Читать связанный материал «Спасибо за талант»

Пётр ЗАЙЧЕНКО

Дорога домой, или
Ода пыли

Им досталась воля
Да казачья доля.
Мне ж досталась
Пыльная, горячая земля

Песня

Сегодня многие сверстники из нашего края дюже гордятся казачьим происхождением, поют о Доне, о воле, о подвигах. Мне же, хоть и попадались такие роли, родословная почти неизвестна, и документов на казачье происхождение, как и на дворянство, нет. Отец погиб на фронте, когда я родился, мама, дедушка и бабуська рассказывали очень немного, хоть я смалу интересовался пращурами. Оно и понятно. Они не были глупыми, а рассказывать о досоветской жизни было так же опасно, как дать внуку вместо букваря краткую биографию Сталина. Они думали о пролетарском, бедняцком происхождении в анкетах внуков. Только однажды наивная мама проболталась страшным шепотом, что у её деда была скобяная лавка…

Я вырос в палласовской, кайсацкой степи. Таволга и тюльпаны отцветают быстро, и остаётся сухая степь да дорожная пыль. Вот пыль и есть моё главное воспоминание о детстве, о родных местах. Ещё о солнце, реке Торгун и дорогах.

От солнца и пыли узкие глаза у степняков любой национальности. От пыли и солнца — кажущийся хитрым прищур светлых глаз.

Как только спускались мы с материнских рук на дорогу, начинали жить в пыли, играть пылью. Пыль в газете была взрывающейся гранатой, в пыль закапывались, прячась от «врага», пыль была даже морскими волнами, по которым плыли корабли.

Я мечтал о море, строил из обрезков досок дредноуты с пушками из гвоздей и даже с якорями на проволоке из зубьев сенокосилки. Правда, когда я торжественно спускал свой корабль на воду в пересыхающей балке с размокающими кадушками и корытами, чаще всего меня преследовали катастрофы. Если корабль не переворачивался сам, то орава сверстников с криком изображала береговую батарею, а я спасал обломки своего линкора и тащил домой на ремонт и переделку. Ребятам трудно было понять своего степняка, который играл в пыли, как все, мыл голову глиной, а мечтал о море. Понимала старшая сестричка, которая однажды подарила красивую открытку с надписью: «Желаю стать капитаном дальнего плаванья». Художник Рылов, «В голубом просторе». Открытку эту храню до сих пор. Так я и жил в степи с мечтой о море. Даже в родной речке Торгун, которая к осени пересыхала и мы из ила выкапывали карасей и лакомились «мучкой» из корней чакана, я научился по рисункам в календаре плавать кролем.

Степь, пыль, тюльпаны, дикий лук и суслики. Эти зверьки спасли нас, детей войны, от полиомиелита и голода…

Пыль — частица бытия, прошлого, культуры, истории. Я, когда учился, очень любил читальные залы. Вдруг, зарывшись в толстой пыльной книге, с восторгом узнаёшь, что Саша Герцен в 1820 году, наверное, ещё из пропахшей московским пожаром книги «Путешествия академиков Гмелина и Палласа», узнавал о моих родных степях. Подумаешь, через 123 года родился я. Всегото пылинка, песчинка времени.

А ещё когда вдруг прочтешь «Асю» Тургенева или (дай бог!) «Русю» Бунина и горячим пальцем на пыльном столе напишешь соседке-отличнице: «Петя + ... = любовь» — и быстро прочитаешь ответ: «Дурак!!!», а уши у неё краснеют, нос сопит и глаза косят — страсть!

В пыли томов,
В тиши библиотек
Читали, узнавали и любили.
И может, сами частью счастья были.
Иль частью пыли?
А быть может, нет.

Росли и крепли в родном «Красном Октябре», а после семилетки восьмой, девятый и десятый класс надо было заканчивать в районном центре, в Палласовской средней школе № 13.

Дороги, дороги, вдоль которых на телеграфных столбах сидели степные орлы, спокойно поглядывая на проезжих и выслеживая жирных сусликов. В степи дороги заметнее, чем в лесу или в горах. Простор, и больше не на чем остановиться глазу.

Зимы были снежные, крепкие, а дороги — грунтовые. Чтобы уехать в субботу после школы из интерната домой, мы в лютый февраль выходили на дорогу и ловили попутные машины. И вот однажды в метель мне повезло, и я сидел в кабине машины, груженной лесом, и мечтал о бабуськином борще и варениках, как вдруг на знаменитом повороте, откуда до дому мне было ещё почти два десятка километров, мрачный шофёр вылез посмотреть мотор, а я за ним. Вьюжило хорошо. Он покурил и спросил, есть ли у меня деньги.

Денег, конечно, не было. Он хлопнул дверцей и уехал. Я остался в степи. Ждать было нечего. Что назад, что вперёд до жилья одинаково, и я пошёл домой. Напрямую дорога короче. Знал, что не заблужусь, — родной Торгун справа. Ветер в спину. До темноты часа три, значит, если пройду километров пятнадцать, Торгун и огни покажут дорогу домой. Но снег был глубокий, и часа через два, весь мокрый, не устоял и уютно устроился в скирде сена.

Боже мой, как сладко замерзать в степи! Большего удовольствия тела и духа я никогда не испытывал. Дурманил запах сена, и в мареве виделась степь весной, когда мы на велосипедах ездили за тюльпанами и диким луком. Не хотелось ни двигаться, ни думать, а только лететь плавно, как степной орёл, и дышать волей, солнцем и запахом тёплой, ласковой пыли на босых ногах.

Спасло меня только то, что я читал книги и верил им. Потому и поразит меня через сорок лет фраза из уст Олега Ивановича Борисова в роли Ивана Грозного: «Вот книги. Не то что люди. Дают много, а взамен ничего не просят».

В книге я читал, что так замерзает человек. И я понял, что замерзаю, когда увидел погибшего отца, которого никогда не видел. Он был рябой, в красивой сатиновой рубахе, с наборным ремешком. Улыбнулся и сказал суровым голосом дедушки Пантелея Ивановича: «Петро! Иди домой!» И я послушался, нашёл силы встать и вынырнуть из рая родной сухой травы и никогда не виданного тёплого моря, которое уже шумело в голове.

Так я узнал, что смерть сладка. Может быть, она сладка только когда уводит за собой молодую, невинную душу. Как шёл дальше, помню плохо. Я пел все песни, какие знал, и читал все стихи. А знал немало.

Однажды на уроке литературы, когда проходили Некрасова, мы с другом Васькой принесли в класс гармошку и вместо заданного отрывка «Ой, полным-полна моя коробочка» спели почти всю поэму «Коробейники». Я пел, пока не выгнали из класса.

Вот так с песнями я почти дополз до родного крыльца. Такая была дорога домой. Зато как сладко было отогреваться у русской печки, которую прошлым летом мы опять с дедом перекладывали, желая угодить бабуське. Все знают, как трудно угодить жене.

О печке напоминают мне не только запах печёной тыквы и сушившихся валенок, но и фотографии моего производства. На печке грели проявитель. Мне подарили фотоаппарат «Любитель» и какой-то самоучитель фотографа без обложки. В нем была роковая опечатка: «...под негатив положить фотобумагу эмульсией вниз и осветить». Изображение дедушки с котом не проявлялось, и бабуська грела проявитель в кастрюле на печке до кипения.

Наверное, как и все, приезжая в родной дом, сажусь с сестрёнкой на ещё бабусин половик, раскладываю вокруг старые фотографии и вспоминаю. Так было и двадцать лет назад, только теперь прибавляется новое чувство — умиление. Это и есть старость. Допустим, раньше смотрел на цинковое корыто, которому уж лет пятьдесят, и вспоминал, как пытался превратить это корыто в лодку и доплыть из Торгуна до Еруслана, по Еруслану до Волги, по Волге до моря, а там и океан.

Потом смотрел с преимуществом цивильного человека с ванной и стиральной машиной в квартире.

Теперь же чаще вспоминаю, что в нём не только купали родных младенцев, но и обмывали тела родных покойников. Невозможно не думать о конце жизни, о смерти, об итоге жизни. И вспоминается сразу «Сказка о рыбаке и рыбке» и, конечно, разбитое корыто.

Воспоминание, ассоциация, впечатление — вещь прихотливая и зависит, по-моему, от опыта жизни. От биографии.

Моя дорога привела меня семнадцать лет назад в Канны. С фильмом «Такси-блюз» на этом уникальном, грёзовом кинофестивале во Франции я был в фаворе. И как фаворита меня сняли на «Полароид» в натуральную величину и попросили увековечить это фото подписью. Я написал недолго думая: «Здесь был Петя».

Мой прославившийся режиссёр прочитал и фыркнул: «Как в туалете».

Я возразил: «Почему? На рейхстаге тоже так писали».

Помню пыль от плуга на целине, когда поднимали её на тракторе ДТ54. Я был прицепщиком и страшно обрадовался, когда родной Анатолий Иванович дал мне самостоятельно закончить делянку. По колее, можно сказать. Но борозду для новой делянки мне резать было не разрешено. Я допахал. Он спит... И я решился. Наметил ориентир на правой фаре. Мотор тянул, я пел в восторге от самостоятельности. Гоны у нас в степи (длина поля) до трёх километров. Борозда ложилась. Светало. Я приблизился к ориентиру и увидел, что это... верблюд. Жуя вкусную травку, он двигался... поперёк поля, возвращая меня домой. Пыль заскрипела у меня на зубах.

Наверное, это судьба. Скрипя дорожной пылью, из Польши, Бельгии, Словакии, Франции, Испании, возвращаюсь в родную степь. Домой.

Степь-матушка

Всегда зачитывался классикой, вместе с автором восхищался природой: и есенинскими березками, и тургеневскими лугами, и сосновыми лесами Мамина-Сибиряка, и горными пейзажами Кавказа. Далекое, овеянное мечтами... В детстве я мечтал быть капитаном дальнего плавания, строить корабли. А жил в безводном Палласовском районе. Родная речка Торгун пересыхала почти полностью. Волжская вода по каналу пришла, когда я уже давно жил в городе. Теперь в Торгуне лебеди плавают...

Но вот надо же: к старости родные места расцветают. Ну разве можно забыть нашу новогоднюю ёлку! Слово «ёлка», по правде, я должен писать в кавычках. Настоящую ёлку я увидел и понюхал только когда 17летним приехал учиться в Волгоград, то есть тогда еще Сталинград. Нашу же новогоднюю «ёлку» нам дарил наш дедушка Пантелей Иванович. Садовник в редком степном оазисе на третьем отделении славного совхоза «Красный Октябрь». В замечательном саду вырубался куст терновника, и мы его украшали самодельными лентами, бусами, кружевами. Много вырезали из газет военных игрушек: танки, пушки и, конечно, корабли.

Попозже, уже во втором классе, и состоялся мой печальный актёрский дебют. Старшая сестрёнка и бабушка решили, что на ёлке я буду зайчиком. И было это не трудно. Дедушка дал настоящие заячьи уши из своих охотничьих трофеев, и их пришили к фильдеперсовому чулку. Беда в том, что никаких прорезей, как у современного ОМОНа, не сделали. Я сумел дышать, хоть почти ничего не видел, но ко времени, когда зайчику надо было стишок читать, воздух кончился и я упал в обморок. И надо же, упрямый! Всё-таки стал актёром.

Когда на Каннском фестивале, где мне посчастливилось, как говорится, «цвести и пахнуть», меня спросили журналисты, где я вырос и что такое Палласовка, я ответил так: «Замечательный географ, путешественник, исследователь академик Паллас, обследовав мои родные просторы, сделал вывод, что сайгаки, овцы, верблюды жить могут, а люди — нет». Вот там, в палласовской степи, растём и крепнем. Природа дарит очень много витаминов. Корни чакана — мучка. Травы — «калачики». Суслиный жир уберёг нас, детей войны, от полиомиелита. Да что там говорить! Когда летом пересыхал наш Торгун, мы выкапывали сладких «медных» карасей из ила. Дедушка мой Пантелей Иванович был страстный рыбак. Поэтому мне доставалась «шпандыря» — это такой ремень сапожный из его инструмента, когда я на своих самодельных коньках выходил на неокрепший лёд, но дед брал меня на рыбалку, когда лёд под нами трещал и прогибался, а мы шли по Торгуну на заветное место ещё по темному, чтоб никто наше место не занял. Всё равно потом, по светлому, подтягивались молодые рыбаки и били лунки под удачливого Пантелея Ивановича. Однажды у меня сорвалась метровая щука, закружилась по лунке, и я, не стерпев, сунул за ней руку в прорубь по самое плечо. Но за азарт рыбачий обледеневшему «неуку» ничего не было. Щук был полный чулан, и на свадьбе сестрички моей Милочки они были главным украшением стола. Конечно, ждали весны — Пасхи!

Первый поход в цветущую степь был за диким луком, куда брали с собой только соль. Там катали пасхальные яйца. Ни церкви, ни попа в наших степях не было, и праздник Воскресения Христова превращался в праздник степной вольницы. Тем более что многие были на велосипедах. И на очень хороших велосипедах — трофейных. Когда я уже учился в Палласовской средней школе № 13, нам физику преподавал замечательный Алексей Ефимович Живолуп. И вот однажды он долго и толково рассказывал на уроке о вечном двигателе и сделал вывод: «И таким образом, вечный двигатель... что?! Не существует». И тут я с места звонко опроверг: «Есть вечный двигатель! Мой велосипед!»

В романтические походы в степь за тюльпанами на рамах своих «вечных двигателей» мы везли одноклассниц. Кто не видел степь во время цветения тюльпанов — не может себе представить эту красоту, солнце, пропахшее запахом тюльпанов. Поля красных, оранжевых, лиловых, густо-бордовых и жёлтых этих волшебных цветов. Считается, что они без запаха. Неправда! Почти не пахнут садовые тюльпаны, а наши степные одуряют своим ароматом и размерами своих полей. До горизонта! Наши «маёвки» в этих лиманах, на этих полях звучали модной песней:

Ландыши, ландыши,
Светлого мая привет!

Среди родных тюльпанов мы пели о цветах, которых не видели и не нюхали никогда.

Потом мы поднимали целину. Потом прошел оросительный канал. Степь распахали, и тюльпаны, как радость юности, остались в нашей памяти. Навсегда.