Больше сорока лет Михаил РЯБЧИКОВ работает Владимир МАВРОДИЕВ
Михаил РЯБЧИКОВ Трава детства Миниатюры
СТЕПНОЙ ЛЕКАРЬ Когда обложные дожди обильно промочат землю, я хожу за солодиком. Щедро одарена им наша глинистая земля. Целыми колониями разросся он вдоль Волго-Донского канала. Тут я его и заготавливаю на зиму. Копать целебный корень лопатой — только время терять. Лучше, ухватившись у самой земли за стебель, медленно раскачивать и терпеливо вытаскивать его из промокшей земли. Порою удается добыть корень метровой длины и толщиной в палец. Хотя старожилы рассказывали, что при рытье канала экскаваторщики выкапывали корни и в руку толщиной, но я подобного не встречал, потому мало в это верю. По-научному он называется лакричником, но мы уже привыкли величать его солодиком. Хорош из его корней компот, если прибавить еще сушёных груш и яблок. А настой из него матушка давала нам в зимние простудные дни от кашля и ангины. Да и просто так мы его жевали. Соскоблишь с корня кожицу — и... Неповторимая степная сладость! Лучше всяких заморских жвачек!
ВЗДОХ ОБЛЕГЧЕНИЯ Волга волновалась. Вздыбленные волны катились к берегу и, пенясь, как молодое пиво, прибивали к берегу сухие ветки, пластмассовые флакушки, целлофановые пакеты, куски поролона, опавшую с деревьев рыжую листву... Среди этого мокрого мусора поплавком держалась единственная стеклянная бутылка. Небритый мужик в потрёпанной одежонке ловко подцепил её палкой и, наклонившись, выхватил из воды рукой. Затем вылил из бутылки воду, положил в сумку и пошёл дальше по берегу... На какое-то мгновение хмуроватая Волга затихла, а волна, замирая, издала подобие человеческого вздоха, в котором ощущалось облегчение.
ВЫСОТА Какие самые высокие деревья в нашем городе, районе? Я, до срока, этим не особо интересовался, а тут обратил внимание на тополя, которые вымахали почти вровень с девятиэтажкой. Посадили мы их лет тридцать назад, а они уже достигли предельной высоты дома. Когда налетает ураган, становится жутко: мощные деревья, словно гигантские веники, качаясь перед этажами, пугают своей грациозной силищей — кажется, что они не прочь смести дом по самый фундамент... Интересно, если посадить тополя возле небоскрёба, достигнут ли они крыши? Не знаю, но ясно одно: у этих деревьев неудержимая тяга к солнцу, к высоте, что подтверждает философскую мысль — тянись к высокому и сам будешь таким.
ЛЕГКО ДЫШИТСЯ С утра зарядил снег. Падая крупными хлопьями, он возводил пуховые сугробы. И росли они, как на дрожжах тесто, — к полудню затянуло тропу от дома к реке. В хлеву заблеяли овцы. «Пить просят, напоминают о себе», — подумал я. Выбежал с двухведерной кастрюлей во двор. Кругом бело — глаза слепнут. Снега — по колено! А он всё идёт и идёт. Набил кастрюлю снегом — руки озябли. Вернулся в избу. Недолго таял небесный гостинец на горячей плите. Когда стал сливать снеговую воду из кастрюли в ведро, ужаснулся: сколько мусора осело на дне! А на погляд-то снег белый, чистый, никем не тронутый! Значит, он как воздушный санитар. Потому и дышится в снегопад легко.
ПЕРЕД ЛЕДОСТАВОМ В убаюканной глади озера ещё чётко отражаются реденькие облака. Рыба на поверхности озера уже не играет. Лишь иногда, гонимый легким дуновением ветерка, юрко промелькнёт сказочный кораблик из упавшего тростникового листа, и снова воцарится тишина. А вот посредине озера обозначился след. Зарябило. Пучок ещё недозревшего тростника движется к берегу, где стеной стоит озерный старожил, позолоченный солнцем. Я сразу узнал — это была ондатра. Еще летом я встречал её тут в предрассветные часы. Тогда она доставляла детенышам зеленую растительность, а теперь, видимо, занята достройкой зимнего жилища. Оно у неё в непролазных кущах тростника, подальше от людских глаз, но обязательно на воде. Чтобы ее полуметровая хатка не была видна, ондатра никогда не срезает своими острыми зубами тростник рядом, а «буксирует» его издалека... Ондатра заметила меня и скрылась вместе с грузом под водой. Торопится. Скоро лёд накроет озеро.
ВОЖАК Над Волгой сгущались сумерки. Но небо было еще высветленным, и отчётливо виделись косяки летящих птиц. Это были чайки. Умаянные рыбной ловлей, они шли к Сарпинским озерам на ночлег. Без крика и шелеста чайки проплывали высоко над моей головой — все примерно одинакового размера, и лишь одна крупнее остальных почти вдвое. Наверняка — вожак. Проплыл один косяк. Во втором снова приметил вожака. Третий... Молодая чайка отбилась от стаи и попыталась свернуть в сторону. Вожак догнал её и, слегка коснувшись крылом, вернул в строй.
ДРУГОЙ ВОПРОС Из-под куста поседевшей от морозов полыни выскочил такой же расцветки заяц и дал стрекача по выбеленной снегом степи. Выписав замысловатые, понятные лишь ему, зигзаги, он в мгновение ока запропал в реденькой рощице, маячащей вдали. А тут охотник с ружьем показался. Идет мне навстречу. Ни шатко ни валко. Повстречались. Скупо, по-мужски поговорили. — Не охотник? — спросил он меня. — Нет. Рыбак. — Я тоже рыбак, но летний. А зимой вот охотой балуюсь. — По молодости и я горел желанием пострелять. До одного момента. — Что же помешало? — Когда с рыбалки возвращаешься, как правило, задают один и тот же вопрос: «Поймал — не поймал?», а охотникам — совсем другой... — Гля! След!.. — увидев под ногами заячий автограф, вскрикнул охотник. — Свежий!.. И, сняв с плеча ружье, быстро пошел по следу. Уже отойдя на приличное расстояние, он обернулся и, сложив ладони рупором, прокричал мне: — А какой другой-то вопрос?! Я помахал ему в ответ рукой, дав понять, что ничего не слышу, и пошел своей дорогой.
СНЕГОВЕЯ Ни с того ни с сего разыгралась в степи снеговея. То бросит в лицо горсть колких снежинок, то закуролесит по насту и от проложенной лыжни не оставит и следа. Тяжело идти на ветер. Остановился — и чуткого уха коснулась пронзительная мелодия. Словно кто-то играл на скрипке далеко. Пригляделся — это сизый полынок, торчащий из-под снега, издавал такой звук. А играла на нем снеговея, задевая ползучим смычком. Снеговея разыгралась, снеговея...
ОТТЕПЕЛЬ К полудню мороз обмяк, и тальники покрылись мириадами снежинок, словно над ними ворожили тысячи кружевниц. Временная теплынь обозначилась и в осевших следах от наших валенок с калошами. Левее темнела моя тропка, правее — Кузьмичёва. Ближе к берегу под самыми тальниками вспархивали вороны. Кузьмич выбросил на заснеженный лёд пару серебристых плотвичек и пошел к следующей лунке. Рыба почти не клевала. Я перемещался параллельно Кузьмичу. И у меня лишь подле первой лунки лежал впаянный в снег единственный окунек... — Давление меняется, — прохрипел мудрый Кузьмич, дымя едкой «Примой»... Это теперь клевать не будет... Это сматывать удочки придется... Через какое-то время, повернувшись обветренным и грустным лицом, он окликнул меня: — Ты моих плотвичек не брал? — Нет. А что? — Да нету... И побежал, причитая, по рыхлому снегу к берегу: — Воровки!.. Крестов возле лунок понаставили! Отдайте хоть одну рыбёшку, а то жена не поверит, что на рыбалке был! Кшу!.. Кшу!.. Вороны взлетели и, недовольно каркая, переместились на противоположный берег речушки. Высоко в небе ярче заиграло солнце, и узорчатое покрывало инея, осыпаясь с тальников, сокрыло птичьи следы. Моего окунька я возле лунки тоже не нашёл...
БЕЛЫЕ ТРОПЫ В оврагах, по лощинам еще лежит потемневший снег, источенный ветрами, а курганы уже занимаются изумрудной травой: к солнцу они ближе. Стаял снег и на выгоне. Остались белыми только тропы, убегающие от хутора в степь. По ним нетрудно догадаться, что здесь ещё держат коров. Это они за лето так плотно утрамбовали тропинки, что они не в силах быстро впитать лепёшки усыхающего снега. Терпко пахнет прошлогодней полынью. Скоро весь выгон загорится зелёным пламенем. И заживут обычной жизнью отдохнувшие за зиму коровьи тропы.
ТРАВА ДЕТСТВА Закатав до колен штанины, я стоял в воде с удочкой. Солнце поднялось из-за бугра внезапно. Пролившись на приречный лес, позолотило воду, и поплавка совсем не стало видно. Сзади проурчала машина. Я обернулся и увидел двух молодых женщин, которые, шумно разговаривая, углубились в лес. Клёв совсем прекратился. Из леса доносились голоса: — А вот эту траву мы в детстве ели, помнишь? — Помню, только забыла, как она называлась... — И я не помню... Комары и мошкара вскоре заставили незнакомок уехать. Я смотал удочку и пошел на автобусную остановку.
После войны мы со сверстниками, начиная с весны, только и питались травами. Огромные кучи корневищ тростника, вырванные ледоходом, оседали на лугах, а подсыхая, служили нам хлебом. Мы их так ласково и называли — мучица. Потом были щавель и бориска, кашка и скорода... Да разве забудешь траву, на которой в послевоенное бесхлебье выросло наше поколение...
РОДИНА Однажды пришлось мне по работе побывать на предприятии, где выпускали технический углерод. Проще говоря, на сажевом заводе. Бросилось в глаза, что на его территории листва на деревьях — а это были вязы, клены и даже вишни — покрыта слоем сажи. Но деревья не чахнут, растут, а вишенки даже плодоносят. Еще более удивило, что обитают тут воробушки. Чёрные как трубочисты. Но резвятся, размножаются и никуда не улетают. А буквально в километре от прокопченного завода благоухают зеленые заросли тальника и раскидистые шелковые ивы...
СПАСЕНИЕ На работу и обратно я хожу одним и тем же маршрутом. По тротуару мимо старых краснокирпичных домов. Когда-то напротив одной из таких трёхэтажек подметил я своеобразный оазис. Два старых вяза были заботливо огорожены колышками и опутаны проволокой. В окружении рукотворной ограды рос и молодой клен, густо пестрели цветы. И если вокруг оазиса желтела и серела голая земля, то здесь кленовая и вязовая поросль создавала роскошную прохладистую тень... Частенько в этом садике я видел убеленного сединой старика, который подолгу посиживал здесь на небольшой самодельной лавочке. Для него этот уголок был, я думаю, спасением от тоски по земле, по деревне... Позже как-то постепенно исчезли проволока, колышки, дощечки. Дворники порубили молодую поросль на мётлы, сломалась лавчонка. Спасительный уголок быстро обратился в жёлто-серое глинистое пятно... Шёл как-то мимо той трёхэтажки, увидел в окошке нижнего этажа старушку. Остановился и, махнув рукой в сторону вязов, крикнул: — Здравствуйте! А дедушка где?.. Старушка что-то сказала и перекрестилась...
СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ Возвращаясь с рыбалки, на окраине города я спешился и повёл велосипед по тропе, разрезающей густые заросли тростника. Так поближе к дому. Что-то сверкнуло между высокими растениями. Я положил велосипед и раздвинул тростниковые кущи. Там оказался выброшенный старый телевизор, который «зеркалил» кинескопом. Судя по всему, телевизор мог быть в рабочем состоянии. Вдобавок рядом валялась радиола с пакетом черных грампластинок. За ней — этажерка с витиеватыми стойками... Мелькнула мысль: надо с сыном приехать за телевизором и этажеркой, сгодятся на даче... Рядом с грампластинками увидел я целую пачку поздравительных открыток. А ещё пожелтевшие фотографии. Опустившись на корточки, стал их перебирать. Судя по манере исполнения, снимки были сделаны еще в довоенные годы. Помнится, у нас в сельском доме подобные фотокарточки и портреты висели в передней комнате на видном месте в рамках под стеклом. Матушка нередко устраивала нам, детям, непроизвольное знакомство с теми, кто был изображен на фотографиях. «Вот это, — говорила Я с трудом приподнялся, поднял велосипед и, сгорбившись, повел его дальше. Хорошо, что при переезде в город я забрал старые фотографии, которые теперь хранятся в отдельном альбоме. Надо непременно поподробнее рассказать сыновьям о тех, чьи лики сохранили давние снимки. На то место в тростниковых зарослях я не пошёл...
БУДЕТ ХОДИТЬ! С тех пор как Петровичу ампутировали ноги, он не находил себе места. В пьянство ударялся, мыслями о самоубийстве мозги туманил... А потом как-то отлегло это всё. Стал инвалид помаленьку чеботарить, поплавки из дерева вытачивать. А с наступлением холодов почаще выезжать в коляске своей на балкон с тарелкой семечек, пшена или пшенички: прилетайте, птицы небесные! Голубей, тех он основательно изучил, наперечёт знал. Кто уже опытный, а кто в этом году только оперился. Старые, они с ладони не боятся клевать, да и посидеть на плече у кормильца не прочь в знак благодарности за провиант. — А этот голубь почему в клетке? — поинтересовался я у Петровича, когда принес ему велосипедное колесо, чтобы выправить «восьмёрку». — Больница тут у меня, — улыбнулся Петрович, — и голубок этот на излечении. Вороны на него набросились, лапки исклевали... Ребятишки увидели, отбили и мне бедолагу принесли. Мы вместе с женой раны ему обработали, йодом смазали, а сейчас мазью Вишневского лечим. Всё как у людей. Пока ещё в бинтах, но скоро снимем. Скоро и летать, и ходить будет! И засмеялся Петрович. Как-то по-детски — светло и наивно.
ДОЛГОЖИТЕЛЬНИЦА На озере увидел я черепаху. Она сидела на снопе старого, позеленевшего от тины тростника, будто загипнотизированная. Я где-то читал, что черепахи живут по двести и более лет. Сколько ни смотрел на нее, пока рыбачил, она не шевельнулась. Вот уж поистине пример безмерного спокойствия! А мы суетимся, ссоримся, досаждаем друг другу, спешим куда-то. Потому, наверное, и живём мало? Черепаха грелась на солнце, вообще не подавая признаков жизни. А и стоит ли долго жить вот так?
САПОЖКИ В детстве отец не разрешал нам забираться на чердак, лаз на который был в сенях. Он заделал его в потолке тяжелой крышкой без ручки, и, чтобы поднять её головой, надо было вставать на стул. Так делал отец. А мы с братом и со стула не могли достать. Уже после смерти родителей я однажды приехал в отчий дом, который влачил грустное существование. Кроме всего, захотелось залезть на чердак. Взял табуретку, встал на неё и откинул крышку лаза. Единственное чердачное окошко струило бледный свет. В его распадах я разглядел стропила, увешанные клочьями дымчатой паутины. На одной из стропил висела снизка пузырей для десятилинейной керосиновой лампы. Чернели пучки лекарственных трав — мать с отцом всегда заготавливали на зиму чабрец, зверобой, душицу и многие другие. Вперемежку валялись дырявые кастрюли, кувшины с отбитыми горловинами. Поднял детский кирзовый сапожок. Рядом лежал второй. И вспомнилась суровая зима... Мне тогда было чуть больше четырёх лет. Продуктов хоть каких в ту пору — шаром покати. Я вспомнил, что у тёти Тани, которая жила в полукилометре от нас, есть морковь, — тетка после колхозной уборки вместе с другими женщинами посмелей да порасторопней ходила по полям, выкапывала остатки. И припасла немало. Я надел на босу ногу сапожки, у которых задники были худые, накинул фуфаечку, шапку и бегом по глубокому снегу отправился к тёте Тане. Тетка, встретив меня, ахнула: — Как же ты по такому морозу?.. Она стянула с меня сапожки и подсадила на горячую печь. Дала морковку... За мной пришел отец, понявший по следам, куда я направился. Завернув в одеяло, нёс домой, приговаривая: — Зачем ты убежал? Ведь замерзнуть мог. Насмерть!.. ...Застучало сильнее сердце. Не надо было подниматься на чердак, находить эти грустные сапожки, прикасаться к голодному детству. Не надо бы. Щемит сердце...
ОСТАВЛЯЙТЕ НА СЕМЕНА В июле куда ни пойдешь — в лес, в поле, на луга — везде разнотравье и разноцветье! Пошел поклониться материнской могилке на кладбище. По пути сорвал несколько былинок тысячелистника с белыми зонтиками, по веточке розового стальника и желтого коровяка... А желанного иван-чая не нашел. Сколько ни ходил по оврагу, по косогору — ни одного цветка. — Не подряд рви, не все. На семена оставляй!.. Куда ж запропала целебная трава? То ли коровы с овцами вытоптали, то ли прошедшие кислотные дожди пагубу на иван-чай навели?
БЕЛОЛИСТ На склоне оврага, на безводной земле мой отец сумел вырастить сад с террасами: много вишни, груши, яблони, сливы, кусты смородины... А на самой горе отец посадил белолист. Это дерево из тополиных. С верхней стороны лист у него зеленый, а с тыльной — серебристый. Когда заигрывал с листвой ветер, казалось, что море серебра плещется в воздухе. В городе его так и зовут: серебристый тополь. А у нас — белолист. По-моему, звучит красивей. Мать, помню, поругивала отца: — И зачем ты его посадил? Лучше б еще одну яблоню... В детстве мы часто пропадали в окрестных лесах. В этой живой ботанике мы лакомились черёмухой, тёрном, шиповником, дичками груш и яблонек. Знали, где растут сросшиеся длинным суком два дуба, — мы использовали это природное чудо в качестве турника... Рос в лесу и белолист. Всего один! Хотя осин, вязов, клёнов, лип было много. А белолист стоял недалеко от села на берегу реки, и под ним часто засиживались рыбаки. С годами брошенный сад захирел, а белолист, напротив, поднялся в небо, осветляя округу своим серебром. Его сородича у реки уже не было. Мне рассказали, что из-за близости воды у него подгнили корни, и однажды дерево унесло половодьем неведомо куда... А в нашем старом саду, упираясь могучей кроной в небо, белолист излучал светлынь, от которой чище становилось на душе. И думалось легко: отец не мудрствовал, но предвидел, что старость не щадит никого, потому и дал продолжение своей жизни тому белолисту, что рос у реки.
«САДОВНИЦА» — Ты попробуй! — угощала меня во дворе яблоками тётка Анастасия. — Что на вид, что на вкус! Я взял одно. Откусил. И впрямь объеденье! А тётка не унималась: — Доярки идут с фермы вечером, ко мне заворачивают. Я постелю во дворе прямо на землю клеёнку, насыплю яблок, бабы и хрустят, только успевай подкладывать. И ныне, слава богу, уродила яблонька! Да ты сходи в сад-то, свеженьких набери. Пойдем укажу. Она проводила меня за ворота и показала на сад метрах в тридцати от дома. Когда я подошел к служившему оградой плетню, увидел поваленную калитку, сбитую из досок. Рядом лежала петля из толстой ржавой проволоки. Сообразил: её накидывали на крайний кол плетня и на штакетину калитки, как бы замыкая ограду сада. Набрав яблок, я вернулся во двор. Рассказал тётке о калитке. — Это опять наша «садовница» натворила! — всплеснула руками тётка. — Удержу ей никакого нет! Чего уж только ни делали: и верёвкой запутывали калитку — всё одно рвёт... Проволока и та, вишь, не держит... — Видя моё недоумение, тётка пояснила: — Это я про корову нашу... Разочка два подкормила её этими яблочками, она и раскушала. Теперь вот хозяйничает в саду. Да что там сад! В сарае у меня рассыпаны яблоки. Дверь закрываю на цепь — так она рогом поддевает и открывает. Ох и «садовница»!..
| |
| Просмотров: 259 | |
| Всего комментариев: 0 | |