Читать связанный материал «Благовествуй земле радость велию»

Дед Трофим

В прошлом году моему родному деду по отцовской ветви Трофиму Яковлевичу Весову исполнилось бы 140 лет. С малых лет спрашивал я, какого он года рождения. Тот в свою очередь мне:

— Когда Ленин родился? — И не задумываясь, — в 1870-м. Ну вот и я того же года.

Видимо, он хотел гордиться общим годом рождения с Лениным.

Значительно позже, работая в архивах, по метрическим книгам Николаевской церкви станицы Аннинской отыскал я точную дату его рождения — 1878 год. Но число и месяц, к сожалению, не обнаружил. И тогда обратился к православным святцам, сохранившимся в нашем доме. Как правило, по православным канонам имена родившимся в те времена давали по святцам. Имя Трофим в этом году в них встречается пять раз: 16 и 18 марта, 15 апреля, 23 июля и 19 сентября. Все даты, естественно, по старому стилю. Какая же из них — день рождения дедушки? Еще раз листаю пожелтевшие страницы. Вспоминаю, что и дед сам нередко просматривал их. Вот на 135й странице напротив 18 марта его рукой простым карандашом поставлен едва заметный крестик. Случайно? Вряд ли. Значит, день рождения деда 18 марта 1878 года. В переводе на новый стиль это 31 марта.

Последние годы своей жизни дед Трофим, казалось мне, оставался в одной поре. Чуть сутуловатый, с неизменным костылем в руке и в серой кепке. Помню, мне было лет пятнадцать, а ему под девяносто, и однажды рискнул я написать портрет деда масляными красками. Он без лишних уговоров согласился позировать мне. Для него это не составляло особого труда, потому как долгими часами он сидел на табуретке в коридоре или на крыльце и наблюдал за всем, что происходило во дворе, ближнем саду и на улице, уходящей в открытую степь.

В такие часы самостоятельного художества я как никогда внимательно изучал его лицо. И прежде всего поражали меня его светлые, небесного цвета глаза. Уже потускневшие с годами, но излучавшие добро и какую-то глубинную печаль мудрого человека, всё познавшего в этой жизни. Тогда я еще не знал расхожего выражения: «Глаза — это зеркало души», но каким-то неосознанным чувством понимал, что в глазах деда — всё пережитое им за долгие годы. Я всматривался в них и пытался увидеть Турецкий фронт, о котором дед часто рассказывал, события Гражданской войны. Мне словно представлялась жизнь в колхозе, кулачество, о чём он говорить не любил, военное лихолетье, когда они с бабушкой потеряли сразу двух младших детей — Михаила и Шуру, наконец, последующие, мирные годы после войны…

Под старость зрение дедушки ухудшилось, но он, в отличие от бабушки, никогда не носил очков. Даже и не представляю своего деда, этакого пожилого казака, в очках. Может быть, обладал он каким-то иным, интуитивным зрением, когда по походке, жестам, одежде угадывал далеко идущего человека.

Да, глаза деда были очень выразительными. Внешностью своей он отличался от всех других стариков, которых я знал в станице. Для меня он был каким-то особенным, и мне завидовали друзья. Благородство и доброта всегда отличали его. Даже в мимолетные вспышки гнева он оставался таким, не терял лица.

Коротко стриженные, с серебристым отливом волосы обрамляли его божественный лик. Аккуратная бородка и седеющие усы, которые он то и дело типичным казачьим жестом, с любовью подкручивал, придавали его лицу особую выразительность. Даже морщины на его прямом лбу и слегка впалых щеках были мягкими и приятными.

Прямой, с характерной для казаков горбинкой нос, большие уши, кустистые брови гармонировали с его лицом и завершали образ.

Дня три дед мужественно терпел пытки моего не столь умелого художества, потом в одночасье бросил:

— Ну все, Владимир, хватит! Устал я.

Вскоре каникулы мои кончились и я уехал в Михайловскую. Так и остался незавершенным портрет моего деда. Почти полвека провалялся он в сарае. А в прошлом году, разбирая старые бумаги, я случайно наткнулся на этот портрет. Краски потускнели, холст затвердел, дал трещины и в некоторых местах оголился. Не тронутыми временем оставались глаза. Иссиня-голубые, неповторимо выразительные глаза деда Трофима.

В молодости он был красивым, статным. Подтянутый, стройный, с темной шевелюрой и правильными чертами лица. Бороду не носил, а усы, как и подобает казаку, имел, такие же темные, как и волосы, с небольшими колечками по краям. Чуть волнистые волосы и усы удачно оттеняли его смуглое лицо с изящным прямым носом.

Дед никогда не курил, даже во время Турецкого похода, когда табак ценился дороже всего. Выдаваемые ему по табелю пачки махорки или табака обменивал на сахар или хлеб. И пить тоже не любил. Бабушка подтверждала:

— Он, дед-то мой, и по молодости на нее, проклятую, не глядел. А если когда соберутся, так он рюмочку — и хватит.

— А какая от нее, гадости этой, польза? — говаривал дед. — Ровным счетом никакой! Однако на склоне лет своих стал трошки баловаться. Тому я сам не раз бывал свидетелем. Как-то раз под вечер приходит к нам дед Полтавец. Садится рядом с моим на кухне, у окна, спрашивает:

— Ну ты, Яклич, живой тут ишшо?.. Ну и слава Богу! А я вот счас иду мимо кооперации, дай, думаю, загляну. Пензию надысь, говорю, получил… Ну так вот, в кооперацию заглянул — и к тебе. Дай, думаю, протведаю. Живой аль нет? А ты вон, ишшо бегаешь… Бабка-то иде? — оглядывает комнату своими маленькими хитрющими глазками дед Полтавец и, убедившись в отсутствии бабушки, благочинно поглаживает свою длинную белую бороду.

— Бабка идей-то на огороде запропастилась, — отвечает мой.

— Ну вот и ладно! — улыбается белая борода и достает из внутреннего кармана поношенного сюртука чекушку — маленькую такую бутылочку граммов на 250.

— Нук, Володька! — манит меня пальцем дедушка. — Подай-ка нам кружку.

Дед Полтавец ловко откупоривает «белоголовку». Слышу, как светлое содержимое из узкого горлышка звонко булькает в большую эмалированную кружку.

— Держи, пока держишь, — приговаривает Полтавец. — На том свете не подадут.

Мой выпивает молча, быстро вытирает рукавом усы. Дед Полтавец, прежде чем опрокинуть свою долю, степенно поправляет окладистую бороду, приподнимает нависшие усы и в два приема опустошает кружку.

— Кубыть пошла! — веселеет Полтавец. — Аж в нутре потеплело. И начинают старики разговоры о житье-бытье да о прошлой жизни. Потом, когда сосед уходит, дедушка, как бы оправдываясь передо мной, говорит:

— Это чтоб кровя разогреть, она, наша-то, таперича уж остывает. Так-то вот, Владимир.

… Воспоминания уводят меня в далёкое детство. Отца моего не стало, когда мне было чуть более двух лет. И дедушка заменил мне и отца, и самого себя. Он и был моим мудрым учителем и воспитателем в одном лице.

В пятидесятые годы, когда о казачестве вслух говорить было не принято, дед рассказывал мне о Русско-турецкой кампании, в которой принимал участие, и о казаках, сражавшихся с турками, о своих предках казачьего рода-племени. Да мало ли чего о чём. А я, взрослея, всякий раз вновь просил его рассказывать о том, что уже знал.

Старики мои, как и все деревенские жители, до глубокой старости были в постоянных заботах. Уже с ранней весны и всё лето дед сторожил колхозные плантации близ речки Чёрной. Держал несколько пчелиных семей и, конечно, большой сад.

Зимний день для деда начинался рано, чуть засветло. Он вставал, плескал из домашнего рукомойника водой, одевался, надевал полушубок, большие валенки, брал голицы и выходил во двор. Если за ночь наваливало много снега, он деревянной лопатой расчищал дорожки к воротам из дома, к большому и малому сараям. После такой разминки начинал кормить да поить домашнюю живность. Из большого прикладка, стоявшего около плетня, специальным крюком дёргал сено и большое беремя нёс корове. Потом шёл к другому сараю и накладывал сено овцам. И корове, и овечкам приносил из хаты тёплую воду, сыпал зерна курам, ютившимся в малом катухе. Не забывал и Дамку, нашу добрую ласковую собаку, которая, завидев хозяина, доверчиво жалась к нему и с благодарностью принималась за еду.

По завершении всех основных хозяйских дел дедушка шёл расчищать дорожку к колодцу, а это не менее ста метров от дома. Приносил домой ведро колодезной воды, ставил на лавку в кухне и уж после этого раздевался, в ожидании завтрака.

— Давай, бабка, чего у нас ноне будет? — обращался он к бабушке, хлопотавшей у русской печки.

Но и после завтрака дед Трофим не сидел без дела. Ежели у кого из нас поизносились валенки, подшивал их, предварительно заготовив суровые нитки, просмолив их. Латал теплые варежки, просматривал одежду. Интересно было наблюдать, когда посреди кухни дед мастерил новую табуретку. Мне нравился запах дубовых стружек, вылетавших из-под рубанка или фуганка. Эти плотницкие инструменты, как и многое другое, нужное в хозяйстве, он тоже делал сам.

Перед наступлением половодья дед чинил старые сети и начинал плести новые. Готовил вентеря для рыбы. В отличие от бабушки дед Трофим был почти неграмотным, но очень наблюдательным человеком. При любом удобном случае он и меня как-то ненавязчиво приучал приглядываться ко всяким природным явлениям, отмечать изменения погоды. Ни термометра, ни барометра у нас дома отродясь не было, но дедушка зачастую довольно верно определял грядущий день. Вот, казалось бы, февральский воздух уже весенним ароматом пропитан, на пригорках, а кое-где и вокруг стволов яблонь в саду проталины появляются, солнечные лучи приятно ласкают щеки. Ну все, думаешь, — вот она, весна. Дед рубит дрова и между делом замечает:

— Февраль — бокогрей, да не дюже руки греет. На мороз потягивает, а то, глядишь, и метель завтра заметет.

— С чего ты взял? — спрашиваю деда.

— А вон, погляди, как воробьи в застрехи прячутся.

И в самом деле, на следующий день к полудню запуржило, по степи понеслась колючая поземка. Февраль — он и есть февраль: лютует, не хочет весну во двор пускать, оттого и прозвали его лютнем. Так завернула, засвистела вьюга, что на улицу и носа не высунешь.

Бабушка Прасковья вспоминала:

— Не больно богатые они были, мои будущие сваты. Все добро, Володя, это мы уж с ним потом наживали. Своим горбом. Башковитым оказался, мастеровым. Должно быть, родители мои потому и отдали ему предпочтение. Маманя моя, помню, говорила: «Ты не гляди, что они бедные. Трофим — он хорошим хозяином будет». Так оно и вышло.

Сколько себя помню, дед Трофим никогда без дела не сидел. Сад большой вырастил, три колодца выкопал, три сарая соорудил для скотины и кур, несколько пчелиных семей завёл. Вместе с бабушкой семерых детей вырастили, воспитали и каждому образование дали.

Племянница моей бабушки Пелагея Ильинична Ячменева незадолго до своей кончины вспоминала:

— Дедушка ваш Трофим Яковлевич был исключительно одаренный человек, на все руки мастер. А все потому, что с раннего детства приучен был к трудолюбию и порядку во всем. За что ни возьмется — все мог сделать, да непременно качественно, с душой. Хлеб сеял, сад прекрасный развел, рыбу ловил целыми корытами — чебаков все больше да сомов. Сети сам вязал и всякие рыболовные снасти. Пчел водил, шерсть прял и сам вязал чулки. А как вышивал! Кофты — черным крестом да красными нитками. Всем сестрам Прасковьи Игнатьевны вышивал и дарил, рубашки-косоворотки вышивал зелеными узорами. Ни минуты покоя не знал, пока ноги его по земле носили. А Прасковью, родную тетю мою, приметил у Игната Ивановича Сальникова. Она маленькая росточком была, вроде не особенно заметная, но он сразу понял, что это его родной человек: «Люблю ее. Она умная, грамотная и добрая. Никто мне больше не нужен, кроме нее».

Добрую долгую память о себе оставили мои старики. А наш сад, которому ныне, считай, более 120 лет, до сих пор плодоносит. В пору моего детства и юности в нём были яблоки нескольких сортов, груши разные, сливы, вишня, тёрн, смородина красная, калина, черёмуха и даже экзотический фрукт — бергамот.

В том же саду до сей поры в канун майских праздников расцветают лазоревые цветы, посаженные ещё бабушкой. Память моего детства.

Владимир ВЕСОВ