Страницы:   1   2   3

Миниатюры

ПЕРВАЯ ПОРОША

Наверно, у бабушки к ненастью болели кости, потому как она все время его предсказывала. О дожде говорила так: о сильном — сыпун, о слабом — шепотун, а о граде — щелкун. «Приде щелкун — все повыщелкает!»

Но особо чуяла она приближение первого снега. Из ранней зари садилась у окна и глядела, кто первым по пороше стежку затеет: коль казак, то, считала она, зима будет добрая, без буранов и другой природной невидали, а если баба — то быть разной крутопляси и шутоломи.

И вот что удивительно — сбывались бабушкины предсказания.

АДМИРАЛ

Шел урок творчества. Был у нас такой, правда, не узаконенный школьной программой. На том уроке каждый занимался тем, чем мог: кто писал стихи, кто рисовал, а девчонки даже вышивали.

— Тема нашего сегодняшнего урока, — сказал учитель Борис Григорьевич, — будет снежинка. Обыкновенная снежинка, которые вон летают за окном. Покажите, как вы ее видите.

Я и Вовка Курышов, признанные борзописцы, начали сочинять стихи, Семка Мытарев — рисовал, Колька Жегов — лепил. И только сроду ничего не писавший и не рисовавший Сашка Демидов и на этот раз что-то наскоро начеркал и передал Борису Григорьевичу.

Когда мы с Вовкой предвкушали победу, потихоньку споря, кому же она из нас достанется, поднялся из-за стола Борис Григорьевич.

— Первое место, — сказал он, — как я считаю, занял Саша Демидов.

И пустил по рукам его рисунок.

Когда он очутился у меня, я увидел неумело нарисованного моряка, на погоне которого была крупно намалевана снежинка. Под рисунком же, который назывался «На посту», были стихи:

Сыпался снег,
На погон мне упала
Маленькая
Звезда адмирала.

И вот что удивительно: из Александра Дмитриевича Демидова не вышло ни художника, ни поэта. Он стал адмиралом. Единственным из нашего класса.

РУЛЕВИКИ

Сразу скажу, рулевики — это сани. Только особые. И кататься на них можно только с обледенелых гор или по сильно утрамбованному снегу.

А делались они так: из доски выпиливались четыре полоза, подковывались полосным железом. Потом к задним полозьям намертво прибивалась доска. А передок — на шкворне — делался подвижным.

Заберешься, бывало, с этими санями на верхотуру горы, на которой стоял наш городок Серафимович, оттолкнешься и так летишь по улице, что перекрестки в глазах мелькают.

И под машины наш брат попадал, и об столбы или углы домов убивался. Но пролететь с шиком по центральной улице было выше всякого благоразумия.

Обо всем этом я вспомнил недавно, когда поглядел, как ребятишки катались с горы на фабричных санках. И горка-то та была, как сказал бы дед, с чирий большины. И столько в их катании было продуманной лени и бережливости сил. То они сквалыжили, кому припала очередь везти санки в гору, то чуть ли не дрались, чтобы первому скатиться. И все это с полгоры. А с самого шишика, с той точки, взойдя на которую екнуло бы сердце, никто съехать не рисковал.

И мне почему-то жаль стало этих ребятишек. Сколько чувств не сумеют они испытать, отпущенных на каждое детство...

ВЕРБУШКИ

Услышал я как-то от бабушки про Вербное воскресенье и спросил, что это такое.

— Это день, — сказала бабушка, — в какой зайчики свои лапки на вербушки сушить вешают.

Не поверил я бабушке. Пошел в лес. Гляжу — точно: сушатся заячьи лапки на вербушках. Только намного меньше они тех, которые зайцы еще сушить не повесили.

ХОМКИНА ПОЛОВИЦА

Когда бабушка сердилась, то под ней всегда так скрипел пол, словно ее тело вдвое грузнело на время гнева.

И однажды я заметил, что ступает она в ту пору на одну и ту же половицу, которую у нас в доме Хомкиной зовут. Потому как Фома Петряк, сосед наш, конечно же, не очень умеючи застелил ее. И оттого у нас поговорка домашняя есть: «Расходился, как Хомкина половица!»

МОСТ

Вдали загугукало, и мы кинулись к мосту. Не знаю почему, но нам, мальчишкам, страсть как нравилось глядеть, как сквозь селедочный скелет моста протягивается шнурок пассажирского поезда. Почему-то так подмывало душу неведомым озороватым чувством, словно ты вот-вот или умчишься вместе с поездом, или рухнешь вместе с мостом.

ТОРМОЗ МАТРОСОВА

В детстве, гостя у родни на разъезде, я очень завидовал славе неведомого мне Матросова, того самого, который изобрел вагонный тормоз. Почти все тормоза были помечены его фамилией. Потому первым изобретением, на которое я потратил почти все летние каникулы, был тормоз.

Но до испытаний тормоза дело не дошло. Я перешел в пятый класс и решил изобрести самолет.

ПЕРВАЯ МЕТКА

И в сорок втором арбузы уродили. Начал было ими дед Сазон бойцов потчевать, а они в отступ ударились. Тогда он, чтобы арбузы немцам не достались, посек их шашкой почти все. Только «первую метку» — то есть самые ранние — оставил. И написал на них: «Захлебнись, Гитлерюга!»

ШАХТЕР

В детстве клички ко мне липли, как репьи к шелудивой овце. В первую же военную зиму меня шахтером прозвали за то, что я, как другие пацаны, не воровал уголь с платформ, а рылся в кучах шлака, оставленного после чистки паровозных топок...

ЧАСЫ С КУКУШКОЙ

Подарил я бабушке часы с кукушкой. Приехал как-то к ней, а они стоят.

— Сломались? — спрашиваю.

— Какой там! — машет старая. — Так шли — удержу не было. Только будят они меня безо время. Так и вздрагиваю, что корову гнать в стадо проспала. Вот я маятник и приостановила. До лета. Пока кукушка не прилетит. Пусть отдыхают.

ФАНТИК

Когда я нашел его заложенным между страницами книги, то долго думал, откуда он там. И вдруг вспомнил. Это же была конфета, разломив которую я — по половинке — скормил двум своим двоюродным сестрам, Маше и Асе, которые почему-то не ладили. А на фантике дал каждой из них расписаться. И если учесть, что конфета эта оказалась у меня в сорок шестом году, то можно понять, какой ценой досталась мне их дружба.

В ПОСЛЕВОЕНЬЕ

В ночном мраке скрип и звон, звон и скрип. И так через равные промежутки времени. Это скрипят костыли у Ксенофонта Григорьевича Симонова и звенят кучно охватившие его грудь медали. И люди улыбаются этим звукам: Победа!

ИЗМЕНА

Тоньку-диспетчершу у меня отбил шофер дядя Вася. И я хочу ему отомстить. К примеру, насыпать в бензобак сахару или соли, чтобы жиклеры засорились и он не возил Тоньку целоваться в дальнюю лесополосу.

Но ни сахару, ни соли у меня нету. А есть голод, нищета и еще — любовь. Ведь еды ей вовсе не надо, нужна взаимность, которую Тонька за так делит с дядей Васей. И может, справедливо. Зачем ей какой-то слесаришка, когда есть шофер.

Только одно не поймет: ведь дядя Вася-то старик. Ему скоро двадцать пять.

ПЫШЕЧКИ

Ко мне приехал приятель. За время, которое мы не виделись, он стал большим человеком. И вот идем мы с ним по хуторской улице, и он рассказывает, в каких странах побывал, о яствах, кои пришлось перепробовать. И вдруг на полуслове замер.

— Гляди, — сказал, — пышечки!

Я посмотрел на ту подзаборную травку, пышечки которой — зеленые кругляшки — мы ели в детстве.

— А мне знаешь что обидно, — признался он. — Я до сих пор не знаю, как называется эта травка по-научному. И растет она, кажется, только у нас.

Мы сидели на корточках и ели пышечки. Два седых дяди. Возле нас остановился пацан на самокате. Сопато пошмыгал носом и, ничего не спросив, укатил.

А через минуту мы услыхали:

— Бабаня, дай помидорку, а то дяди травой закусывают.

НА ЛЫСОЙ ГОРЕ

Я смотрю, как он бродит по песчаным откосам, утыканным сухопутной резучкой, чем-то напоминающей камыш, и вдруг кричит:

— Нашел!

Подхожу.

— Вот здесь, — указал он, — я ее зарыл. — Он вздохнул. — На одной нитке держалась. Зубами перегрыз ее и зарыл.

Он еще огляделся и добавил:

— Только бессмертника тогда тут было больше.

А я не могу отвести взгляда от пустого рукава его пиджака.

БАБКИНА ПОЛИТГРАМОТА

— «И пришел к власти народ...» — вслух долдоню я историю.

— И чего ты там городишь? — останавливает меня бабушка. — Как это весь народ может притить к власти?

Я пытаюсь объяснить, а она, как бы не слыша меня, назидает:

— Народ — это как конь незаезженный, только и смирный, когда стреноженный или заузданный.

КОЛОСКИ

Мы собирались за ними потаясь, узнав, что то ли объездчик дядька Спиридон приболел, то ли кобыла его захромала. Балками, чтоб меньше видели, выходили к широкому полю, усеянному раздерганными копнами.

Если провеять мякину, что таится под каждой копной, то на расстеленную фуфайчонку тяжелым спелым дождем нападает с горстку зернеца.

А что такое горстка, когда в доме маковой росинки нету... Но мякину уже кто-то провеял, выбрал колоски и из соломы.

Мы возвращаемся с десятком случайно найденных на межнике колосков. А вечером турсучат в правлении наших матерей.

Вот каким памятен мне хлеб сорок третьего года.

ВДОВЫ

Собирались у бабки Анюты вдовы, у коих война мужей забрала. И каждая из них мужнюю забаву исполняла: одна жарила, другая парила, третья шила. Праздник у них это поминальный был. Словно каждая мужу своему угодить хотела.

МОЛОДОСТЬ УБИЛА ВОЙНА

К той же бабке Анюте стала прибиваться Парашка Колминова.

— А ты-то чего сюда? — спрашивают. — Кого у тебя убили?

— Молодость мою убила война! — сказала старуха.

И вдовы приняли ее к себе. Вечное безмужие не лучше вдовства.

ДОВЕРЧИВОСТЬ

Смотрел, смотрел какой-то дедок, как я в парке кормлю синичку с ладони, и вдруг заговорил:

— Раньше у нее, — он кивнул на синицу, — такой доверчивости не было. Зато у людей она была.

И неспешно пошел своей дорогой.

ЗАПАХ ХЛЕБА

Из запахов, которые есть на свете, больше всех волнует меня запах свежего хлеба. И все, наверно, оттого, что хлеб часто снился мне в детстве, особенно желался в юности и всю жизнь доставался трудно.

КОЛЬЦО

Ломали старый дом. Уже крышу на землю спустили. Шелевку, как кожу, наспех содрали. Начали пол с вывертом курочить.

Тут-то и явился дядя Егор, который, дав телеграмму, чтобы без него дом не ломали, однако, долго не ехал.

— Наверно, знает, где родитель золото спрятал, — сказал в ответ на телеграмму кто-то из соседей.

И вот дядя Егор наконец подкатил на легковушке. Распаркой выскочил наружу, кинул взор на потолок и только тут утер со лба пот.

— Слава богу, — сказал, — цело!

— Богатство тут, что ли, твое? — съехидничал младший брат дяди Егора Николай.

— Ага! — весело отозвался тот. — И не только мое.

Он поднялся на козлы и вывернул из потолка кольцо, на котором когда-то в старину зыбки детские вешали. Подержал его в руках, видя, как изъедено оно раскачкой с одной стороны, и задумчиво произнес:

— Ведь на этом колечке мы все качались.

А братья, что жили тут, только улыбались. Им невдомек было, что по-настоящему тосковать о родном доме можно только вдали от него.

ФОТОГРАФИЯ

У нас в горнице висела тяжелая рамка с фотографиями. Посередине казаки-усачи с шашками наголо. Вторым слева там был мой дед. Справа от этой — центральной — фотографии располагались другие: дяди Колина, где он в комсоставской фуражке, двоюродного брата Алексея, вырядившегося в моряцкую форму, хотя он на войне был пехотинцем. Тут же была и тетки Вари карточка. Но не единоличная. На ней она вместе с мужем Митрошей, держащим на руках по дитю — тоже моих двоюродных. И в уголочке, на прилипочке, торчала моя. На ней я лупато пялюсь на всякого, кто пытается разглядеть, каким я был в детстве.

Сколько раз передвигал я свою фотографию поближе к центру, чтобы ее виднее было. Но кто-то неумолимо возвращал ее на прежнее место.

Потом я уехал из дому и долго отсутствовал. А когда первый раз вернулся, то увидел — моя фотография была уже рядом с карточкой тетки Вари с Митрошей.

Во второй свой приезд увидел я ее в соседстве с карточкой морфлотца Алексея. В третий — она была уже рядом с дяди-Колиной фотографией.

А однажды, я заметил, оказалась она по соседству с портретом деда.

— Гляжу я на тебя, — сказала бабушка. — Вылитый ты дедушка. Только усов не хватает.

— И шашки! — мрачно шучу я, все еще недовольный, что в городе меня дразнят казаком.

КАМЕНЬ СО ЗМЕЙКОЙ

У нас долго в доме была брошь — змейка с камнем. А за левадой, наоборот, камень со змейкой. Сколько раз я спугивал ее. Сперва змейка уползала торопливо. Потом стала медленно стекать с камня в соседний куст. А еще через какое-то время мы друг друга вообще интересовать перестали.

Тогда-то к нам и приехал дядя Коля, который славился какой-то въедливой недоверчивостью.

Когда я рассказал ему про змейку, он меня на смех поднял.

— Пойдемте, — говорю я ему, — сами увидите.

Пошли. Еще издали вижу: свернувшись, лежит на камне змейка. Греется.

— Вон! — кричу. — Глядите!

Подошел дядя Коля. А змейка до того обнаглела, что вовсе не убегает.

— Ну где твоя змейка? — спросил дядя Коля.

— Вон! — киваю я.

— Не вижу! — развел он руками.

Я придвинулся поближе и от удивления выкруглил рот. На камушке, свернувшись точно так, как змейка, лежал вьюнок.

— Писателем будешь! — сказал дядя Коля. — Фантазировать вон как научился. Я и то чуть не поверил.

ТЕРН

Терн мы в детстве делили на два сорта — «дробовой», значит, лесной, и «картечный», то есть садовый. Дробовой обычно сушили или мочили, а из картечного варили варенье. И не было для нас, пацанов, более высокого лакомства, чем терн.

И вот однажды, вспомнив своего старого друга, с которым мы провели детство, подумал я: а не повезти ли ему теренку. Ведь страсть как обрадуется мужик.

Поехал я в наши родные места, по оборушкам насобирал и дробового терна немного, и картечного. Часть намочил, а из другого сварил компот. И отвез все это в Москву.

А через неделю друг мне позвонил:

— Ты что мне за отраву приволок?

— О чем ты? — не понял я.

— Ну о тех банках. Все какое-то скисшее, что в рот не возьмешь.

«Вот и угодил!» — подумалось мне, и стало обидно, что мы по-разному, оказывается, храним память о детстве.

РУССКАЯ ПЕЧКА

На печи я спал при гостях, когда бабушка стелила себе на моей койке, которая стояла рядом с дедовой — с дутыми шарами — кроватью.

Дух на печи был чуть смрадноватый. Пахло жженой глиной и пропитанным скоромным маслом кирпичом.

Ряднушку, которую мне бабушка давала, я сбивал в ноги и скоро ребрами перепробовал — как какой греет — все кирпичи. Потом начинал побренькивать вьюшками. Потому, перед тем как лечь спать, бабушка залезала на печь, чтобы убедиться, не откутана ли мною труба и вообще не натворил ли я чего там непотребного. Она крестила меня, шептала молитву и слезала.

А я еще долго лежал с закрытыми глазами и думал, за что же старики так любят русские печки. Жарища тут и духота.

...Эх, печенька, печенька, где ты теперь?