19 октября нынешнего года исполнилось 95 лет
со дня рождения поэта Освальда Лаврентьевича
ПЛЕБЕЙСКОГО (1924—1997), сержанта-противотанкиста,
инвалида Великой Отечественной войны,
награжденного орденом Славы и медалью «За отвагу»,
человека трудной судьбы и большого таланта.
Он приехал в Сталинград в 1957 году после
десятилетней гулаговской неволи и реабилитации,
выпустил семь книг стихов, высоко оценённых
читателями нашего города и Челябинска, куда поэт
уезжал на несколько лет. Возвратившись, жил
и работал в Волгограде еще три десятилетия. Вышедшие
в 1990-е годы книги «Стихотворения» и «Избранное»
наиболее полно представили читателям его поэзию.
Недавно в Челябинске издан двухтомник произведений
поэта, в том числе ранних «самиздатовских»
стихотворений, впервые опубликованных после
семидесятилетнего забвения. Мы печатаем подборку
стихов из этого издания.
Владимир МАВРОДИЕВ
Освальд ПЛЕБЕЙСКИЙ
«Восемнадцать ран —
это больно…»
Мечта
1
Как страшно пройти без следа
По этой зелёной земле,
Исчезнуть во тьме навсегда
Бесформенной грудой солей.
О нет! Мы не пух и не дым!
Мы жизнь укротим. И в бока
Ей врежем такие следы,
Каких не излечат века.
Эй, друг! Покажи свою стать,
Ударь по мишени, не трусь,
А я (по секрету сказать),
Я робко к поэтам тянусь.
2
Две тысячи иксовый год...
Дворец или сад, всё равно,
Портреты, портреты. А вот
И мой украшает панно.
И юноши, в бой уходя,
Мне страшную клятву дают
Идти по военным путям,
Как прадеды, только вперёд.
А там, где сомкнулись верхи
Столетних дубов над ручьём,
Студентка читает стихи
О горе и счастье своём.
И шепчет, краснея слегка:
«Он жил, он любил, он дышал,
И вот на квадрате листка
Его молодая душа».
3
Мечта! Но и Пушкин мечтал...
Мечтать никому не во вред,
И я перед боем читал
Тебя, вдохновенный поэт.
От русских селений вдали
Сквозь годы, разлуки и гром,
Как Родину, в сумке несли
Мы Пушкина маленький том.
Дуэль
Он в травах остался, убитый моею рукой.
А где-то на Рейне его ожидает жена.
Прекрасная фрау! Зачем омрачаться тоской?
Он — только частица того, чем богата война.
Мы, встретясь в степи, завязали отчаянный бой,
Он в яме лежал, я укрылся за низкий бугор.
Посланцы его пролетали, жужжа, надо мной,
Я очень любезно поддерживал наш разговор.
Он бился упорно, а я был упорней стократ,
Он целился в сердце, а я ему целил в висок.
И он не узнал, как хорош был в тот вечер закат!
(В тот вечер закат был особенно ал и высок!)
Отцовской рукою мне ветер лицо освежал,
Он был за меня — этот путник родимых полей.
Прекрасная фрау! Пожалуйста — вам урожай,
Который посеял увенчанный замками Рейн.
Бомбёжка
Вот загудели глухо дали
(О, нам знаком зловещий гул).
Долой чехлы! Зенитки встали
Рядами тонких длинных дул.
Деревня замолчала, сжалась,
Деревне грезилась беда,
Деревня силилась, казалось,
С полями слиться без следа.
И только мы. А в небе ясном
Зловещий гул всё рос и рос.
И вот зенитки, ахнув разом,
Встряхнули даль... и началось!
«Ло-о-ожись!» —
тревожно голос замер,
Потом удар, огонь и тьма.
Качался мир перед глазами,
И с треском рушились дома.
А я лежал и каждой жилой
Удара стали ожидал,
Но только б сразу, только б было
По сердцу прямо, наповал.
Земля металась, как больная,
Кричали люди в грудах хат,
Гудел огонь, а сталь шальная
Всё била, била наугад.
Вдруг тихо. Смолкнули раскаты
Внезапно схлынувшей грозы.
Так у разбитой бомбой хаты
Я перестал быть молодым.
Медсестра
Если это была не любовь,
Значит, что-то сильнее любви.
Снег, солома, горячая кровь
Только-только полученных ран.
За палаткой бушует буран.
О, буран! Замолчи, не реви!
Эта девушка русой была.
Голубые, как небо, глаза.
Помню, рядом со мною спала,
Согревая дыханьем меня,
Покрывая собой от огня,
Если выли вверху «юнкерса».
Только там, где свирепствует смерть,
Ты познаешь, что значит привет.
Я тоскую о ней и теперь,
Хоть не знаю, в какой стороне
Вспоминает она обо мне
И жива ли она или нет.
Пусть мне люди за чашей орут:
Вот, мол, миги и счастье, лови!
Хоть не встретимся больше мы вновь.
Если это была не любовь,
Значит, что-то сильнее любви.
Из рукописного сборника «Снежное вино»
(1945—1946)
В троллейбусе
(отрывок)
Так величественно и гордо
Разворачивается троллейбус.
В рамах окон обрывки города,
Как живой бесконечный ребус.
А троллейбус, как видно, неслух
Или просто очень громаден.
Пассажиры на чутких креслах
Покачнулись, как по команде.
Чемоданом задели гражданку,
На водителя ропщут громко.
А в кабине крутит баранку
Замечательная девчонка…
...Я бродяга не по призванию,
А по долгу и сути солдата.
Я на западе флягой званивал,
На востоке служил когда-то.
И в казарме, и на привале,
И в бою, перед самой смертью,
Мы подруг своих называли,
И они отвечали:
«Верьте!»
Над станками склоняя лица,
Ковыряя лопатой грядки,
Перед тем как без сил свалиться,
Отвечали нам:
«Всё в порядке!»
Помню госпиталь. Ночь. Палатка.
С атакующей смертью схватка.
Стон ломился сквозь грудь невольно.
Восемнадцать ран — это больно…
Как сквозь дым, подошла сестрёнка.
Наклонилась белей берёзы
Замечательная девчонка…
На ресницах живые слёзы.
«Сколько крови... врача позвать бы...»
Я улыбку раздвинул малость:
«Ничего! Заживёт до свадьбы!»
Только свадьба не состоялась…
Да! И это со мною было,
Что любила и отказалась.
А быть может, и не любила,
А быть может, мне так казалось?
Я теперь в тишине ночую,
Сплю на чистенькой простыне я.
Восемнадцать почти не чую,
Девятнадцатая — больнее…
* * *
Мне только восемнадцать лет,
Я никому не задолжал.
На мне гранаты, пистолет
И переливчатый кинжал.
Вчера наш танк летел, летел,
Мелькали башни и кресты,
В канавах гнили груды тел,
Вертелись в пламени кусты.
В броню со звоном бил снаряд.
И я, прицельный, как снаряд,
Был вспыхнувшей секунде рад,
Как будто целой жизни рад.
Сегодня тишь. И я иду
Вдоль хат под синею горой.
Гремлю оружьем на ходу,
И все глядят: какой герой!
И вдруг, надменная, прошла
Русалка здешних рощ и круч.
Туманным взглядом обожгла,
И взлёт бровей был горд и жгуч.
Она взглянула на меня,
На мой кинжал и пистолет.
Эх, дьявол! Жаль, что нет коня
И что мундир без эполет!
* * *
Томилась ночь. Тревожными гудками
Глухую степь тревожил паровоз.
Прожекторы дрожащими руками
Ловили капли падающих звёзд.
В вагонах, словно в спичечных коробках,
Тряслись мы, и клонилась голова.
И жизнь травою в душах, мирно робких,
Потряхивала, словно гривой льва.
И на платформах танки проносились,
Покачивая пушками слегка
Над травами. И мы грустили, силясь
Запомнить жизнь до каждого листка.
Но всё гремело. В пламени вертелось.
Лежали чёрной грудой города.
И так нам женской нежности хотелось,
Как раньше не хотелось никогда.
* * *
О юность в камере тюремной!
Волчок. Параша у двери.
Тюрьма прекрасною царевной
Томилась под крылом зари.
И тень студентов, как на дыбе,
Застойная качала мгла.
И в коридорной душной зыби
Брёл надзиратель Камбала.
Гремели плиты коридора,
А души молодостью жгло.
Стихи шагами Командора
В тюрьму ступали тяжело.
И донна Анна, донна Анна
Струилась шлейфом в полусне.
И было пряно и туманно,
Как над лугами по весне.
Над жизнью суетной и бренной
Лилась тюрьмы родная грусть.
Горька и сладостна ты, Русь,
Как юность в камере тюремной.
* * *
Как арестантам свет несносен,
Когда ледком хрустит заря.
Когда стучат костями сосен
Сырые ветры октября.
Вон дом. Пустынно на балконе.
А там — в уюте, за окном —
В табачный дым несутся кони
И пешки бьются под слоном.
Ты ж не ужился с миром. Что же,
Для гордецов жильё — острог.
Для тех, кому мешают вожжи,
Есть мрак невольничьих дорог.
Взывай к любви на светлой лире —
И будешь проклят на земле.
Какой поэт жил с миром в мире
Или скончался не в петле?
* * *
Коряга корчится, коряга корчится,
Коряга корчится в мутной воде,
А жить так хочется, а жить так хочется,
И счастья хочется. Всегда. Везде.
Ах, ива горькая, ах, ива тонкая.
Зачем же столько ненужных слёз?
В далёком городе любил девчонку я
За буйство тонких её волос.
И нам казалось: что в этом странного —
Лететь сквозь ливень и ветер злой,
Как буревестники, над океанами,
Как птицы-соколы, по-над землей.
Над серым Лондоном, над синей Падуей
Кричать о счастье всем, всем вокруг!
Но что-то хрупкое разбилось, падая,
Разбилось, падая из наших рук.
На Волге — остров, заросший ивами.
Сквозь ливень горьких, холодных слёз
Смотрю с улыбкой, почти счастливою,
На дальний отблеск её волос.
Моя любовь никогда не кончится.
Её отдельно я берегу.
Коряга корчится, а ей так хочется
Стать тонким деревцем на берегу!
Стихи о Родине
(отрывок)
Россия!
В твои снега и струи дождевые
С отрога в лог и снова на отрог
Летели с гиком орды кочевые
И падали костями у дорог.
И рокотали славу Ярославу
Бессонные твои колокола,
Покуда под татарскую ораву
Ты черепами в травы не легла.
Россия!
Смерть и огонь! Поля и грады немы.
Но вот Непрядва кровью потекла.
Из-за лесов, как воинские шлемы,
Московские сверкнули купола.
К Москве сошлись все русские дороги,
По ним она и двинулась вперёд.
Литого чугуна единороги
Повыкатились грузно из ворот.
Россия!
Заслоны по границам возвела ты
Из сильных государственных полков.
И заметались рыцарские латы,
Закувыркались кони крымчаков.
В литовских землях стены затрещали,
Сдают столицу Астрахань враги.
Землепроходцы вынесли пищали
На океанский берег из тайги.
О Русь моя!
Вот — крепостное право,
Бироны, полоумные цари.
Вот Разина выводят на расправу,
Пытают Пугачёва до зари.
Рылеева раскачивает ветер...
За что же их? А, видимо, за то,
За что солдат готов к жестокой смерти
И к лихолетью труженик готов.
За то еще не слыханное слово,
Которым бредит Русская земля,
Что прорастало фресками Рублёва
В сырых соборах древнего Кремля.
Что в курных избах сказками журчало,
Что думкой шло под мерный скрип сохи,
Что гулко в душу Пушкина стучало,
Переполняя вещие стихи…
Поэт
Ты голодал, тряпьё носил,
Любил, страдал, но всё равно
Ты вечно полон пьяных сил,
Как Джон Ячменное Зерно.
Враждебен свет, удачи нет,
А в доме пусто и темно.
Но ты судьбе своей, поэт,
Будь благодарен всё равно.
Броди по скалам и лесам,
Зови к раздумью и к борьбе.
И если всё спокойно, сам
Страданья выдумай себе.
Покуда сердцем не остыл,
Безумствуй, чтоб в глазах твоих
Весь мир взорвался и застыл
В чеканный полнозвучный стих.
Прощание
И вот прогнулась тонкая душа
Под грузом золотых воспоминаний.
Увязла ручка звёздного ковша
В цветах зари, неумолимо ранней.
Грохочет смутно сладкая война.
В тюрьме светло сгораю, как полено.
Душа пьяна, душа совсем пьяна,
И я шагаю в солнце по колено.
Мир стукачей преследует меня
И загнивает за стеклянной дверью.
И только я — из воли и огня —
Вокруг роняю радужные перья.
Но что-то дух мой замер и затих,
Его объяли рабство и молчанье.
Всё меньше, меньше гирек золотых
Отягощает душу на прощанье.
Душа есть память. Всё возьму с собой.
Пусть — как мираж, пусть — как воображенье,
Чтоб каждый колос, каждый вещий бой
Меня тревожил, как земное жженье.
И если есть весёлая душа,
То я, бессмертной памятью играя,
Ворвусь, как весть, в блаженство шалаша,
А если нет — на кой мне кущи рая?
* * *
Влюблённые в твои печали,
Как было много множеств раз,
Тебя мы снова отстояли,
И снова ты забыла нас.
И вот скудельными полями
В тюремную родную глушь
Мы заскрипели костылями,
Неся обрубки наших душ.
Как много нас! Как нам знакомы
Больных пророков гнев и лесть!
Но кто нам скажет — где мы, кто мы,
В каких веках нам имя есть?
Нет, мы не полубоги Трои,
Оставим мы лишь тусклый след —
Безмолвно павшие герои
Трагедии железных лет.
И не узнают, как тревожно
Сходились мы к тоске тоска,
Любя лишь то, что невозможно,
Иль то, что кануло в века.
|