — помер отец.

Похоронил Назар отца, горстку земли с его могилы завернул в утирку и пошел прочь от родного дома, даже двери за собою не прикрыв.

В поле одинокий человек как кукиш, под нос сунутый, так все и пялятся на него, кто хоть обочь идет или рядом едет. Подкатили двое на колымаге.

— Кто такой? — спрашивает один.

— Странник, — отвечает Назар, — не липучий, как репей, и не игручий, как ветер. Ищу не положенное, иду, куда глаза глядят.

О чем-то пошушукались те двое. Но больше ничего не спросили. Пеший нагнал. Закурку сует.

— Давай побеседуем, — говорит.

— Иди, — советует ему Назар, — к той бабке, что у нас Едреной зовут.

— Открой душу, — пристает старик, — полегчает.

Оказывается, это поп. Только стриженый. Новая власть его под общий обряд обкорнала.

Догнали его конники. Четверо.

— Откуда бредешь, борода? — спрашивает усатый мужик, видимо, старший.

— Из Листопадовки.

— А куда?

Хотел Назар сказать что-то едучее, а тот, видно поняв это, как перетянет его нагайкой вдоль спины:

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

Второй раз в жизни понял Назар, что в нем злость не на воде замешена. Чуть было не кинулся он на усатого. Но те, завидев в стороне облачко пыли, поспешно понукнули лошадей и ускакали.

Дошел он до какого-то села. Видит, толпа. Одни мужики. Стоят вольно, головами крутят. Пристроился к ним Назар, прислушался, о чем гутарит высоколобый поджарый парень, с портупеей в два ряда, что с одной стороны наган в деревянной кобуре придерживает, а с другой — шашку. А за спиной у него двое плакат держат, в густых красках исполненный. На нем рабочий, только что, видимо, взявший ружье, пальцем «стрелят» во всякого, кто в его сторону взор оборотит.

— Что там написано? — спросил Назар у парня, который стоял рядом и, судя по всему, был грамотным.

— Ты записался добровольцем? — прочел тот.

— Советская власть, — тем временем говорил оратор, — обращается к вам с материнской просьбой. Идите и защитите ее, мать свою, которая дала вам землю и обеспечила мир.

Толпа по-прежнему вольно колыхалась, но не поддерживала оратора. Правда, один старичок вякнул что-то такое: раз мир, мол, дарован, так зачем войной на кого-то идти? А остальные молчали.

Назару же казалось, что после таких слов все кинутся к столу, за которым идет запись, начнут теснить друг дружку, чтобы ранее успеть. Но никто не шел. И он, все еще чуя, как печет спину не успевший застареть рубец от нагайки, обогнув толпу, вышел вперед.

— Пишите! — сказал. — Назар Ливинец.

— Ленивец? — спросил тот самый старикашка с ехидненьким голоском. — Ну, этот вам сгодится. Еще нашего Егорку Трутнева прихватите.

Но старичка перебили сразу несколько серьезных густых голосов за его спиной:

— Откуда такой?

— Пущай об себе скажет! — настаивал и старикашка.

А один мужик, когда уже Ливинец набрал воздуху, чтобы заговорить, оттеснил его плечом от стола и сказал, обращаясь к тому, кто писал:

— Мы за него не поручимся!

— Документы пусть предъявит! — опять зловредненько подъялдычил тоненький голосок старичка.

И вновь Назар вдруг почуял, как в нем, спружинив в груди, стала бить в виски тяжелая злобная сила, и он, одним махом загнув рубаху, крикнул:

— Вот мой документ!

...Все четыре года, которые Назар Ливинец провел на Гражданской, он не думал о своем доме, о семье, которой не успел обзавестись. А когда вернулся в Листопадовку, захолонуло сердце от тоски кромешной. Дом его был цел. Только стропила совсем сгнили и раздрызганная крыша лежала прямо на потолке, отчего труба стала выше, чем была, раза в три. Хорошо, полы земляными были, а то в трухлявость бы вошли. Об огороже и говорить не приходилось. В первую же после приезда ночь слышал он, как об угол дома чухалась чья-то блукалая корова. Потому он утром же принялся месить глину на саман.

Тут-то как раз и сосед наведался.

— Здорово ночевали! — говорит.

Назар, вместо обычного «слава Богу», отвечает:

— Лучше бы, да некуда! Хорошо, дождь не пошел, а то бы в Сургунь вместе с лежанкой уплыл.

Посидел сосед на прицапках, покурил, потом спрашивает:

— С земелькой-то чего делать думаешь?

Назар промолчал, а сосед пошел дальше развивать свою мысль:

— Можа, продашь надел-то? А то, я гляжу, тягла-то у тебя никакого нету.

Глянул Назар на свою полоску, и видение ему в душу вплыло: они с отцом тянут плуг вдоль борозды, аж лямки трещат. В ушах так звенит, что даже жаворонков не слышно. Остановятся, чтобы пот смахнуть и малость остудить натертые шлеями плечи, а отец говорит: «Вот скопим на лошадь, славно заживем, весело. На игрища и то ездить будешь. А как свою деляну кончим, другим поможем. Особливо тем, кто сам в плугу с землей пехтается», И после таких слов звон в ушах становился другим: вроде это бренчали монеты, ложась в грудки: копеечка — к копеечке, пятачок — к пятачку.

Ушло видение, сосед смолит самокрутку, ждет, чего он скажет.

— Значит, сосватать мою землицу пришел? — беззлобно спросил Назар.

— Ясенное дело, — словоохотливо подхватил сосед, — грех, если полоска твоя осотом-молочаем зарастет. Считай, все поля в округе запоганит.

Хотел Назар обуть советчика в матерную обнову. Но потом подумал: может, и правду говорит сосед, не старое время сейчас, чтобы на себе пахать. При советской власти вроде бы стыдно в шлею впрягаться. И решил: перебудет он на приработках годика два, а там купит себе лошадь.

— Ладно, паши! — буркнул он соседу.

В ноги тот ему поклонился.

— У меня семьишша, — сказал, — восемь душ, из них шесть девок.

— Но ведь паи-то сейчас на всех дают, — сказал Назар.

— На всех-то на всех, да работников — курам на смех.

А на второй день увидел Назар: пашет сосед на своих девках. Обомлел. Не женская, считал он, эта работа. Особенно одну ему жалко было. Худенькую, с чуть привздернутыми плечиками. Любой ее звали. Подошел, взял у нее лямку, потянул со всеми вместо нее. Она стоит, застенчиво потупившись, и слова вымолвить никакого не может.

А осенью, когда отстроил он верх своей хате, свадьба была. Не шумная. Шиковать-то особо было не на что. Но собрались. Больше из ее родни. Своих родичей Назар растерял начисто. Даже не помнил, где кто живет и как кого зовут-величают.

Сразу после женитьбы начал Назар копить деньги на лошадь. Стали гонять копеечка за копеечкой, пятачок — за пятачком. Пока копил, сын у него народился. Степаном назвал. Лошадь тоже попалась добрая. Смирная, хоть за уши води. Соня ее звали. Может, не очень справедливо. Но старый хозяин так нарек.

Соня пахала землю, возила хозяев на далекие базары и ярмарки, при поливе общих огородов, отрабатывала свое на чигире, плетясь день-деньской за своим хвостом. А один раз даже попестовала на своей спине маленького Степашку.

 

Следующая страница

 

 

Категория: № 2_2019 | Добавил: otchiykray (29.06.2019) | Автор: Евгений Кулькин
Просмотров: 349 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
avatar