Из воспоминаний сталинградки Валентины Синицыной

Мы жили в доме над Мечёткой, недалеко от Волгоградского тракторного. Папа работал плотником, мама — поваром на заводе. Меня водили в детский сад, и каждый день папа забирал меня. Часто нёс на руках или сажал на плечи. Я, конечно, могла идти и сама, но мне очень нравилось, что мой папа такой сильный. В какой-то день он вдруг не пришёл за мной — сказали, что уехал на фронт. Что такое фронт, я не знала, но по папе очень скучала. А сад наш скоро закрылся, и, когда мама уходила на работу, мне приходилось сидеть одной дома или играть с соседскими ребятишками. Мама уходила рано, работала в несколько смен. Шла война, все говорили об этом.

Я думала, что война — это как время года: вот пройдёт зима, и закончится эта самая война. Но для меня она реально наступила летом 1942 года, когда город стали бомбить особенно сильно и часто. Мама уже почти не приходила домой, практически жила на заводе. Мне было скучно, всё время хотелось есть и спать, даже когда бомбили. На моих глазах гибли люди, знакомые и незнакомые. Было страшно, но этот страх постепенно как-то притупился: мне казалось, что умирают они не всерьёз, не насовсем: вот пройдёт немного времени, и они обязательно вернутся, живые и здоровые.

Когда начиналась очередная бомбёжка, все прятались в подвалы или маленькие норы, заранее отрытые в склоне оврага. Сначала слышался свист и гром, как будто идёт гроза. И когда мы вылезали из подвала, я удивлялась: почему земля сухая, где следы дождя? Но, оказывается, это называлось «ковровая бомбардировка». Я понимала это по-своему: будто война накрывает город большим, душным и пыльным ковром, затем изо всех сил лупит его палкой, будто пыль выбивает. А мы все сидим под этим ковром, задыхаемся в темноте и трясёмся от страха. Наконец война куда-то уносит ковёр, гром доносится издалека, и можно вылезать из подвалов и нор.

Тогда взрослые начинают разбирать завалы, занимаются какими-то прочими хозяйственными делами. Дети играют. И всем опять становится светло — хоть на время, пока война опять не вернётся со своим ковром. Эти короткие передышки между бомбёжками я называла «мир». Так мы и жили между «миром» и войной, а настоящая мирная жизнь уже забывалась, казалась чем-то давним, фантастическим, почти нереальным.

В конце августа после одной бомбёжки меня взял к себе дядя Федя, папин друг, которого не забрали на фронт, потому что он работал на тракторном по брони. У него был свой дом на другом берегу оврага, через Мечётку, почти напротив нашего. Так и стала я жить в семье дяди Феди. Его сыновья были старше, и им со мной было неинтересно. Они играли в свои мальчишеские игры, а на меня не обращали внимания. Но зато у меня была кошка с тремя котятами. Я устроила им домик из большого старого ящика, постелила туда тёплую тряпку. Часто мы и засыпали вместе со всем кошачьим семейством.

О своём доме я вспоминала редко — он словно не существовал для меня отдельно, без мамы и папы. Дядя Федя объяснил, что папа не вернётся ещё очень долго, а мама может прийти в любой момент. Поэтому я и ждала маму: каждый вечер, взяв своего любимого котёнка Мусика, выходила за ворота её встречать. Сидели мы с Мусиком допоздна, но мама не приходила.

Завод работал до последнего, хотя многие цеха уже разбомбили. Во время одной бомбёжки моя мама была контужена, долгое время лежала без сознания. В сутолоке люди пробегали мимо, думая, что она убита. Но потом, когда прошёл бой, стали выносить раненых и обнаружили, что она жива. 

Придя в себя, она спросила: «Где моя дочь?» Кто-то объяснил ей, что меня забрал к себе дядя Федя. Мама, никого не спрашивая, помчалась через линию фронта. Дело было вечером, ещё засветло. Наши уже оставили Мечётку, а немцы ещё не заняли. Солдаты не успели остановить её, она бежала мимо немецких позиций через овраг к дому Фёдора. Немцы не стреляли, видимо, думая, что бежит какая-то ненормальная. Наконец она добежала, схватила меня, закутала в телогрейку и направилась обратно. Дядя Федя не пускал её, говорил, что немцы уже очень близко, территория простреливается, и она не сможет прорваться через этот ад. Но мама не слушала его, она знала, что утром к нашему дому придёт машина, которая должна отвезти на переправу семьи рабочих тракторного. Со мной на руках она бросилась бежать обратно, вдоль русла речки.

Я на всю жизнь запомнила этот путь домой. Выглядывая из телогрейки, я видела, что наши светили прожекторами со стороны тракторного, и было светло как днём. Немцы могли бы убить нас сразу. Но они стреляли редко, неохотно, будто забавляясь. Видимо, фашисты уже считали город взятым и особенно не трудились. Пули вжикали рядом, а мама бежала, не останавливаясь, и громко читала молитву «Отче наш».

Каким-то чудом нам удалось пересечь линию фронта. Оказалось, что наш дом полностью занят солдатами. Его готовили к бою: окна превращали в бойницы, устанавливали пулемёты. Нас не хотели пускать в дом, но командир, удивляясь мужеству молодой женщины, которая дважды смогла пересечь линию фронта, приказал пропустить нас. На сборы нам дали пять минут. Всего пять минут! Мы успели взять с собой перину и шубу, которые очень пригодились потом, в наших мытарствах. Уже начинался бой, солдаты выгоняли нас, а мама никак не могла открыть шкаф, где лежали документы. Наконец мы побежали в подземное бомбоубежище, которое уже было заполнено до отказа. Наверху всё гремело. Прошла ночь.

Наутро прислали машины за рабочими тракторного завода. У нас не было никаких документов — они остались в доме, в запертом шкафу. Там уже проходила линия фронта, и дом был объят огнём. Но маму многие знали, и нас тоже погрузили в машину. Тронулись, обстрел не прекращался. Помню немецкий самолёт, который несколько раз низко пролетел над нами. Так низко, что я могла видеть лицо немецкого лётчика. Мне кажется, мы встретились с ним глазами. Немец был молодой, он улыбался и стрелял не по машине, а рядом, словно дразня нас.  

По-настоящему страшно было уже потом, на Волге, когда мы на рыбацком баркасе уходили от горящего города на левый берег. Небольшой колёсный пароходик, вздрагивая от взрывов, шёл по кипящей воде без всякой надежды добраться до берега. Люди кричали от страха, перебегая от одного борта к другому. Мы с мамой сжались где-то на палубе, она, не прекращая, читала молитвы. К счастью, нам удалось переплыть Волгу.

Переправившись, мы поехали в Ленинск. Там жила мамина тётка Полина. Небольшого роста, добрая, подвижная, она была вечно в делах.
А работы было действительно много — весь тёткин дом заполняли раненые солдаты. Врач приходил делать уколы. Маму он забрал с собой в госпиталь, где она стала работать поваром и санитаркой. Раненых становилось всё больше, так как железную дорогу сильно бомбили. Мама как-то увидела такую жуткую картину: женщина убита, а грудной ребёнок продолжает сосать грудь.

Меня на станцию не пускали, но бомбёжки случались и в самом Ленинске. Хлеб выдавали по карточкам. Однажды я пошла за хлебом, и вдруг начали сильно бомбить. Все куда-то побежали, а мы с маленькой собачонкой забились под крыльцо дома и там пережидали обстрел. Сквозь щель между ступеньками крыльца было видно, как пробегают мимо чьи-то ноги — то в сапогах, то в ботинках. Мы с собачкой лежали на холодной земле и согревали друг друга. Собачка была маленькая, грязная и жалобно скулила — боялась взрывов. Я гладила её, приговаривая: «Не плачь, я же не плачу!» Я и правда плакала редко. Вот только очень хотелось есть, а хлеб я так и не успела взять.

Жила я у тётки Полины в тесноте, среди раненых. Мне даже доверяли гладить бинты, марли, тряпки. Иногда я кормила из ложечки солдат, которые сами не могли есть. Но главное, я была артисткой и давала концерты для раненых: пела частушки, песни, плясала с платочком. Этому меня выучил папа ещё тогда, в мирной жизни. Он хорошо играл на гармони, а я под его аккомпанемент пела и плясала. Вот и пригодились мне мои артистические навыки, а раненым концерты очень нравились. Часто мне что-нибудь дарили: косынку, сухарик, кусочек сахара.

В феврале 1943 года мы поехали назад, в разрушенный Сталинград, к своему дому. Город невозможно было узнать, его практически не было. Вместо привычных зданий развалины, а наш дом полностью исчез, не осталось даже стен. Мы словно попали в чужое место — нас никто не знал, ни родственников, ни знакомых, с которыми жили раньше по соседству, не осталось. Мне было, кажется, лет шесть. Точнее не знаю, и мама после тяжёлой контузии ничего не могла вспомнить. Даже то, что её зовут Варвара Синицына, не сразу вспомнила. Часто жаловалась, что у неё болит и кружится голова, но её никто не лечил — не до того было.

Папа к нам не вернулся. Как потом выяснилось, ещё в начале войны он попал в плен. Но мы об этом ничего не знали — получили повестку, что он пропал без вести. Мама думала, что, скорее всего, он погиб. Но я никогда не верила в это и говорила: «Он жив!» И действительно, он был жив. Во время бомбёжки на какой-то переправе его, раненого и контуженого, вынесли однополчане. От гибели они спаслись, но все попали в плен.

Папа дважды пытался бежать из плена. Первый раз неудачно, его поймали. Но второй побег ему всё-таки удался. Он снова вернулся на фронт и воевал до конца войны. А после войны его почему-то отправили на поселение в Сибирь, где он и остался. Первое письмо от него из Сибири мы получили в 1945 году. А через год пришло ещё одно письмо от какой-то Маруси, которая писала, что ждёт от нашего отца ребёнка. Папа к нам больше никогда не приезжал. Но мама его не ругала, говорила: «Выжил — и слава Богу!»

И дядя Федя с мальчишками выжил, в самую горячую пору боёв им чудом удалось спастись в подвале своего дома.

Документы мама постепенно восстановила. Но это уже потом, после победы. А в дни самой битвы о документах, конечно, никто не думал. Главное было — выжить! И мы выжили.

Беженцы за Волгой.Сентябрь 1942-го

Записала Юлия Артюхович