Александр Цуканов. Сталинград. Берлин. Магадан
Рудник Белова
По непонятной политике лагерного начальства Цукана вместе с полусотней других зеков перевезли на рудник имени Белова. Почему и в честь кого назван рудник — сидельцы не знали. На Колыме появилось много приисков и поселков в честь героев войны: имени Матросова, Гастелло, Марины Расковой... Про генерала Белова Цукан слышал пару раз от комдива, когда освобождали Польшу. Потому ему хотелось верить, что рудник назван именно в честь того самого генерала, в этом он невольно ощущал фронтовую сопричастность, которая немного согревала душу.
В тесном распадке серым массивом внушительно возвышались здания обогатительной фабрики. Строили ее сразу после войны. Но, как оказалось, практически напрасно. Рядом пробили еще две штольни, в результате с трудом вытягивали полплана, спасая от закрытия рудник имени Матросова.
Цукану в очередном лагере пришлось обживаться заново, что в одиночку всегда нелегко. Помог не только случай, но и наглость, которой он к тому времени обладал сполна, особенно в нужный момент. Тем более когда речь шла не просто о работе, а о выживании. Успокаивал он себя верой в то, что русскому мужику по силам любое дело, потому — «морду лопатой и вперёд».
По прибытии их построили и стали выкрикивать особо нужные профессии. В том числе ветеринара. Цукан вскинул руку непроизвольно: ветеринар или взрывник, не важно, главное — не в шахту.
— Кастрировать свиней приходилось? — тут же спросили его о конкретном.
— А как же! — не то чтобы уверенно, но громко откликнулся Аркадий.
На самом деле он лишь однажды участвовал в этой хлопотной операции, помогая соседу. Жили они тогда с Настеной в Нижегородке, снимали там перед войной полдома. Сосед дядя Леша показал, как нужно держать поросенка, как затачивать нож, а лучше скальпель — это слово отложилось в памяти. Показал также, где и как надо резать и зачем это нужно.
Пятидесятилетний, бодрый, но, по всему, не такой уж сильный сосед был говорлив, правда, никакой «политики» в своих разговорах не касался, больше нажимал на хозяйственные и житейские темы. Когда нужное поросенку удалили и в ушах утих нестерпимый визг, дядя Леша пошел в свои сусеки и вынес Аркадию кусок сала с аппетитными прослойками, приговаривая, что такого на рынке не купить. «Осенью свинью заколем, — добавил он. — Еще разок поможешь, тогда уж я вас мясцом угощу».
Но не довелось Цукану отведать свежей свининки — пришла из военкомата повестка...
Лагерное подсобное хозяйство находилось на отшибе, в прижиме с южной стороны сопки. Рядом ручей — бурный в половодье, а летом его можно было перепрыгнуть, не замочив ног, с камня на камень.
Когда Цукан увидел в дощатом загоне подсвинка-переростка, то слегка оробел, понимая, что стоит ему ошибиться — и карцера не миновать. Поросенок отчаянно визжал и сопротивлялся, но Цукан опростал его сноровисто, будто «легчал» хряков всю жизнь.
После успешной экзекуции у старшины ничего не просил, тот сам принес кусок порыжевшего сала, несколько картошин в мундире. Но главное — луковицу, в которую Аркадий был готов тут же вгрызться цинготным ртом...
— Под навес садись. Жри. В барак не тащи... — хмуро учил старшина.
Лагерь, бараки, вышки — всё вдалеке, вроде и нет их вовсе. А здесь говорливый ручей, фиолетово-красный цветущий кипрей, голубичник и прочая растительность, торопливо набирающая силы, успевающая за три месяца напитаться северным нежарким солнцем. И от этой неброской красоты, чистоты, от синего неба ему стало особо досадно, что упустил в жизни свой шанс. Что вляпался глупо, никчемно, по дурости. Что надо было перетерпеть, не возбухать, когда смершевец расспрашивал про комдива, про встречу с американцами. В памяти всё явственнее всплывал давний допрос...
«Куда ходил Маторин с американским генералом?»
И зачем задирался, выпалил в том духе, что, мол, следить за ним не приставлен. А всего-то надо было «дурака включить», сказать: «Не знаю». И на другие вопросы отвечать соответственно. Особенно про бумажный доллар, который подарил ему смуглолицый солдат-американец. Или про разговоры в машине, когда возвращались обратно. Ведь знал почти всё этот контрразведчик, иначе не стал бы орать: «Не бреши! Не выгораживай своего генерала. Не поможешь ты ему! Лучше о себе подумай...»
И ведь прав был в конце-то концов смершевец. Но не думалось Аркадию в тот момент о себе.
«Расскажи мне всё честно, ни один человек не узнает об этом, обещаю...»
Скорее всего, выпустил бы. А может быть, и нет. И когда в ухо ему вмазал смершевец, чего речи было толкать, ерепениться? Ведь не сильно ударил, так, для острастки, чтобы поставить точку в допросе. Мог бы стерпеть, а он речь толкать начал, воспитывать: «Герой! Безоружного бьешь. А под пулями в штаны бы навалил...»
Но это он ныне поумнел, а тогда хоть и понимал, что не так и не туда, а завелся, не смог остановиться. Больше того, когда майор приказал написать, что Маторин с Чижовым получили такие-то сведения от американцев по радиосвязи, то его вообще прорвало: «Ну и подлец же ты!»
«А ты труп!.. Тупой труп!.. Т-т-трупам звания и награды не нужны!» — истерично заикаясь, кричал майор, срывая с его плеч погоны, а с гимнастерки — орден...
Бить смершевца он не помышлял, это вышло случайно. Цукан вскинул руки вверх, чтобы защитить лицо от удара. А майор ткнулся с разгону в его кулак и тут же, неожиданно поскольнувшись на кафельном полу, повалился как куль. Дальше всё было как в тумане.
Дверь кабинета оказалась хлипкой, и у входа в караулку никого не было. А тут еще солнце в глаза кинулось — такое майское, яркое, праздничное... И первая мысль: надо Маторина с Чижовым предупредить. Рванул в сторону кирпичного пакгауза. Оставалось метров пять-шесть до угла, когда сзади раздалось: «Стой! Стрелять буду!» Хлопок, удар в спину. И даже не больно, только трудней дышать стало. Упал на битый кирпич, прикрывая левой рукой рану на груди, все еще не веря, что его подстрелил свой, русский.
Теперь-то он узнал, что по своим еще как стреляют, без раздумий и мандража. Что за беглецов получают деньги и поощрения, поэтому в побег не собирался. И с наивными иллюзиями давно распрощался, но выжить хотелось, невзирая ни на что. Да и как убежать — из центральных районов огромного Колымского края?
Однажды в командировке на Хатанахе он заплутал в похожих один на другой распадках. Сутки блуждал, продираясь вдоль русла реки к сопке, чтобы сверху получше оглядеть окрестности. Ночь провел на валежнике, в злобно нудящем облаке гнуса. Ранним утром с вершины сопки рассмотрел дымок костра. Когда наконец вышел к табору, Семка дурашливо завопил: «Ого!.. Гляньте, Цукан собственной персоной! А я уж загоревал, что без помощника теперь. Думали, медведь слопал зека и не подавился костями. А ты, видать, на вольном ветерке кемарил...»
Цукан вяло огрызнулся: не было сил пояснять про блуждания в сопках. Даже Иван Карлович выразил сочувствие, принес мазь от комариных укусов.
«А если к морю через сопки, то и за неделю не дойдешь, даже с провиантом, — думал он, осторожно смазывая нестерпимо чешущееся лицо и кисти рук. — Сдохнешь в этих нескончаемых хребтах и сопках за просто так». Но вслух этого не произнес. Немного успокаивать себя можно лишь тем, что у него «десять плюс пять» — лагерь с дальнейшей ссылкой, а не двадцать пять лет лагерей, как у иных политических...
...Рядом никто не кричал, не ругался, только шумела вода, обтачивая валуны. Хорошо... Почему-то вдруг вспомнился двоюродный брат Александр Маторин, который дослужился до генерала, а в нужный момент помочь ему не смог. «Или не захотел?» Этот нелегкий вопрос мучил Цукана с первого дня — когда он очнулся в берлинском лазарете, где одну из подсобок переоборудовали под тюремную палату. Держали под замком; посылку, собранную однополчанами, переворошили, пачки с папиросами разорвали. Видимо, искали то, что могло как-то пригодиться для побега. Словно с простреленной грудью, из-под замка он мог куда-то убежать, да еще в незнакомом городе...
Цукан, припав по-собачьи, спокойно напился из прохладного ручья, потом ненадолго замер на прогретом галечнике. И вдруг само собой выговорилось: «Ничё, все будет абгемахт, Аркаша...»
Анна
В пятьдесят четвертом году Цукана выпустили на поселение, без права выезда за пределы района. Он стал подыскивать работу. На руднике требовались шахтеры, сварщики, грузчики, а ему хотелось за баранку или к старателям на вольные хлеба. Но у старателей сезон в самом разгаре, и разговор короткий: весной приходи, если доживешь...
Через кадровичку Аркадий узнал, что в Омчаке ищут водителя на водовозку в местный райкомхоз. «Никто не идет — оклад маленький, а требуют много, — вздохнув, пояснила она. — Может, попробуешь?» Пока добирался на перекладных, контора закрылась. Надо было что-то решать с ночевкой. Надумал разыскать здесь Маркелова Николая, с кем мотал срок в лагере. Знал, что тот примет, на улице не оставит.
— Маркелов? С техсклада? Знаю. Вон его барак, справа, на склоне у сопки, — пояснил первый же встречный. Но почему-то поглядел на него как-то насмешливо.
Колька удивил тем, что женился почти сразу, как вышел на вольное поселение. Устроился на техсклад рабочим, и ему, как семейному, вскоре дали комнату в новом общежитии барачного типа. О Маркелове доходили разные слухи. И сплетни тоже. Мол, женился на местной полукровке, хотя и предполагал, что она вряд ли будет верна ему, ибо, по общему мнению, новоиспеченная супруга была готова после стакана водки лечь с кем угодно. Потому и дитё, мол, неизвестно от кого. «Ничего, я эту Машу быстро выучу, — уверял Маркелов, — мы все тут не ангелы».
Мария не работала, исправно носила своему Николаю горячие обеды на склад, подолгу просиживала в маленькой конторке, где крутились шоферы и снабженцы. Иногда заходили женщины, чаще всего из бухгалтерии, и она потом выговаривала мужу: «Чё это Земцова вылупилась на тебя, глаз не сводит?» Как ни странно, ревновала по-страшному, обещая «морду расцарапать любой», если узнает. Николай отшучивался. Он продолжал выгораживать и хвалить эту странноватую женщину.
Цукан никогда никаким сплетням и чужим характеристикам значения не придавал. Радуясь и частичной воле, открытый и улыбчивый, он решил навестить кореша, которого не видел два года. Да и деваться до утра было некуда. Выставил хозяевам бутылку армянского конька, купленного больше для форса, — таким угощались старшие офицеры в Германии.
Комната у «молодых» большая, разгороженная пополам ситцевой занавеской. В деревянной самодельной кроватке гукает девочка и таращит на гостя черносмородиновые, раскосые, как у матери, глазки. На электроплитке варево преет — мясное, запашистое, видимо, оленина. Шкаф одежный у входа, на стене ходики, фотографии — всё по-семейному.
Гостеприимно усадив Цукана за стол, жена Николая объяснила, что в конце месяца на складе учет, поэтому муж на часок-другой задержится...
— Наливай, чё сидишь?
— Так надо б хозяина дождаться...
— Ничё, мы по чуть-чуть, за знакомство. Меня Маней зовут. А тебя — Аркадий. Во чудно как...
После первой она, не закусывая, тут же закурила. Спросила: «А чё, водки не было в магазине?» Он и не знал, что ответить. Спросил, как дочку зовут.
— Галкой. Можешь взять ее на руки. Только смотри, чтоб не обделала.
Пока он тетешкал малышку, она то хватала его за нос, за колючий подбородок, то дергала за волосы, каждый раз повизгивая от восторга. Маня вновь налила коньяка и тут же выпила, подбадривая гостя: чего, мол, сидишь, пей давай. Выставила на стол миску с мясом, бруснику. А он нянчил стакан в руке, чуя неладное. Все-таки выпил. И, вроде бы не собираясь здесь ночевать, бросил:
— Зайду в другой раз.
Маня пьяновато ухмыльнулась, на миг в ее глазах сгустился злой туманец:
— Чё, не понравилась? Ну и вали отсюда...
В длинном коридоре барачной общаги мужичок, сидя на табуретке, чинил брезентовую спецовку. Глянул на Цукана насмешливо: «Что, Манька осечку дала? Ничего, не тушуйся, она баба добрая, в другой раз...» И умолк… Углядел, что этот вполне может врезать между глаз.
— Мне Николай нужен. Где его склад?
— Извини, земляк. Тут всякие трутся... А склад на Верхнем поселке, возле котельной.
Он постоял у барака, оглядывая рудничный поселок, строительную площадку с двухэтажными домами, где, поговаривали, в квартирах будет центральное отопление, вода горячая и холодная, во что верилось с трудом. Идти на склад, искать там Кольку расхотелось. Пошел вниз по отсыпной дороге к Фабричному поселку. Здесь, по рассказам водителя санитарной машины, жил Славка Арифов. Тот самый — не татарин и не русский, но парнишка славный, деловой, без гнильцы. Теперь уж ему за двадцать.
Отбыв от звонка до звонка свою «пятилетку», Арифов вышел на поселение раньше всех. В Омчаке соорудил вполне сносную хибару из разных древесных остатков и отходов, собранных возле обогатительной фабрики и в шахтных отвалах, куда выбрасывали старые крепи и стойки. Засыпал, утеплил, где мог, стены и крышу шлаком и опилками, обшил рубероидом. Получились комнатка с кухней и тамбуром три на четыре. Но Славка пел соловьем, что это только начало, что в следующем году он построит тепличку и заведет поросенка. «А то я никак после лагеря не отойду. Жрать готов целый день».
С невестами, правда, у Славки не ладилось. Чернявый маломерок, необразованный и стеснительный, он не мог ни поговорить толком, тем паче «культурно», ни поухаживать, ни даже песню спеть. А что руки у него золотые, так это поначалу и не разглядишь. Да и женщин незамужних в поселке на пальцах одной руки перечесть можно.
Славка приударил было за одной из старшеклассниц: в клуб сводил, вечерком прогулялся, на лавочке пообнимал как мог. И уже размечтался, что ей через год восемнадцать... А вечером вломился в его хатку осанистый мужик и с ходу, без предисловий: мол, еще раз увижу с моей Катькой — хибару сожгу, тебя в лагерь запру.
Славка спорить не стал и правильно сделал. Но переживал: всерьез понравилась девчонка. Попытался с мамашей ее поговорить, а та — курица курицей. Вроде и не против их встреч: дочь положительно о новом знакомом отзывается, однако мужу перечить не может. В общем, «потерпите годик, а там видно будет».
Обо всех этих сердечных делах Славка рассказал Аркадию при первой же встрече, ожидая от старшего дельного совета. Цукан и посоветовал:
— Давай я тебя лучше с другой познакомлю, с нянечкой из детсада. Добрая баба. Муж ее большой срок мотает, неизвестно, выйдет или нет.
— Не пойдет, Аркаша. Я жениться хочу. А то чё ж, мужик в зоне тянется, кровью, может, харкает, а я на его бабе прыгаю? Нее... Я хочу, чтоб всё по-честному было.
— Все хотят по чести да по глади. Да мало у кого слаживается...
Автомобиль Цукану достался почти новый — ЗИC-164. С полуторкой не сравнить — движок мощный, печка в металлической кабине, саму кабину он старательно утеплил вместе с моторным отсеком. И прозвище у машины солидное — Захар. Казалось, жизнь снова в гору пошла. Мучительно думал о дочери, всё собирался написать письмо в Бирск, куда вроде бы Оленьку отправили в детский дом. Но так и не решился. Даже подруге своей, новой и внезапной, ничего о ней не говорил...
Познакомились они с Анной случайно. На почве общих уфимских корней. Перед войной он в Юматово водителем работал, в местном санатории. А она там же училась в сельхозтехникуме, совсем рядышком. И ничего друг о друге не знали. Встретившись на Колыме, считали это потрясающим совпадением.
Анна — женщина симпатичная, образованная, для Аркадия даже чересчур. Приехала на Колыму добровольно, по договору, что его удивляло. Как и рассказы о том, что муж ее тиранил, развода не давал, больше того — преследовал по всей Башкирии, где она работала зоотехником. И в итоге добровольная Колыма. «Нашла, дурочка, место, где счастье искать», — частенько удивлялся Аркадий, хотя вслух подобного не говорил.
После всех военных мытарств и лагерей, выйдя наконец из-за «колючки», добившись желаемой работы и относительно успокоившись душой, Цукан всё чаще стал ощущать нерастраченную мужскую силу. И это было заметно окрестным бабонькам, в том числе и замужним «офицеркам», как он их называл. То одна, то другая «невзначай» просила: «Аркаш, ты б водичку в дом занес, а то у меня спина что-то...»
И он заносил... Беззастенчиво, словно в отместку за отставленные от женщин семь лагерных лет. «А ты, Аркашечка, прямо герой», — не раз слышал он от разбитных бабешек, которых возил и прятал в кабине своего ЗИСа и которые, как бы каясь, признавались: «Мой только спирт трескает, и никакой ласки по ночам...»
«Герой... Был герой в сорок пятом, — не раз каменел он сердцем. — А теперь босота бесправная, без жилья, без семьи...»
С жильем в рудничном управлении было сложно. В первую очередь обеспечивали договорников-специалистов, одиноким предоставляли койко-место в общежитии. Но и законные основания крышу над головой не гарантировали.
Анна Малявина уехала на Колыму поспешно, в очередной раз не добившись развода с мужем. Цукан написал ему короткое письмо: «Мы же фронтовики, и ты должен меня понимать. Ребенок скоро появится. Согласись на развод». Но «бывший» не внял, отмолчался.
А решать что-то надо было срочно. Живот Анны рос и при ее небольшом росте казался очень большим. Особенно это бросалось в глаза, когда в сентябре выпал снег и надо было надевать телогрейку.
Выход нашел всё тот же Славка Арифов. Он подсказал, что на Фабричном в трех километрах от рудника один мужик построил времянку, но в ней не живет. Там есть печка, но нет электричества — обрубили, потому что этот продуманный бандеровец по жадности не выхлопотал законное подключение. Освещение можно пробросить от соседей, но «козла» для обогрева уже не подключишь.
Домишко, слепленный из строительных отходов и разномастных ящиков, обшитый по стенам рубероидом, с виду был хлипковат. Окна маленькие, как в курятнике. «Это для тепла», — убеждал хозяин. Он вертелся юлой, рассказывал, что шлака на засыпку стен перевез от котельной не меньше ста тачек. «Лесной брат» сдвигал треух набок, чтобы расслышать утвердительный ответ, но Цукан не решался. Криворукий «западенец», не сумевший навесить правильно дверь, был ему неприятен. Но в конце концов уговор свершили. Деваться было некуда...
Организовывать заново семейную жизнь Цукан решил по принципу «была не была». На водовозке без северных надбавок он получал меньше, чем горняки, хотя работал без выходных. Анна и вовсе перешла в рудничный ЖЭК, где платили совсем мало. Что-то купить для обустройства было непросто, да и негде. Весь завоз из Магадана за пятьсот верст.
Маркелов на «новоселье» подарил им два длинных ящика из-под импортного оборудования. Аркадий сколотил из них широкий топчан. Славка притащил этажерку, сработанную руками местных зеков, и абажур из вязальной проволоки. На окна повесили занавески, кинули в проход войлочный коврик. Рукомойник Цукан смастерил сам из оцинкованного бака, который подобрал по дороге на Аммоналку. Они торопливо лепили что-то похожее на домашний очаг и уют, терпеливо поджидая рождения сына, который мог бы скрепить их не слишком прочные отношения.
«Ты почему меня Анькой зовешь? Уж зови тогда Анной Алексеевной, если не можешь ласковых слов подобрать...»
«Ты почему, Аркашечка, чавкаешь, как кабанчик?..»
А он не знал, что отвечать на подобные вопросы и упреки. Ему сто лет никто не говорил, как он ест. Что его кружку из-под чифиря отмыть невозможно. Что приласкать женщину он толком не умеет, прёт как танк...
Однажды Анна взялась читать сборник Долматовского, стихотворение за стихотворением. Аркадий в тот день сполна намотался за баранкой, его пробирала зевота, что стало очередным укором:
— Он же поэт-фронтовик!
— Да видал я таких фронтовиков... Привезут их на командный пункт дивизии на часок, а они потом пишут, что на передовой под свист пуль читали стихи. Были, конечно, в газетах корреспондентами писатели известные, да и без газет были, воевали, как все...
— А сам-то ты кем был на фронте?
— Водителем. Но я не кичусь, не выставляю себя героем. Хотя и ранен, и контужен.
— То что контужен, это заметно...
Анна не раз подначивала его контузией, когда до нее доходили сведения вроде того, что Аркаша в столовой хлопал по заднице повариху да еще и ржал при этом как жеребец. Он весело отмахивался, но невольно ощущал, что эта миниатюрная женщина всё более захватывает власть над ним — такая не похожая на всех остальных «офицерок» и прочих баб, которых он как-то автоматически обхаживал в последние годы, расставаясь с ними легко и не удерживая эти связи в памяти...
Сразу после ноябрьского праздника стало понятно, что Анне вот-вот рожать, и Аркадий повез ее в райбольницу. Всего-то полста километров, но ее так растрясло, что она начала подвывать и пугать его: «Ой, ой... Начинается... Ой, рожу сейчас...» Аркадий едва успел втащить Анну в больницу — роды начались прямо в приемном покое. Он нервно курил во входном тамбуре, куда доносились ее крики, доходившие до истошности. Потом всё оборвалось.
— Ваша жена родила сына, — сказала ему вышедшая из белых дверей пожилая акушерка. Глянула удивленно в его хмурое лицо, но промолчала. А его угнетало и слово «жена», и вся эта странная, перекошенная жизнь. Радость была, когда родилась Оленька. Когда ласковые слова возникали сами собой, без натуги...
В теплом больничном предбаннике Аркадия разморило, он слегка придремнул, но вскоре вскинулся: как там на морозе машина? Его водовозка — с заиндевелыми белыми стеклами и укутанным в черно-коричневый кожух капотом — издали походила на бездомную мерзнувшую собаку. Аккумулятор с трудом прокрутил пару раз стартер, и тот противно заскрежетал своим бендиксом. Цукан выхватил из-под сиденья рукоятку и принялся проворачивать двигатель, с трудом преодолевая сопротивление загустевшего масла.
Маркелов минувшей зимой выделил ему бидон технического спирта, но в морозы его пришлось слить. Если двигатель не пролить кипятком, то после сорока градусов он не заводится. А ему приходилось выезжать даже в актированные дни, когда мороз опускался ниже пятидесяти, по маршруту: детсад, медпункт, контора, общежитие... В такие дни он прогревал машину каждые два часа, днем и ночью. С паяльной лампой, можно сказать, не расставался, отогревая примороженные краны и гайки. Стало полегче, когда разжился брезентом. Он расстилал его на снегу, наезжал передними колесами, а потом укутывал на ночь машину вместе с кабиной, увязывая киперной лентой, которую старательно пришила по краям Анна.
Много раз ему снился сон, что из-под машины глыбой торчит сосулька, а рядом стоит парторг из рудничного управления, тычет пальцем и выговаривает, что Александр Матросов закрыл собой амбразуру, а ты, Цукан, опозорил весь коллектив... Однажды Аркадий вскочил с кровати и прямо в трусах помчался к машине, до слёз рассмешив Анну: «Я думала, тебе Зинкин муж приснился!»
Ох, уж эта ревность... Относился Аркадий к ней снисходительно, с некоторым вызовом: я не виноват, что бабы, как кошки, ко мне тянутся. Но иногда припекало, когда разгоралась ссора, пусть и небольшая, после какого-нибудь похода в гости или чьей-то сплетни, которые разлетались по поселку мгновенно. Вот и про Зинку эту...
Страницы: 1 2 3 читать далее