Есть особый тип женщин, внешне совершенно неприметных. Они вовсе не серые мышки, а просто слегка зациклены на себе. Как будто с ног до головы покрыты сдержанной патиной повседневности и скромности. Однако стоит с участием посмотреть им в глаза, как патина тут же спадает, черты обретают ясность и резкость, словно проявленный фотографический снимок. Для медика очень важно уметь правильно встретиться взглядом со своим пациентом. Впрочем, не только для медика.

…У неё было жгучее восточное имя Роза, которое совершенно ей не шло, и тёмно­-русые, длинно постриженные волосы с пепельно-ореховым оттенком. Она долго не решалась взглянуть мне в глаза, словно чувствовала за собой какую-то вину. Но не передо мной, а перед кем­то другим. И стыдилась этого. Пришлось прервать не к месту возникшую паузу дежурной фразой:

— Что случилось? Говорите, я вас слушаю.

Плечи её дрогнули, будто от толчка. Она ещё больше сжалась и стала похожа на бельчонка, схоронившегося в сосновых лапах. Измятый белый платочек с кружавчиками моментально спрятался в кулаке.

— Спасите, — прорезался сдавленный дрожащий голос. — Я сейчас умру.

Губы её почти не шевелились, заплаканное лицо являло собой неподвижную маску. Но всё же высказанный вслух призыв о помощи немного снял напряжение. Она подняла голову, вздохнула. Это хорошо, это значит — психологический контакт установлен. Через минуту я уже знал, что Роза наглоталась некоего препарата, часто используемого не по назначению молодыми дамочками. Как правило, его принимали те, у которых вышли все сроки для легального прерывания беременности. «Средство от бэби» доставали в аптеке через знакомых фармацевтов и принимали по схеме, неизвестно кем разработанной. Прямо поветрие какое­то накрыло весь Курчатов. На прошлой неделе доставили в госпиталь разочаровавшуюся в любви повариху с тем же диагнозом. А чуть раньше в госпитале едва не скончалась от внутреннего кровотечения старшеклассница. Но то были незамужние девицы, а передо мной сидела семейная женщина — ухоженная, вполне благополучная, чья жизнь могла бы напоминать спокойную и неторопливую реку. Знать, чего-то ей не хватало. Возможно, маленького шторма.

Медлить было нельзя. И суетиться тоже. У препарата в числе других имелось одно побочное действие — он вызывал почти непреодолимый страх смерти. В случае же с Розой дело осложнялось тем, что она имела сердечную недостаточность. Недуг сам по себе неопасный, с таким можно перешагнуть восемь десятков и нацелиться на девятый. Если только постоянно следить за собой и не травить свой организм чем попало. Я достал фонендоскоп. Так и есть — тон неуверенный, с едва заметными шумами. Нащупал пульс — замедленный. Брадикардия, как говорят медики. Да ещё с небольшой аритмией. А на бедную Розу опять накатило:

— Скажите, я не умру? У меня сыночек маленький. И муж… — Она отчаянно вцепилась в мою руку. — Спасите, пожалуйста!

— Ничего страшного, — произнёс я с деланной весёлостью, осторожно высвобождаясь от захвата. Больная находилась на грани истерики, грозящей перерасти в опасное состояние. Осложнений тогда уж точно не избежать. Я ещё раз прослушал пульс. От волнения он должен был хотя бы немного участиться. Но этого не произошло. Зато усилилась аритмия.

— Да у меня же болит! Вот здесь, слева колет. И в лопатку отдаёт.

— Не беспокойтесь. Это просто лёгкий невроз. Сейчас сделаем укольчик, и всё пройдёт.

— Честно? — она наклонила голову и ждала от меня немедленного и оптимистичного ответа.

— Честнее не бывает.

Я вколол ей два кубика кордиамина и вызвал машину из гаража.

…Видимо, то был Божий промысел. Малыш, приговорённый малодушной мамашей к мучительной гибели, не захотел рождаться раньше времени, давая своей родительнице шанс загладить задуманный, но ещё не свершившийся грех детоубийства. И от моих дальнейших действий теперь зависело многое.

Помимо нашего здравпункта, поблизости было ещё два, по числу дислоцированных здесь воинских частей — стройбата и строевого подразделения. Здесь служили дипломированные врачи. Это была единственная возможность показать Розу специалисту. Но увы, меня ждало полное фиаско. Стройбатовский доктор лежал вусмерть пьяный. Призванный из Новосибирска, способный сосудистый хирург медленно спивался, маясь от безделья и теряя квалификацию. У строевиков меня встретил санинструктор старшина Кенжегалиев. Его начальник и «добрый мой приятель» Саня Шкарбанов отбыл на Берег за медикаментами. Неизвестно почему, но уж так сложилось, что городок площадочники окрестили Берегом. Названия «Конечная» или «Семипалатинск-21» вообще никогда и никем не упоминались. О Курчатове же обычно вспоминали во время официальных мероприятий. В зале Дома офицеров, где они проходили, всегда исполнялась хором одна и та же песня — гимн города, некогда написанный двумя военнослужащими. Берег — это совсем другое дело. Это как материк для островитянина. Площадок много, Берег один.

Исполнительный и аккуратный Кенжегалиев, надежда и опора начмеда части, служил доблестно и заслужил-таки исполнение своей главной мечты — уйти на дембель старшиной. Не удивлюсь, если в будущем он сделает себе великолепную медицинскую карьеру. Упорства и энергии ему было не занимать. Он совершенно искренне предложил мне свою помощь, ещё не зная, о чём идёт речь, и столь же искренне обиделся, когда я от неё отказался. Кенжегалиев разочарованно развёл руками, потом приложил правую ладонь к груди, отвесив лёгкий полупоклон, и пошёл доклеивать фотокарточки в толстый дембельский альбом. Ну а мы двинули к бетонке, ведущей на Берег.

С кем я только не ездил по этой добротно сработанной трассе! Отвозил шеф-­повара столовки с приступом белой горячки. Душевный, но абсолютно бесхребетный мужик снабжал друзей деликатесами, а те щедро угощали его спиртягой. Была девушка с повреждённой лучевой артерией. До сих пор для меня остаётся загадкой, как её угораздило так поранить себя, разрезая торт столовым ножом. Запомнился парень с «хитрой» симптоматикой: вместо острого холецистита у него обнаружилась не менее острая очаговая пневмония. И вот теперь главной героиней очередной пьесы «Дорога на Берег» являлась Роза. Пьеса могла стать драмой со счастливым концом, но не исключался и трагедийный вариант. Мне казалось, что я нашел единственно верный способ довезти её до госпиталя, пока коварный препарат не успеет подействовать в полную силу: больную надо было увести от фатальных мыслей о собственной смерти. Но поначалу я шепнул водителю:

— А нельзя ли побыстрее? Плетёмся, как я не знаю кто...

— Нельзя, — сухо отвечал тот. — Ремень у меня слабый. Боюсь, порвётся. А запасного нет. И движок стучит. И резина «лысая». Не успел подремонтироваться.

Спрашивать дальше было бесполезно. Всё-таки разгильдяйство в родном отечестве неистребимо, как тараканы в столовке. Я бросил взгляд на Розу. Нормалёк! Больная глядела в окно. И правильно делала. Ведь там, за грязноватым толстым стеклом, сама степь радушно раскинулась в майских лучах. Она зеленела и торопливо цвела, ещё влажная от недавно растаявшего снега. Эфемеры устроили настоящий калейдоскоп форм и оттенков. Особенно удивительным было зрелище вокруг синих лужиц. Там вырастали какие-­то совершенно невообразимые и пышные травы­-факелы с яркими метёлками­-верхушками, широченными загнутыми листьями. Маленькие игрушечные субтропики, кратковременные, как весенний вдох и выдох.

Уголки Розиных губ едва заметно шевельнулись — улыбка перестала быть улыбкой.

— А вы случайно не пишете картины маслом? — пытался я завести никчёмный отвлекающий разговор. С равным успехом Розу можно было спросить, не сочиняет ли она симфонии и не увлекается ли бальными танцами. Она покачала головой.

— Жаль, я тоже не художник. Такие пейзажи пропадают!..

Роза кивнула в ответ и решила поддержать диалог:

— Мы с мужем прошлым летом на Енисее отдыхали. Там тоже красота.

— Дикая и суровая.

— А вы откуда знаете? Вы что, там были?

— Нет, но я ходил по Горному Алтаю. Могу себе представить и Енисей. Отдалённо, конечно. Какая там, должно быть, рыбалка! «Царь-­рыбу» Астафьева читали?

Я забалтывал Розу, напрягая всю свою фантазию, пока уазик­-пенсионер медленно пожирал километры. Что и было нужно. А за окном тем временем появилось кое­-что новое, отчего природный пейзаж стал приобретать черты индустриального. То была недостроенная железная дорога. Предполагалось, что людей на некоторые площадки будет развозить поезд, может, даже электричка. Но у огромной страны не хватило денег, и стройку заморозили на неопределённое время — то есть навсегда. Брежнев уже произнёс своё сакраментальное: «Экономика должна быть экономной». Вот и сэкономили. Новые веяния коснулись и здравпункта — всем его сотрудникам срезали командировочные. Правда, зарплаты у нас были повыше, чем в обычных семипалатинских клиниках.

— Ну, блин-морковка! — беззлобно выругался шофёр и, притормозив, съехал на обочину.

— Что-нибудь с мотором? — дилетантски поинтересовался я.

— Да какое там, — отмахнулся водитель. — Вон, гляди — «дуру» везут на Гэ.

Гэ — это испытательная площадка, расположенная дальше нашей. «Дурой» же пролетарий назвал «изделие», которому предстояло рвануть в одной из специально приготовленных штолен. Но прежде чем земля пойдёт волнами и задрожат стёкла в ближайших сёлах, «изделию-дуре» окажут высшее почтение, как особе королевской крови. Иначе нельзя — с атомом шутки плохи.

Тягачина-атлант неторопливо и осторожно вёз на спецплатформе накрытую брезентом металлическую тушу, похожую на сигару, ракету или огурец. Её сопровождала целая свита. В машинах сидела охрана, инженеры и техники, автоинспектор кричал в мощнейший мегафон, чтобы встречный транспорт немедленно останавливался и пропускал всю кавалькаду. А уж обогнать её просто было преступлением. Впрочем, никто на моей памяти делать это и не пытался. Инструкции здесь соблюдались неукоснительно, особенно в самые важные моменты работы полигона. Метрах в ста позади нас на обочине уже стояла «мазутка» — КамАЗ с цистерной. Несмотря на собственные внушительные размеры, он казался карликом по сравнению с тягачом и его грузом. О нашем скромном микроавтобусике и упоминать не стоило. Вершина интеллектуальной мысли супердержавы выглядела соответствующе. Десятки секретных и полусекретных НИИ, сотни самых квалифицированных инженеров и рабочих — все они вкалывали не покладая рук над стальным голиафом ради достижения ядерного паритета с НАТО. А нам нужно было поспеть в госпиталь.

Увы, остановка сыграла с Розой злую шутку. Словесная паутина, которой мне обманчиво удалось её опутать, порвалась.

— Мне страшно! — вскрикнула Роза. — Я хочу жить!

Она ещё не впала в неконтролируемый психоз — реактивное состояние, по терминологии психиатров, — но была близка к нему. А «дура» не доехала до нас ещё метров триста. Водитель закусил губу и мял пальцами баранку, как будто её сделали из теста. Он недавно бросил курить, и руки надо было чем-­то занять.

Мне надлежало совершить что-­нибудь неожиданное, из ряда вон выходящее. Но все мои жалкие попытки навязать Розе новую тему для общения глушились, подавлялись урчащей махиной, ползущей нам навстречу. И тогда я громко проорал ей в ухо:

— Вы с мужем любите друг друга?

Более нелепого вопроса в наступившей ситуации не придумаешь. Но именно его неуместный таранный кретинизм и помог. Сквозь плаксивую гримасу пробилось удивление, затем на смену ему пришло недоумение и даже возмущение: что за бесцеремонность? Обескураженная, Роза пыталась что-­то ответить:

— Не знаю… наверное… А вам зачем?..

— Что значит зачем? Я — человек холостой, потому и спрашиваю. Для своего светлого будущего. Мне интересно знать: что важнее в браке — любовь или привычка?

Роза задумалась. Тягач с «изделием» наконец продефилировал мимо нас, за ним — машины сопровождения. Мы тронулись. Розу качнуло — она сидела в задумчивости, словно никак не могла собраться с мыслями. Думай, фемина, думай подольше над моей чушью. А я буду сосредоточенно считать километры до самого Берега.

…Я тоже задумался, вспомнил, как года три назад проходил практику в железнодорожной больнице. В тамошнем терапевтическом отделении лежала девушка Соня, из большого села в Бескарагайском районе, неподалёку от территории полигона. Почему она попала именно в железнодорожную больницу, мне неизвестно. Да это и неважно. Из­за врождённой аномалии почек её часто клали в стационар на лечение и обследование. Выписывали каждый раз с заметным улучшением, и мама, встречающая её у дверей отделения, после обязательного поцелуя говорила:

— Повезло нам с тобой, доча.

Соня улыбалась, и они шли по асфальтовой дорожке на улицу, где их ждал папа в синем «москвиче». Рассказывая мне об этом устоявшемся ритуале выписки из разных больниц, она решительно делала акцент на слове «синий». Наверное, это был её любимый цвет. В отличие от Розы Сонечке очень подходило её имя: Софья — значит мудрая. Мудрой её сделала болезнь. Во время обострений хворобы один день земного бытия у неё явно шёл за три. По паспорту она была немного младше меня, а вот по жизни — старше.

Если бы не тени под глазами, Сонечку можно было бы назвать красавицей. Да нет же, о чём это я! Она была наполнена самой настоящей прекрасностью, ласково простирающейся на всё вокруг. Правда, чуть-чуть надломленной. Не знаю, почему она выбрала меня для своих девичьих откровений. Я не особенно часто с ней общался — только когда делал уколы или приносил лекарства. Но она успевала поделиться со мной планами на будущее, рассказать про своё житьё-бытьё и поговорить о поэзии. Сонечка мечтала выйти замуж по любви, поступить в мединститут, а «там видно будет». Её старшие брат и сестра умерли от сложных сочетанных пороков сердца ещё в раннем детстве. Она осталась у родителей одна и, по её словам, должна теперь жить за троих. Долго-долго, счастливо­пресчастливо.

Я тоже очень хотел, чтобы её светлые мечты исполнились, но медсестра Валентина поведала мне по страшному секрету, что у Сонечки обнаружили рак в неоперабельной стадии и видеть солнышко ей осталось не больше трёх месяцев. Родители должны на днях забрать её домой. Ещё год назад Сонечку можно было спасти, но ей изначально поставили неправильный диагноз, который и кочевал потом из клиники в клинику.

— Это всё из-за атомных испытаний, — подытожила своё печальное сообщение Валентина. — Наши врачи давно об этом говорят. Да кто же их слушать будет!

Вечером, перед тем как уйти домой, я заглянул в палату к Соне. Она была одна — её соседки вышли прогуляться по больничному коридору. На одеяле лежал зачитанный томик Блока обложкой вверх, а сама она с серьёзным видом смотрела в никуда, полностью погрузившись в себя. Я подумал, что ей просто скучно, и, подмигнув, рассказал какой­то невинный анекдот, взбил подушку, присел рядом на краешек постели. Мне хотелось сделать Сонечке что­нибудь доброе, хорошее. Я ведь знал её смертную тайну, а она нет. И вдруг она огорошила меня:

— Практикант, а ты кого-нибудь в жизни любил?

Я неуверенно пожал плечами. Должно быть, у меня был растерянный вид. Сонечка ободряюще похлопала меня по руке.

— Извини, что я о личном. У тебя есть девушка?

Соврать Сонечке я не мог, просто не имел права по какой­то высшей космической правде.

— Сейчас нет.

— Это замечательно. Слушай, ты мне друг? У меня к тебе будет одна просьба. Я не могу настаивать, но очень прошу её выполнить.

Сонечке нелегко давались эти слова. Но всё же из-за своей болезни она была не только старше меня, а и, наверное, прозорливей.

— Конечно, я тебе друг. Можешь не сомневаться, я выполню твою просьбу. Тебе принести почитать что­нибудь интересненькое? Или позвонить кому-нибудь, привет передать?

— Никому звонить не надо, практикант. Надо поцеловать. Меня. Ровно один раз. В щёчку.

— П-почему в щёчку? — Видимо, теперь я выглядел ещё глупее. Сонечка сменила взгляд строгой начальницы на снисходительно-наставительный:

— Потому что в губы целуют любимых, а в лоб — покойников.

Я понимал трагичность происходящего в полной мере. Неужели Сонечка, каким-­то образом прознав о своём приговоре, захотела со мной попрощаться? Но почему?

Сонечка зажмурилась и пальцем показала на свою щеку. Я быстро наклонился, чмокнул, резко встал. Она подняла брови, будто удивившись. Честное слово, она совсем не походила на безнадёжно больную.

— Ну, вот и всё, — сказала она еле слышно. — Спасибо, практикант. — И, вспомнив Блока, уже громче добавила:

Учись вниманью длинных трав,
Разлейся в мире зорь бесцельных,
Протяжный голос свой послав
В отчизну скрипок запредельных.

Я хотел продолжить каким-­нибудь отрывком из классика, но в голову упорно лезло только совсем неуместное «и пьяницы с глазами кроликов…».

— А тебе нравится Есенин? Хочешь, завтра принесу? У меня есть редкое издание, с «Москвой кабацкой» и «Анной Снегиной».

— «Мы все в эти годы любили. А значит, любили и нас...» — нараспев выдала умненькая Сонечка. Интересно, у них там, в селе, все такие эрудированные? Она попросила:

— Прочти своё. Про оленей.

На тот момент у меня было одно-единственное опубликованное стихо­творение. Сюжет его прост и романтичен: оленье стадо мчится в вечерних лучах сквозь струи слепого дождя вослед за солнцем. Заканчивалось оно по-юношески пронзительно:

Опусти же ружьё,
Если встретишь бегущих оленей:
Может быть, им осталось
До солнца всего лишь чуть-чуть.

За моей спиной послышались шаги: вернулись соседки по палате. Они переговаривались между собой, громко открывали тумбочки. Но ничто не могло помешать нам в тот момент — Соня хотела слушать стихи. Мои стихи. Сунув руки в карманы халата, я встал посреди палаты и дочитал до последней строчки.

— Будь счастлив. Женись только по любви! — совершенно неожиданно выдала она.

Пришёл в себя я лишь на автобусной остановке. Дождался «семёрки», занял место у окна — и поплыли мимо дома, деревья, люди и собаки.

…Наступившая ночь была тревожной. Я долго не мог уснуть. Достал сборник Блока и читал часов до двух, потом провалился в бездну без снов. Воскресенье тоже ничем не запомнилось — лень вперемешку с телевизором.

— Ты случайно не заболел? — спросила мама, потрогав мой лоб. — В вашей больнице инфекционные не лежат?

— Не лежат. Я просто немного устал. Было три дежурства подряд. Ничего, скоро практика кончится.

В понедельник вместе с халатом, заботливо выглаженным мамой, я положил в портфель книжки Есенина и Рубцова, очень дорогих мне поэтов, решив подарить их Сонечке. Пусть они будут с ней до самого конца. Больные ещё спали, когда я уже был в отделении. Заглянул в процедурный кабинет. Валентина кипятила шприцы в большом блестящем стерилизаторе.

— А у нас плохое случилось, — горестно произнесла она. — Вчера утром Соня из третьей палаты не проснулась. Никто и не ожидал такого. Она должна была ещё пожить. Молоденькая совсем, только в десятый класс перешла. Царство ей небесное. — И украдкой, неумело перекрестилась.

Я присел на кушетку и в первый раз в жизни ощутил, как болит сердце: словно камнем с острыми краями провели по нему, и оно отозвалось жгучим всполохом. Ведь это Сонечка не только со мной прощалась, а и со всем белым светом. И с мечтами своими несбывшимися. Дар у неё был — проницать сокровенное.

Почему я вспомнил об этом? Просто, видимо, никогда и не забывал.

…Мы уже подъезжали к КП, а Роза всё молчала. Она тёрла длинными пальцами виски, теребила завиток за ухом. Видимо, мой вопрос вогнал её в ступор. Похоже, она боролась с собой, а вернее со страхом, наведённым опрометчиво принятым лекарством. Однако женское самолюбие всё-таки победило.

Глянув на наши пропуска, солдатик махнул рукой — проезжайте. Но машина не сдвинулась с места.

— Да чтоб тебя... — раздосадовался шофер. — Ремень накрылся медным тазом.

Он открыл дверцу и побежал к только что подкатившему легковому уазику с воинскими номерами. Роза наконец нашла нужный ответ:

— Понимаете, в семье всё важно. Без привычки нет равновесия, а без любви — нет света впереди. Мы почему-то иногда стесняемся этого, особенно когда взрослеем. Зря. Жизнь проходит, текучка остается. Я же ведь только сейчас поняла, какой была идиоткой.

Роза шлёпнула себя ладонью по лбу. Потом распрямила спину, подняла подбородок.

А ведь я её недооценивал. Передо мной сидела настоящая Роза — женщина­-цветок, барыня-сударыня. Она больше не плакала, ибо поняла что­то главное в себе самой и боялась теперь меньше за свою жизнь, но больше — за другую, данную ей Богом.

Вернулся довольный водитель с новым ремнём в руке. Его молоденький коллега с сержантскими погонами оказался запасливым хлопцем и свято чтил неписаные законы шоферской взаимовыручки. Через несколько минут мы уже были на Берегу, у дверей приёмного покоя госпиталя.

— Теперь­-то мы точно не умрём, — уверенно заявила Роза.

— Никогда и нипочём, — согласился я. — Будем жить долго­-долго, счастливо­-пресчастливо.

Евгений ТИТАЕВ