Юрий Мишаткин. Рассказы
Страницы: 1 2
Графоман
Графомания — страсть к бесплодному
писанию, пустому сочинительству.
Энциклопедический словарь
Прежде никаких тайн от жены с сыном Степан Иванович Каныхин не имел. Другие мужики в получку делают заначку: припрятывают часть денег, чтоб потратить на лишнюю кружку пива или распитие четвертинки в кругу друзей, а если опаздывают домой со смены, то напропалую врут, будто было собрание в цехе или сверхурочные. Сосед по этажу как-то в минуту откровения признался Каныхину, что тоже одно время кое-что скрывал от супруги:
— Зазнобу заимел, в сберкассе работала, ну и зачастил к ней. Лицом смазливая и фигуристая. Чуть из семьи не увела, да только я не поддался. Как поняла, что на себе не женить, прогнала. Сейчас на продавщицу из ларька переключился.
— Поменьше болтай, — посоветовал Каныхин, — не то жена с тещей узнают и скандала не оберешься.
Сам Степан Иванович ничего от домашних не утаивал — вся его жизнь была у них как на ладони, даже про шалости в холостяцкий период знали и за давностью не осуждали. Тайна появилась у Каныхина в минувшем году и была настолько сокровенной, что Степан Иванович боялся о ней проговориться даже во сне.
Все случилось душной летней порой в полночь. Не спалось, и Каныхин вышел на балкон, где дышалось легче. Смолил сигарету и слушал ночь, которая была тиха до звона в ушах. И в эту тишину вдруг ворвался низкий женский голос, выводящий грустную песню.
«Не полуночник, вроде меня, запел, радио включили, — определил Каныхин. — Классно поют, голос душевный, и слова от самого сердца...»
Когда песня умолкла и строгий мужской голос стал зачитывать сводку погоды, Степан Иванович всмотрелся в звездное небо и повторил слова песни, которая запала в память, но на втором куплете споткнулся: «Как там дальше? — поскреб затылок и, сам того не ожидая — вот напасть-то! — придумал продолжение: — Ишь ты, вроде песню новую сложил, точнее, чужую дополнил, и вышло сильно складно!»
От удовольствия зажмурился и увидел себя мальчишкой, каким был полвека назад: конопатым, с выпирающими ключицами и ссадинами на коленках, задиристым, неугомонным, а еще изрезанную бороздами пашню. «А борозды тянулись аж до горизонта — вроде как до самого неба, конца-края им не было. И облака над полем плыли белые, точно гуси. А по борозде текла заря...»
Борозды, до одури пахнущая мятой земля, облака-гуси, будто живая заря — все собралось в узел, переплелось и стало песней: слова подобрались сами, крепко притерлись друг к другу.
«Ну и учудил! — крякнул Каныхин, удивившись цепкой памяти. — До мелочей все-все помню, что память сохранила — в новую песню вылилось! Записать надо, не то позабуду...»
Чтобы не скрипнули половицы, стараясь не разбудить сына с женой, постарался неслышно вернуться с балкона в квартиру. Взял карандаш, чистую тетрадку и стал писать: загрубевшие от работы у станка, отвыкшие от ручки и карандаша руки слушались плохо, отчего буквы вышли корявыми.
Следом за первым куплетом записал второй, а там и третий — так получилась целая песня, где говорилось о детстве, и уйти от воспоминаний было невозможно.
Каныхин продолжал изливать на бумагу накопившееся, не заметив, что луна в небе побледнела, крыши соседнего дома высветил робкий рассвет. Он не подбирал слова — они сами рвались в тетрадь. Степан Иванович чувствовал себя небывало счастливым, даже окрыленным: казалось, прикажи полететь — и полетел бы, распластав руки, точно крылья... Счастье было похоже на то, какое Каныхин испытал, когда узнал о рождении сынапервенца. Тогда тоже не спалось, хотелось петь, танцевать вприсядку. И вот новая благодать, точно второго сына на свет произвел или сам заново родился.
«Чего с тетрадкой делать? Попадет Витьке или Свете — засмеют, скажут: умом тронулся, сраму не оберусь...» Сложил тетрадь и спрятал в прихожей за вешалкой. С той ночи фрезеровщик высшего разряда Каныхин С. И. стал сочинителем. Больше писал о природе. Строчки стихов являлись в любое время, даже в гудящем цехе, в заводской столовой. Стихи (Каныхин их звал «песнями») лились рекой, заполняли тетрадку.
Отныне в газетах первым делом искал стихи, если не находил, расстраивался, словно обокрали. «Без песен газета скучна, пресна. Отчего песни печатают лишь в книгах?»
Впервые переступил порог заводской библиотеки, смущаясь, попросил песни, то есть стихи. Девушка с резко подведенными бровями, синими веками заполнила на Каныхина карточку-формуляр, где в графе «Образование» записала: «среднетехническое». Скрылась за стеллажом с книгами и вернулась с томиком, на обложке стояло непонятное Степану Ивановичу слово «сонеты».
— Пушкина, Лермонтова и Есенина не предлагаю — их вы изучили, даже заучивали наизусть в средней школе.
«Сонеты» сочинил неизвестный Степану Ивановичу Вильям Шекспир. Каныхин кашлянул в кулак, собрался попросить другую книгу, поэта с русской фамилией, стал листать томик, и взгляд остановился на строчках:
Осень шла, ступая тяжело —
Как оставшаяся на сносях вдова...
Вернулся к началу стиха и удивился, что иностранец изъяснялся очень понятно:
Казалось мне, что все плоды земли
С рождения удел сиротский ждет.
Нет в мире лета, если ты вдали.
Где нет тебя, и птицы не поют.
А там, где слышен робкий, жалкий свист,
В предчувствии зимы бледнеет лист...
Дома, забыв про телепередачи, прочел книгу от корки до корки, не пропустил вступительную статью, примечания. На следующий день снова пришел в библиотеку.
— Мне бы еще товарища Шекспира Вильяма. Иностранец, а сочинял будто русский.
Губы девушки собрались в улыбку:
— Могу предложить пьесы Шекспира, они тоже в стихах.
С той поры Каныхин стал исправно посещать библиотеку, за месяц перечитал все имеющиеся сборники стихов, больше всего порадовался поэме про бравого солдата Василия Теркина.
Время шло к зиме. Морозы ударили сразу за дождливым октябрем, были небывало крепкими, точно крещенскими. Зимой песни рождались реже. Причиной тому была работа, как на производстве, так и по дому: то почини кран, то утепли рамы на окнах, то поменяй замок на входной двери. Когда дел поубавилось, песни явились снова. По ночам Каныхин устраивался на кухне и записывал новые строки. Не задумывался, как подобрать слова покрасивее, — они сами приходили, точно прежде сидели под замком, но Степан Иванович выпустил их на свободу, и они послушно ложились на бумагу.
Зима шла на убыль, когда Каныхин набрался храбрости и в день отгула на заводе поехал в центр города. У подъезда редакции газеты стянул с головы шапку, вошел в здание, поднялся на лифте, остановил мчащегося по коридору человека:
— Извинения прошу. Мне, это самое, песни показать. К кому, точнее, куда стукнуться?
— Отдел культуры, пятый кабинет! — ответил на ходу работник газеты.
Возле нужной двери Каныхин в нерешительности потоптался, робко постучал, услышал «войдите», переступил порог. За столом сидел почти ровесник сына.
— Я вот... песни принес...
— Оставьте, ответит наш литконсультант, — перебил парень.
— Отвечать не надо! — забеспокоился Каныхин: ведь стоит домой прийти письму из газеты, как тайне настанет конец. — При мне прочтите, узнать надо: стоящие песни или нет.
Он положил тетрадь на край стола и сдержал дыхание. Ладони покрылись потом, стал тесен ворот рубашки.
— Давно пишете? — не глядя на посетителя, спросил парень.
— С минувшего лета, — не своим голосом признался Каныхин.
— Где работаете?
— На металлическом, фрезеровщиком.
— Где учились?
— В школе и дальше в ПТУ.
Журналист полистал тетрадь.
— Должен разочаровать: ни одно стихотворение опубликовать нельзя.
— И не надо! — заспешил Каныхин. — Не для того пришел, хочу лишь узнать...
— Стихи умозрительны, нет художественной выразительности, глубоких, оригинальных мыслей, чувств, рифмы банальны, шаблонны. Чтоб успешно заниматься литературным творчеством, необходимы глубокие знания, не говоря про талант. Страдает элементарная грамотность, путаетесь в размерах. Но главное — стихи слишком прозаичны.
Говорил журналист словно по написанному или заученному, что прежде говорил другим. Чтоб не отвлекать занятого человека от дела, Каныхин сказал:
— Прощения прошу, большое спасибо, — взял тетрадь, затолкал в карман, попятился к выходу. В коридоре перевел дыхание и посторонился, пропустив в кабинет человека с растрепанной прической.
— Очередной жалобщик? — услышал Степан Иванович.
— Очередной графоман, — ответил парень. — Везет на них, чуть ли не ежедневно являются. На этот раз покладистый, не агрессивный, а бывают, что прижмут, требуют немедленно публиковать, жалобы строчат...
О чем еще говорили за неплотно прикрытой дверью, Каныхин не стал подслушивать. Покинул здание, твердо решив поставить на песнях крест: «Хватит, насочинялся! Сколько времени и сил зазря угробил. У одних способность к сочинительству, у других к металлу, фрезеровальному делу... Но отчего обозвал графоманом? На графа по всем статьям не смахиваю...»
Дома спросил у сына:
— Похож я на графа?
У Витьки на губах появилась улыбка, затем сын заржал:
— Ну ты, батя, даешь — граф! Не тянешь на него, и на князя тоже, как был пролетарием, так им и остаешься!
— С ним серьезно, а он гогочет! — обиделся Степан Иванович.
В ужин сослался на отсутствие аппетита, потыкал вилкой в яичницу, отпил пару глотков чая. Когда семья улеглась, дождался, чтобы жена уснула, прокрался на кухню. Сел у окна и стал смотреть на ущербный месяц над крышами. В ночи во всех домах погас свет. Тусклая лампочка у подъезда неярко освещала синие сугробы, которые отбрасывали причудливые тени, с затаенным страхом ожидая наступления весны, капельного марта.
«А капель бывает звучной, когда ветер с деревьев сметает снег, будто лебеди летят...» — размышлял Каныхин и дальше уже в рифму:
Услыхала звонкую капель,
Встрепенулась на опушке ель.
Со своих раскидистых ветвей
Уронила белых лебедей.
Стройная, с иголочки наряд,
Синевой вокруг снега горят.
А в овраге с каждым днем звончей
О весне-красне поет ручей.
Захотелось немедленно записать все придуманное, но в комнаты было нельзя возвращаться, иначе разбудишь сына с женой. И Степан Иванович остался у окна, зябко обхватив руками голые плечи, грея у радиатора ноги, продолжая смотреть на ночь, где рождалась новая песня.
Страницы: 1 2