Первого сентября исполнилось 120 лет со дня
От Камышинки
Чаяния и драма европейского сознания
«Епифанские шлюзы» — принципиальное произведение Андрея Платонова. Именно в этой повести он совсем освободился от условных пут и реально, напрямую, без посредников прикоснулся к русской действительности Петровской эпохи. Двадцатисемилетний писатель воссоздавал язык, нравы, типы и коллизии первого десятилетия XVIII века с такой степенью проникновения в историю, что «Епифанские шлюзы» можно рассматривать, как духовное явление, отдаленное двумя с половиной столетиями во времени, как произведение, легко и без каких-либо пригонок и усилий извне укладывающееся в сокровищницу отечественной культуры прошлого, если бы оно не было написано в 1926 году. Платонов не случайно обратился к эпохе Петра — петровские преобразования для судеб России представлялись прозаику столь же значительными, как и Октябрьская революция 1917 года. Он хотел через «окно», прорубленное Петром и как бы позволяющее объективно взвесить ценности старого и нового, из Европы посмотреть на Россию, тем самым постигнув «тайну» народа, его национальные идеалы человека и общественного устройства. «Чем ближе мы возвращаемся к Древней Руси, — пишет академик Д. С. Лихачев,— тем яснее для нас, что в Древней Руси существовала своеобразная и великая культура. Это культура глубокого озера Светлый Яр, как бы незримая, плохо понятая и плохо изученная, не поддающаяся измерению нашими европейскими мерами высоты культуры и не подчиняющаяся шаблонным представлениям о том, какой должна быть настоящая культура. В прошлом мы привыкли думать о культуре Древней Руси как об отсталой и «китайски замкнутой» в себе. Шутка ли: приходилось «прорубать окно в Европу», чтобы мало-мальски придать русской культуре «приличный» вид, избавить русский народ от его «отсталости», «серости» и «невежества»… Если исходить из современных представлений о высоте культуры, признаки отсталости Древней Руси действительно были, но, как неожиданно обнаружилось в XX веке, они сочетались в Древней Руси с ценностями самого высокого порядка. Не вернее ли думать, что те области, где эта отсталость замечается, просто менее характерны для культуры Древней Руси и не по ним следует о ней судить?» На мой взгляд, именно такая постановка вопроса об отношении к культуре Древней Руси и петровским преобразованиям дает верный ключ к пониманию замысла повести А. Платонова «Епифанские шлюзы», и в частности драмы английского инженера Бертрана Перри. Суть повести не в конфликте Петра как носителя государственности и якобы нового мировоззрения с народом, и это легко доказать, если читать произведение внимательно. Суть — в национально-эгоистическом, высокомерно-предвзятом отношении иностранцев к России, ставших жертвами собственных корыстных интересов, мучениками расколотого, раздробленного, однолинейного европейского сознания. Ведь что-нибудь да значит тот факт, что французский инженер Трузсон, по проекту которого сооружались шлюзы в Епифани, оглашает приговор англичанину Перри, а техники-немцы, работавшие под началом английского инженера, ухватывая великие деньги, тайными дорогами бегут на родину. В исторической ситуации, воспроизведенной Платоновым, народ не понял своей победы, Петр не почувствовал поражения, а европейцы, строившие отношения друг с другом и каждый с Россией на голом расчете, лишенном нравственных оснований, обнаружили в решительный момент не только несогласие между собой и чужим народом, но и непонимание общечеловеческих задач. Драма европейцев ощущается уже на первых страницах повести — в описании путешествия Перри и немцев по Посольской дороге к Епифани. «Огромные торфяники под лесом прельщали Перри, и он чувствовал на своих губах вкус неимоверного богатства, скрытого в этих темных почвах. Немец Карл Берген... думал о том же. На воздухе он оживел, возбудился, забыл на время молодую жену и объяснил Перри, глотая слюну: — Энглянд — это шахтмейстер (горнорабочий. — В. В.).— Рюссланд — торфмейстер! Верно я говорю, герр Перри? — Да, да, точно,— сказал Перри и отвернулся, заметив страшную высоту неба над континентом, какая невозможна над морем и над узким британским островом». На недоуменный вопрос немцев: а где же, собственно, Посольский тракт, ямщики указывали кнутовищами в круглое пространство. «— Ах, это знаменито! — смеялись немцы. — А то как же! — всерьез подтверждали ямщики.— Оно так видней и просторней! Степь в глаза — веселья слеза! — Весьма примечательно! — дивились немцы. — А то как же! — поддакивали ямщики, а сами ухмылялись в бороду, дабы никому оскорбительно не было». Ямщики понимают немцев, немцы ямщиков — нет. Иностранцы смотрят на Россию отчужденно, как туристы, о чем говорят и их «музейные» восклицания, и словцо «путешественники», не случайно оброненное в одном месте Платоновым для характеристики немцев и англичанина.
Реальным историческим материалом для повести «Епифанские шлюзы» послужили неудачные попытки соединения каналом рек Волжского и Донского бассейнов в петровское время. Развитие промышленного строительства, главным образом в Европейской России, рост перевозок, основание новой столицы — Петербурга, военная обстановка в первой четверти 18-го столетия — всё это настоятельно требовало выхода к Балтийскому, Каспийскому и Черному морям. В 1698 году Петр Великий посетил Англию с целью изучения искусства кораблестроения и вооружения флота, там ему был представлен инженер Джон Перри как «человек, способный быть ему полезным в некоторых случаях, относящихся до его новых предприятий: основания флота, способствования к судоходству рек и проч.». Исторический Джон Перри, послуживший прототипом для главного героя «Епифанских шлюзов», находился в России в течение пятнадцати лет (1698—1713) и руководил постройкой канала между Доном и Волгой через посредство их притоков — Камышинки и Иловли, недалеко от места древнего Волока, где в свое время — в XVI веке — турецкий султан Селим III, вмешавшись в астраханские дела, пытался прорыть соединение. До Перри эту работу вел немецкий техник полковник Брекель, однако первый же устроенный им шлюз сорвало, а Брекель, опасаясь расправы, бежал за границу. Три года кряду, летними месяцами, Перри безуспешно занимался каналом. Тем временем Петр потерпел поражение под Нарвой, война со шведами грозила затянуться, возрастала нужда во флоте. Потому английского инженера перебрасывают в Воронеж для устройства сухой пристани, с тем чтобы чинить уже спущенные на воду корабли, сработанные из сырого дерева и гниющие на судоверфи. Сам Джон Перри в своей книге «Состояние России при нынешнем царе», изданной в Лондоне в 1716 году и переведенной на русский в 1871-м, объясняет неудачу с каналом Волга — Дон нехваткой рабочих рук (вместо требуемых 30 тысяч человек ему не давали и половины, а иногда даже и 10 тысяч), недостатком в хороших мастерах и материалах, а также кознями князя Голицына, астраханского генералгубернатора, который всячески задерживал выплату обещанного государем пособия и не верил в затею со шлюзами, будто бы говоря: «Если Бог создавал реки, дал им известное течение, то со стороны человека было бы неразумным высокомерием стараться направить их в другую сторону...»
О судьбе Джона Перри в России нет более обстоятельного сочинения, чем книга самого Перри. Его имя дважды упоминается в издании «Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской...» историка В. Н. Татищева, а также в «Критико-литературном обозрении путешественников по России до 1700 года и их сочинений» Фридриха Аделунга (М.,1864), краткие сведения о нем содержатся в специальных трудах по истории русского флота и гидрографии, в энциклопедиях и специальных справочниках. Данные о жизни Перри очень противоречивы, как и оценка его деятельности в целом. Вот отрывок из «Лексикона…» Татищева: «…Дон, река прежде называна Танаис и положена за границу Азии с Европою… Петр Великий о соединении сия реки с Волгою чрез канал великое прилежание имел, к чему многие искусные из Голландии, Англии и Германии призываны были, и хотя казалось рекою Камышенкою и Иловлею оное способно учинить, токмо по измерению высоты за неудобное положили. Англичанин Перрий, как был человек неосновательной, а к тому льстясь великим жалованьем, начал по Камышенке и, продолжая работу чрез три года с великим убытком, принужден признать, что дело невозможное, и потом якобы лутчее нашел чрез Иван озеро в Оку зделать удобно. Но видя, что и в том не лутчая возможность, оставя, ушел». Из характеристики русского историка следует, что английский инженер Перри, будучи человеком «неосновательным», не справясь с порученным самим Петром делом, в 1706 году убежал из России после провала работ по соединению Оки и Дона от Иван-озера до реки Шат, впадающей в Улу (приток Дона) в Рязанском уезде. В то же время Ф. Аделунг называет Перри зодчим, проживавшим по преимуществу в Москве, и т. д. Как явствует из записок самого Перри, он и в самом деле не выполнил ни одного из порученных ему предприятий: ни Волга — Дона, ни работ в Епифани, ни устройства сообщения Волга — Ладожское озеро — Петербург, ни сооружения каналов на Неве с целью «исправления судов» Северного флота. От двух последних заданий он попросту отказался, поскольку ему не выплачивали обещанного по договоренности денежного вознаграждения. Князь Голицын, а впоследствии генерал-адмирал Апраксин всячески тянули с деньгами, потому что Перри также не выполнил договорных обязательств и, считая себя обманутым, не давал подписки остаться на службе в России на новый срок, старый же истекал, и не было, так сказать, реального залога для выплаты определенной суммы. Получался порочный замкнутый круг. Тяжба кончилась тем, что англичанин обратился к чрезвычайному послу ее королевского величества, тот взял его под защиту и увез в Англию. Деньги — самый назойливый мотив в записках Перри, который, судя по его же признанию, хотел в дальнейшем построить свою жизнь следующим образом: если бы Апраксин не внушал царю «оскорбительную для меня мысль, что единственною моею целью было получить деньги, чтоб иметь возможность покинуть службу, я имел в виду, если бы только деньги мои были выплачены, остаться в этой стране, вступивши в брак с уважаемою мною особою, и тогда бы долго продолжалась моя служба царю». Такова вкратце история реального Перри.
Для понимания Перри литературного, платоновского, важно подчеркнуть, что его прототип в своей книге резко отделяет Петра, как европейца и реформатора дикой страны, от России и народа, а в русских видит одну забитость, невежество, неразумение ими собственных выгод, темную силу, способную по всякому поводу на бунт и неповиновение. Как же поступает А. Платонов с историческим Джоном Перри? Он (и это существенно) делит его судьбу на двух героев-братьев — Вильяма и Бертрана и тем самым сохраняет объективность в оценке деятельности Петра, который не был чужд интересам России и замыслы которого осуществлялись постольку, поскольку они совпадали с сокровенными чаяниями народа и являлись естественным развитием народных духовных устремлений и культурных традиций. И если при сооружении Бертраном шлюзов в Епифани народ силой сгоняется на работы, но все равно разбегается по скитам и живет ветхопещерником, то это оттого, что начатое дело творится не в согласии с народным мнением и законами природы, а вопреки им: «А что воды мало будет и плавать нельзя, про то все бабы в Епифани еще год назад знали. Поэтому и на работу жители глядели как на царскую игру и иноземную затею, а сказать, к чему народ мучают,— не осмеливались». Охальник и ослушник, чинящий супротивщину, народ предстает совершенно другим в письме Вильяма к Бертрану: «Россы мягки нравом, послушны и терпеливы в долгих и тяжких трудах, но дики и мрачны в невежестве своем». И Петр в оценке Вильяма — выразитель потаенной народной мощи: «Царь Петер весьма могучий человек, хотя и разбродный и шумный понапрасну. Его разумение подобно его стране: потаенно обильностью, но дико лесной и зверной очевидностью». Возникает естественный вопрос: если судьбы двух братьев при одном и том же царе вышли столь разительно непохожими — Вильям, сколотив капитал, с почестями возвратился на родину, Бертран погиб от рук палача — значит, дело не только в Петре, но и в большой степени в самих братьях. Один проникся пониманием чужого народа и замыслами русского государя, не забыв, однако, и о собственных выгодах; другой, движимый честолюбивыми соображениями стать во мнении света новым Тамерланом, Америго Веспуччи или Аттилой, постепенно убивал в себе «теплокровного» человека и утрачивал ощущение родства с некогда возлюбленной Мери, с родным отцом, с родиной: «...Перри получил из Ньюкестля письмо. Он прочел его, как весть с того света, до того заржавело его сердце к своей минувшей судьбе».
Когда потеряна любовь к своему народу, о сочувствии к народу чужому говорить не приходится — «помертвевший от забот» английский инженер механически подписывает смертные приговоры даже не людям, а «мужицкой гниде». Поразителен — по циничности — обыденный разговор между Перри и воеводой Салтыковым: «— Так, стало, ты, ваше превосходительство, тады те смертные казни подпишешь? Упреждаю тебя, теперича ты тут всему делу голова. — Ладно, подпишу... — ответил Перри». И далее, безо всякого приличного перехода: «— А еще, генерал, завтра у меня дочерины смотрины... Так ты приходи потчеваться... — Благодарю. Может, зайду. Спасибо, воевода». В устах убийцы кощунственны эти галантная предупредительность и вежливость, идущие от формально отработанного этикета. Петр казнит строителя шлюзов Перри, не оправдавшего его надежд. Могут возразить, что-де иностранцы в России не подвергались суду по русскому обычаю и их права охранялись «по законам божеским, а потом по римскому гражданскому праву и другим народным обычаям милостливо». Но если, например, князь Голицын бил предшественника Перри, незадачливого Брекеля, тростью и стращал его виселицей, то Платонов не так уж и далек от исторической истины, казня английского инженера, который и осуждается-то в повести более всего потому, что превозмог в себе природное, стремился уподобиться творцу, нарушил заповедь, о которой писал возлюбленной Мери Карборунд. Как, впрочем, и возлюбленная ею пренебрегла, вышла замуж за другого, слишком поспешно взяла свое счастье и была также наказана. Содержание «Епифанских шлюзов» не исчерпывается, однако, драмой Перри. Привыкший мыслить «от сотворения мира» и рассматривать отдельные жизненные явления в свете вечности, Андрей Платонов и в «Епифанских шлюзах» значительно раздвигает временные рамки повествования, выстраивая свое произведение по законам древнерусской литературы. Случайно ли сводит он вместе в начале XVIII века Бертрана Перри, имеющего реального прототипа, со столь же действительными историческими лицами, как Вильям Перри и французский инженер Трузсон? Первый, не приходясь братом историческому Джону, был, по всей видимости, толмачом и сопровождал в путешествии по России английского дворянина Антония Шерли в конце еще XVI века. Второй — Трузсон — автор самого неудачного проекта по соединению Оки и Волги в 1806 году. Джон Перри, как и его литературный двойник Бертран, находившийся в Епифани в конце 10-х годов XVIII века, строит шлюзы по проекту, составленному сто лет спустя после его отъезда на родину, а Петр Великий удостаивает почестей его «брата» Вильяма за сто лет вперед до своего царствования…
В пору написания «Епифанских шлюзов» А. Платонов обстоятельно изучал наследие А. С. Пушкина — об этом свидетельствуют его письма тамбовского периода. Пушкинский гармоничный и мудрый взгляд на эпоху Петра был ему близок, он его попросту разделял. Перри не чужд России, но он ее малая потребность, которая не может претендовать на целое, а тем более служить единственным направлением в историческом развитии народа. Культура, которую несет с собою Перри, слишком бедна, чтобы ею исцелять человеческие души. «Под самой Тверью Перри заметил даже дух готики на одном деревенском храме, при протестантском постном убожестве самого здания. И на Перри задышала теплота его родины — скупой практический разум веры его отцов, понявшей тщету всего неземного». Но: «Особо восхитил Перри храм Василия Блаженного — это страшное усилие души грубого художника постигнуть тонкость, вместе — круглую пышность мира, данного человеку задаром». Платонов не противопоставляет русскую культуру культуре европейской — и практический разум, и усилие души вполне могут уживаться в одном человеке, но он выявляет принципиальную разницу между двумя типами сознания: предки Перри смотрят на мир эгоистически, а значит, не любят и не понимают его и способны создать из мира только подобие себе, обескровив и умертвив все живое. Россы не отделяют себя от мира, ощущают себя продолжением природы, пытаются постигнуть все сущее и, следовательно, любят окружающее и стремятся объять его полным пониманием, полной любовью и полной свободой. Искусствоведы, занимающиеся изучением готики, в подтверждение своих мыслей о ее духовном содержании цитируют обычно стихи О. Мандельштама: «Души готической рассудочная пропасть» или поэта позднего Средневековья Франсуа Вийона, написавшего строки, словно в подтверждение соображениям Платонова о расколотости европейского сознания и его логическом конце (когда Перри догнало в Петербурге письмо, в котором Мери Карборунд сообщала ему о своем замужестве, тот заколебался «своим арифметическим рассудком» — что ценнее: близкое, рядом лежащее, казалось бы, счастье домашнего очага или будущая слава Александра Македонского…). Перри восхищается храмом Василия Блаженного, но не догадывается, что Покровский собор на рву, возведенный в честь победы Москвы над Казанским ханством в 1555—1560 годах, воплощает в себе не только торжество этой победы, но символизирует собой праздник жизни и воли, венец долгого пути освобождения Руси от иноземного порабощения и духовного гнета. Это только с точки зрения плоского разума кажется, будто Посольский тракт — просторная бездорожная степь — примитивнее бетонного шоссе и что если пробурить в озере с характерным названием Иван скважину, то подземные ключи должны непременно бить наружу, а не уйти вглубь, унеся с собой все хитрые железные приспособления немцев. Образ родника, забиваемого чугунной трубой,— самый поэтичный в повести. Как и всякое великое художественное обобщение, опирающееся па многовековую народную традицию, он неисчерпаем по смыслу — словно сквозь магический кристалл, через него далеко видно и во все концы света, и в глубины и выси родной истории. Петр рубил окно в Европу не только затем, чтобы цивилизовать дикую страну,— для этого, кстати, надо еще и знать, способна ли она к цивилизации, то есть верить в нее. Он свершал это и для того, чтобы Европа поняла и полюбила этот странный и невежественный для нее народ. Именно такой акцент важен писателю. И не вина Петра, по Платонову, что Европа не оправдала надежд, была не готова к подобной миссии и породила в русском народе горестное сочувствие к ее культурной деятельности («епифанские бабы жалели мрачного Перри»). Ошибка Петра, по Платонову, заключается не в его стремлении сдвинуть Россию с места, а в его неумеренной доверчивости к Европе, которая могла русского мужика привести разве что в косметический порядок — надеть на него парик да сбрить бороду, но «тело, однако, снаружи, а душа-то внутри». Перри думал, что дно Иван-озера — это и есть его конец, а значит, и все озеро как на ладони. Стоило же тронуть материнское лоно буром, и мощные подземные воды унесли и чугунную крышку аршином в поперечнике, и обсадную трубу, набитую глиной, и самое озеро скрылось в скважине. Это уже не аналогия некоей трясине, в которой гибнут все добрые начинания, а как бы диалектика самого народного бытия с выработанным веками инстинктом самосохранения. И хотя немец в докладной на имя Перри пишет, что «сему объяснение простое», все же заканчивает он конфиденциальную бумагу полным признанием своего умственного бессилия: «И дальше не ведаю, что и делать, о чем и прошу ваших приказов». Именно после бурения скважины впервые и единственный раз Андрей Платонов пользуется в характеристике русского человека словами «страх» и «ужас»: «Солдаты были в ужасном страхе и говорили, что мы озерное дно продолбили трубой и озеро теперь исчахнет». Страх и Россия — синонимы в сознании иностранцев: «Капитан Сутерлэнд пожал Перри руку и пожелал доброго пути в страшную страну»; Перри заметил «страшную высоту неба над континентом»; в храме Василия Блаженного его поразило «страшное усилие души грубого художника» и т. д. Страх, по А. Платонову, идет от неправильно понятого смысла Жизни, которым Перри как раз и не обладает,— автор «Епифанских шлюзов» не случайно подчеркивает «протестантское постное убожество» веры английского инженера, веры, отделившейся от реального дела и от любви, головерия, согласно словарю Даля. «Ужасный страх», постигнувший солдат на Иван-озере, другого качества: это страх за обессмысливание жизни. Во всех остальных случаях только казалось, что русские люди «живут с великой скорбью и мучительной скукой. А на самом деле — ничего себе. Ходили друг к другу на многие праздники, пили самодельное вино, ели квашеную капусту и моченые яблоки и по разу женились». Страх и мрачное состояние духа оставляют Перри в башенной тюрьме — накануне смерти английский инженер неожиданно и впервые беспечно смеется: «...он всю ночь видел роскошь природы — звезды — и удивлялся этому живому огню на небе, горевшему в своей высоте и беззаконии. Такая догадка обрадовала Перри, и он беспечно засмеялся на низком глубоком полу высокому небу, счастливо царствовавшему в захватывающем дыханье пространстве». На краю гибели цивилизатор «дикой» страны ощутил в России нечто такое, о чем не подозревал раньше. Ему неожиданно открылось нестрашное и высокое небо, и округлая пышность храма Василия Блаженного, и бескрайняя степь, называемая Посольским трактом, и мощь подземных ключей Иван-озера... А через них и тайна чужого народа, и смысл собственного существования, и ответ на вопрос: кто кого должен спасать в этом раздробленном и неуютном мире?
Владимир ВАСИЛЬЕВ
1980-е гг.
Читать связанный материал «Епифанские шлюзы»
| |
| Просмотров: 279 | |
| Всего комментариев: 0 | |