Александр Цуканов. Сталинград. Берлин. Магадан
В больницу на Транспортном приехал после звонка Анны. Она дозвонилась Маркелову и сообщила, что срочно нужны антибиотики, что у сына воспаление легких, как бы не двустороннее.
Тусклые лица врачей, плачущая подруга, сероватое личико месячного мальца, всплески кашля, как скрип железа...
— Похоже, не жилец, — вздохнув, сказала медсестра. — Нянечку, дуру эту, что таскала его неукутанным по морозу в детское отделение, мы уволили. Да что толку-то...
Уехал Цукан с извечным: «Да как же так можно!» И подвернись кто неосторожный с резким словом, — задрался бы вмиг, чтобы выплеснуть подступившую обиду. Кончилось тем, что напился до полного забытья. Арифов, после работы заглянувший к приятелю, застал его лежащим на полу. То, что пьяный и не добудиться, это Славка понял сразу. А еще враз догадался, что ЗИС давно стоит промороженным. Кинулся отогревать, заводить, а стартер даже не проворачивает коленвал. Помчался на обогатительную фабрику, где молотил бульдозер на подаче руды.
С бульдозеристом прогрели факелами поддон, потом долго таскали ЗИС по поселку на буксире, но кое-как завели. Когда двигатель прогрелся, из радиатора начала пробиваться тонкая струйка воды. Всю ночь Славка дежурил возле машины, подливал воду в радиатор, прогревал двигатель, подремывая прямо в кабине. Спас старшего друга от увольнения, а главное — от позора, который Цукан себе даже представить не мог: он, водитель первого класса, и вдруг загубил бы новую машину!
— Да, ладно тебе... чего уж... — смущенно тянул Славка в ответ на слова благодарности. — Я ж, Аркаш, помню, как ты тушенкой делился...
Арифов теперь покупал с зарплаты целый ящик говяжьей тушенки. Ел сам, угощал товарищей. Но это было совсем другое. Ему и через несколько лет отчетливо помнился вкус и запах той тушенки, которой поделился с ним в лагере Цукан. С ним — доходягой, «бараном», не умевшим выполнить норму, за что бригадиры били его нещадно. А он не сопротивлялся и не кричал, чтобы не растерять последние силы. Поделиться, когда у тебя всего много, — это одно. А когда ты такой же доходяга с голодным блеском в глазах — это совсем другое...
С мальцом обошлось... Но Анна пробыла в больнице в целом больше месяца. Когда Аркадий привез ее домой и они вошли в комнату, Анна невольно остановилась, увидев в углу что-то непонятное. Там стояла какая-то железная конструкция, похожая на клетку без верха, в черной перевязи резиновых лент-жгутов от автомобильных камер.
— Что это такое?..
— Не поняла? Кроватка для Ваньки. Магазинных ни хрена не достать. Я и сварил на первое время...
Анна заплакала. Горько, навзрыд. А он порядком растерялся: что уж тут такого страшного? Плохо — это когда ночью вода на полу замерзает, когда печку приходится топить углем круглые сутки. Он не понимал ее, пытался успокоить, говорил, что весной утеплит тамбур, сделает круговую завалинку. Главное, кровь из носу, устроится к старателям, в известную артель Таманова. Будет наконец зарабатывать большие, настоящие деньги. И тогда...
Аня размазывала по щекам слезы и не могла ему объяснить, почему так поразил ее вид этой кроватки из арматуры. Может, это стало последней каплей. Ведь уже точила мысль, что после трехмесячного декретного отпуска придется Ванюшку таскать в ясли. Что Аркадий мужик не такой уж надежный и ее совсем не понимает. Что его опять видели с этой потаскухой Зинкой, пока она лежала в больнице...
Она еще долго плакала и жалела себя. Пока не захныкал голодный ребенок, которому она дала жизнь, надеясь, как всякая баба, что после рождения сына Цукан изменится, станет родным, верным и ласковым.
Его десять лет на войне и в лагерях она не воспринимала, словно их не было вовсе. Однажды невзначай бросила: «Сам виноват...» Аркадий отмолчался, будто и впрямь был виноват — за всю страну и за всё, что в ней происходило. Привычно вышел покурить, откашлялся, молча прошел в кухнешку и стал готовить чифирь в своей старой, грязноватой алюминиевой кружке. Анна давно грозилась ее выбросить, но всё не решалась...
Магадан. Уфа. Сталинград
Магадан он совсем не помнил. Да и видел раньше только окрестности бухты Нагаево и пересылочный лагерь, который назывался «10-й ОЛП Маглага». После многосуточной блевотной болтанки в трюме парохода «Кулу» ему никак не удавалось поймать в фокус лица людей и дома в обвязке строительных лесов, толком разглядеть длинную череду сопок на горизонте. Еще и потому, что, когда вели по Портовому шоссе, больше глядел, пошатываясь, под ноги, чтоб не упасть.
Помнил, как на ОЛП отбирали бригаду строителей. Бывший военнопленный Серьга потянул его за собой, но Цукан, еще не обтертый и к лагерной жизни не приспособленный, отказался: «Какой я, на хрен, строитель?» Он еще воспринимал жизнь по-честному там, где эта честность никому не была нужна. Танкист Серьга остался на стройке в Магадане, а Аркадия повезли по колымской трассе в Усть-Омчуг, на рудники, о которых теперь лучше не вспоминать. Шел дождь — равнодушный, жесткий. Сквозь щели в брезентовом пологе на короткий миг он увидел арочный вход с надписью «Парк культуры и отдыха» и захохотал так, что все остальные подумали, что у парня истерика.
И вот, через много лет, он снова стоял перед этой аркой и парком — не в арестантской робе, а в фетровой шляпе и даже в китайском макинтоше... Стоял и прикидывал, что осталось три часа до вылета в Хабаровск, что парк — это смешно, а лучше пойти в ресторан при гостинице «Магадан», о котором ему много раз рассказывали. А после, сунув десятку швейцару, уехать с ветерком на такси в аэропорт на 13-м километре... Так оно в целом и вышло.
И вот «материк», Башкирия, то самое Юматово, где Цукан когда-то работал в санатории, а Аня училась в техникуме.
Разместились они в немалом, бывшем господском доме. Точнее, это была только часть дома, перевезенного с малявинского хутора, но по меркам деревни необычайно большого, чудного из-за своих высоких окон, вычурных водостоков, крытой веранды. Мать и отчим Анны встретили их вроде бы радушно, но легкая тень настороженности пробивалась в разговорах за столом даже после нескольких рюмок.
Аркадий рвался на поиски дочери в Бирск. Его отговаривали, но не настойчиво, из уважения к гостю советовали не торопиться и сделать запросы. Он стоял на своем: был уверен, что если Оля найдется, то его жизнь сразу переменится к лучшему.
Бирск, старый купеческий городок на Уфимке, понравился ему с первого взгляда. И люди не обносили взглядом, как в крупных городах, а смотрели приветливо, здоровались и с удовольствием объясняли дорогу к детскому дому.
— Где ж вы раньше-то были? — поднявшись над письменным столом, спросила заведующая — седоволосая усталая женщина с какими-то казенными глазами.
— На Колыме... То есть в Магадане, — поправился он, полагая, что, может, не всякий знает, что такое Колыма и где она. — Десять плюс пять лет, по приговору суда...
Заведующая сразу обмякла, опустилась на стул.
— Да вы садитесь. Садитесь... Сразу скажу, Оля у нас была очень непростой воспитанницей. Своенравной... Первый раз убегала разыскивать мать, как она говорила, в шестом классе. Второй раз уже лет в пятнадцать. Училась неважно, была замечена в курении. После седьмого класса направили ее в ПТУ.
— Что за «пэтэу»?
— Училище строительное. Специальность нужная, штукатур-маляр... Работа, правда, не из легких и сидячих, но востребованная. Куда ни глянь, стройка...
Цукан вздохнул. Насмотрелся на Колыме на неряшливых, с матерком, малярш, вечно в перепачканных краской и мелом спецовках. К тому же частенько выпивающих за обедом бутылку портвейна на двоих вместо компота.
— После училища ее распределили в Чишмы, в строймонтажуправление, вместе с Мариной Черных, еще одной нашей воспитанницей. Марина присылала письма, поздравляла с праздниками, как это у нас принято, а вот Оля ни разу. Потом... Марина написала, что Оля уволилась. Даже вроде бы уволили ее за что-то... Она уехала, сначала в Уфу, а потом, как мне сообщила одна из девочек, у которой Ольга заняла деньги на билет, подалась зачем-то в Сталинград. Попробуйте туда съездить, там узнать. Через адресный стол. Или в милиции, может...
Вернувшись в Юматово, он стал пересказывать своей Анне, Малявиной-Зацепиной, разговор с заведующей детским домом, но она не дослушала, убежала на кухню что-то доваривать. Аркадий обиделся, и в душе его постепенно стала сгущаться настороженность, невольно переходившая в отчуждение. Что это? Зеленые щи важнее судьбы его дочери?..
Большой малявинский дом был совершенно чужим. Аркадию становилось всё более неуютно от расспросов пытливой Аниной матушки: «А почему вы не расписаны, это же не по-людски...» Будто не знает, что муж ей развод и по сей день не дал. Он и сам не мог понять, почему она до сих пор не настояла, не рассудилась с этим муженьком, наконец?
По мнению отчима, первый муж Анны, Василий Зацепин, был мужиком хватким. Хоть и покалечило его на войне, а сумел хорошо устроиться в жизни, сейчас директор плодоовощной базы. «Пьет, правда... Да кто ж без греха...» — добавлял отчим и пристально смотрел на Аркадия. Но ни разу не спросил, за что гражданского мужа Анны судили, да еще и дали целых десять лет с последующими ограничениями...
Между тем подобный трудовой отпуск у Цукана случился впервые в жизни. Если не считать недельной поездки в Москву перед войной. Потому, несмотря на озабоченность, обиды и натянутости, он стремился создать атмосферу отдыха и праздника. Не скупясь, покупал дорогие продукты, пирожные и другие сладости для Анны и Ванюшки, вино к столу подороже, а если коньяк, то лучший армянский, по сотне с гаком за бутылку. Чем удивлял стариков, привыкших жить бережливо, за счет приусадебного хозяйства и пасеки на несколько ульев. Они сдержанно укоряли зятя, но Аркадий отмахивался:
— Еще заработаю. За прошлый год в артели у нас вышло на брата за сезон по девяносто тысяч.
Сидевшие за столом посмеивались, перешептывались: «Ишь ты, как заносит мужика. Врет и не краснеет». Их доход не был больше восьмисот — девятисот рублей в месяц, они даже представить себе не могли эти «девяносто тысяч».
В палисаднике за домом обильно цвела черемуха. Аркадий каждое утро выходил сюда под нежаркое ласковое солнце, сидел отрешенно, впитывая позабытый давно аромат с легкой горчинкой. Потом сажал сына на плечи и бежал к Дёме, что текла по низине за железной дорогой. Речка эта была неширокая, переплывал он ее в десяток замахов. Не сравнить с Доном, который представлялся, по детской памяти, рекой огромной. Но и в текучей воде Дёмы было приятно барахтаться, глядя, как сынишка боязливо топает по песку у самого берега...
Однажды Аркадий с отчимом и братом Анны Виктором отправились на ночную рыбалку. Ловить, вернее, бить рыбу решили острогами, направленно освещая лучом фонаря прибрежные участки речки до самого дна. Этот способ так и зовут — «на фонарь». В душе Аркадия, вытесняя настороженность, появились азарт и даже легкая зависть. Глазастый Поликарп Иванович насадил на острогу двух крупных щук и соменка. А он, как ни старался, не мог рассчитать силу и точность удара, что его злило.
Виктор, весельчак и балагур, успокаивал:
— Аркаш, нашего батю тут, в Юматово, обрыбить мало кто может. В прошлом году сома на закидную поймал — вдвоем еле вытащили.
Виктор радовался всему.
— Мне везет, — говорил он, — ногу отрезали ниже колена, а соседу по палате — по самое не могу. И то, что мастером часовым стал, тоже повезло. Заказов не провернуть.
Цукан теплее стал относиться к Аниному брату, когда узнал, что на войне после тяжелого ранения рядовой Малявин, как и он, стал с трудом говорить. У него заикание постепенно прошло, а Виктор и через пятнадцать лет продолжал тыркаться горлом, особенно сильно почему-то на звуке «м». Но и это убежденного оптимиста не тяготило. Виктор оглаживал ладонью лицо, словно стирал капли воды, и нараспев договаривал фразу. При этом смеялся, как может смеяться только счастливый человек. Если под руками оказывался баян, то он тут же выдавал что-нибудь веселое, бодрое. А когда женщины просили про грустную степь и замерзающего ямщика, Витя баян откладывал: «Это у бати лучше получается».
В очередное июльское воскресенье он приехал из города, словно заморенный конь, и, не заходя в дом, уселся на широкой скамье, отстегнул первым делом деревянный протез, чтобы смазать зеленкой растертую до крови культю.
Все в Юматово знали о разладе, начавшемся в его семье, но ни о чём конкретном спросить не решались.
Вечером, когда после бани, отмытые до блеска, они сидели на просторной веранде одни, Виктор неожиданно сказал:
— Анька мне пожалилась, что ты бабник. А я ей говорю: «Вот вы, бабы, сами к мужику в кровать лезете, а потом его же и виноватите». Я когда из госпиталя выписался подчистую, на костылях, то думал, что никому не нужен буду. Ан, наоборот, меня молодухи обхаживали. Разные. Одна даже из райисполкома, цыпочка с высшим образованием, вся в золоте и крепдешине. Капитально привязалась, на развод подала, а я что-то струсил...
Цукан разлил остатки медовухи, которую выставил им после бани Поликарп Иванович, позвенел стаканом и сказал врастяжку, медленно, припоминая давнее:
— Я как из лагеря вышел, так закружился с бабенками, что чуть фасад не снесло. Пока Аня лежала в больнице, приклеилась офицерша одна, а потом целый год мне проходу не давала, хоть и грозился ее муж пристрелить нас обоих...
Выпили, похваливая медовуху. Виктор поддакнул и вспомнил, что сам женился по глупости на молоденькой девушке только из-за того, что она забеременела.
— Пожалел я тогда Верку. Поддался на уговоры. Особенно теща старалась. А теперь чуть что — сцена ревности. Работа постоянно с людьми. Пришла по весне бабенка смазливая, принесла будильник в ремонт. «Да ты иди, — говорю ей, — вечером придешь». А она сидит и не уходит. В другой раз пирожков принесла: «Я тут рядом живу», — и дом свой показывает, окна на втором этаже. Тихой сапой на чай зазвала. Бабенка с виду тихоня, а в постели такая, что... Верка пронюхала, скандал учинила страшенный. Из дому выгоняет. «Дура ты, — говорю. — Виноват, с кем не бывает. Дочка года через два свинтит с женихом, будешь одна куковать». Хлопнул дверью, ушел.
Сидели молча и, как никто, понимали друг друга...
На следующий день Цукан уехал в Уфу, купил билеты на поезд до Адлера. Предлагали лететь самолетом, но он наметил остановку в Сталинграде, чтобы в адресном бюро, возможно, что-то узнать о местонахождении Оли.
— Ей уже восемнадцать, у нее уже своя жизнь, взрослая... — говорила Анна, по-прежнему не понимая настойчивости Аркадия. Поездка к морю ее тоже тяготила. Зачем туда ехать, если в родном Юматово хорошо и спокойно?
Одновременно боялась, что Аркадий загуляет, закрутит любовь с какой-нибудь девкой или курортной дамой...
Колымские похождения она ему не простила, хоть и сделала вид. Но при случае вспоминала — молча, с потаенной злостью, со слезами: «Променял, да на кого!» Она вспоминала офицершу в неуместной для серой лагерной Колымы фривольной фетровой шляпке. Густо напомаженные губы и мушка вызывали у нее особое негодование и брезгливость...
Сталинград встретил нестерпимой июльской жарой. Анна наотрез отказалась ехать на Дон в станицу Качалинскую. Да он и сам настолько отвык от жары, что, едва вышел из автобуса на длинную прокаленную солнцем станичную улицу, тут же завертел головой в поисках тени. Он шел к почте мимо полуразрушенной церкви, пытаясь хоть что-то припомнить, отыскать зацепки, которые выведут к дому, где они жили когда-то. Но ничего толком не вспоминалось, в памяти было непроглядно темно...
На почте ему пояснили, что бабушка по кличке Цуканиха года два как померла, а других жителей с такой фамилией в их станице больше нет: кто-то из-под немцев ушел и не вернулся, кто-то погиб. А старожилов нынче мало в станице, хорошо если десятка полтора наберется, в основном приезжие.
Аркадий свернул из газеты пилотку и пошел к Дону через широкую луговину с редкими стожками свежескошенного сена.
Дон оказался не таким большим, как он себе представлял. Аркадий как-то торопливо, по-мальчишески разделся до синих, почти по колено, сатиновых трусов, зашел в желанную прохладу и поплыл к противоположному обрывистому берегу, к белесым ярам. Вскоре он уже сидел на чистом песке, оглядывая реку и широкий раздольный окоем впереди. И вдруг засвистел по-разбойничьи громко — от избытка нахлынувших чувств...
(Окончание следует)